Вопиющее и кошмарное избиение случилось, когда Анна давно и плотно жила в Москве. Единственный, кто был готов нанести ответный нокаут и вырвать Федьку из лап «гомосекшн революшн», – конечно, Вадим. Во всем Питере не нашлось… Но и Вадим, хоть и любил поиграть мускулами, тоже понимал, что на тех, других, брегах нельзя рубить с плеча – увязнешь. И к тому же Екатерина все примиряюще объясняла.
– Феде нужен Кузен больше, чем белошвейка. Неужели вам, заступничкам, непонятно… А вот когда перевесит другая чаша весов, Федя сам уйдет. Оставьте человека в покое.
«Оставьте Габсбурга попам!» – кричали Парацельсу, когда он появился при дворе и вылечил-таки умирающего монарха плесенью, соскобленной со стен склепа. Не отдал августейшего в лапы преподобным, опробовав на доходяге прадедушку пенициллина. Анна тоже с азартом лезла не в свое дело, но с меньшим успехом. Сначала стань Парацельсом, а потом залупайся! Словечко из диких времен торговли шампунями на проспекте Ветеранов, так что в экстренные моменты употребляемое. Но ведь пока Анна доучится до волшебника, Федор, умничка-лапочка-интеллигент, окончательно превратится в потрепанную тапетку! Хоть Катерина и утверждает, что у Кузена не животная, а трансцендентальная ревность, он обижен корявым скупым детством, он хочет снова прожить его, но уже как следует, по-подростковому кровожадно и неистово, и мучить Федьку, как младшего брата или как… кошечку, которых ему недоставало когда-то. Короче, дело не в анусе, а в тонусе, и никаких позорных сношений нет, а вместо них – глубинное эмоциональное порабощение, подкрепленное вполне материальными тремя китами, имя которым – всем трем! – квартирный вопрос. Феде негде жить. А с Кузеном Федя в складчину купил стиральную машину. А что есть у белошвейки?
Патриархальный постулат о мужчине-добытчике, который сам платит за квартиру и даже – с ума сойти! – на свои кровные покупает бытовые приборы, а не пристраивается к чьим-то, даже не вспоминался. Какие могли быть добытчики в Питере в конце 1998 года, – я вас умоляю! Только Анжелика порой вздыхала о том, что в каждую семью неплохо было бы внедрить наблюдателя ООН. А то потом вечно никому ничего не докажешь…
2. Совместное предприятие «Гений и злодейство»
Случилось чудо невероятное: рассказы братьев Радельниковых приняли! Однажды в телефонной трубке раздался жизнерадостный баритон журнального редактора – и душа запела осанну.
– Только давайте не будем грешить против истины и подпишем тексты вашим именем, – потребовал насмешник. – Никаких братьев не существует, я правильно понял?
– Правильно. Правильно! – заторопилась Анна, без смущения ликуя.
Не ломаться же теперь. Выходит, женская проза – как старая засахарившаяся сгущенка в холодильнике. С голодухи и она душевно идет с растворимым кофе, который обильно пьют в редакциях пыльных, толстых, одышливых, больных диабетом и гипертонией журналов. Увядают, курилки, но не сдаются, обещая по капле выдавливать из себя литературное золото партии. Странно и удивительно мечтать в них напечататься, но Анна сразу пресекла в себе всякий ложный стыд. Сюда хотя бы пускали таких Ломоносовых – Тарковских с пакетиком прозы, как она… А в новых, мускулистых, прогрессивных, с зубами из заморского фарфора действовал загадочный фейсконтроль. Временами публиковали кого-то стоящего, как ревниво замечала Анна. Но к ней это не относилось, она так и не прорубила модную фишку, не поняла, что важнее – красиво изложить или одеться. Свой стиль она определяла как «вышла на минутку, или Мэрил Стрип на отдыхе». Невеликая хитрость: напялить добротный секонд-хенд с вкраплениями распродаж. А потом убедить себя (убежденность – самый важный элемент гардероба!), что в доме полным-полно от-кутюр, но «я-то Мэрил Стрип на отдыхе, вышла за хлебом в качественной и потертой джинсе и слегка великоватом кашемире, и в этом мое антиснобское величие!».
Особый и необходимый дар – прыгать из грязи в князи. Литературных князей без грязи не бывает, они рождаются в ней, как Афродита в пене. Памятуя об этой закономерности, Анна довольствовалась местами, где пьют так называемый растворимый кофе из жестяных баночек. Еще там пьют трогательное густое какао, воображая, что это и есть горячий шоколад, пьют чай, но стыдятся этого, пьют портвейн и мадеру (без них не бывает литературы, доказано классиками!), пьют коньяк, иногда даже аутентично армянский, пьют джин, виски, абсент, «Мерло» – да и водку с пивом, конечно, никто не отменял. В общем, пьют всё, потому что жрать особо нечего.
И там, в этих странных местах, иногда встречались чудные, дивные и добрейшие люди. Более того – энтузиасты, превращавшие вверенную им 250-страничную макулатуру в достойное чтиво. С одним из них Анна была знакома. Встретился этот светоч в конце извилистого туннеля, в котором пришлось блуждать, не подозревая, предусмотрен ли финиш. Это была черная полоса улучшенной планировки – дьявол давно овладел риелтерской терминологией. Полоса последовала после нежданной удачи с выдуманными братьями Радельниковыми. Первая удача, как известно, коварна своими последствиями. Первый блин должен быть комом. И близкие люди должны сопротивляться твоему занятию – насмехаться, проклинать за то, что подался в богему, в лучшем случае – оставаться равнодушными к твоим опытам. Жесткие условия игры закалят характер, и за стойкость воздастся тебе. Придет Державин и, в гроб сходя, благословит. Сим победиши.
У Анны выходило не по канону. Вадим верил в ее писательство, практически не читая, – хотя от «захарившейся сгущенки» у него была изжога. Но так уж он устроен: его способ любить мир – взращивать непризнанных, удобряя их теплым словом. Выдавать похвалы авансом даже недостойным – дабы поощрить трудное борение с материей. Конечно, что касалось Анны, то для профилактики за щепоткой пряника следовала непропорционально щедрая доза кнута. Но она была по поводу невыполнения на должном уровне прочих обязанностей гейши. Ведь ей предписано не только изящной словесностью пробавляться!
А еще Аню поддерживали трогательными аплодисментами друзья и мама, что совсем смахивало на тепличные условия. И с чего тогда появиться громогласному, спасителю от гонений, долгожданному Державину?! От чего спасать зажравшуюся девицу?
Вот и получалось: «Чё тебе не хватает? У тебя, блин, все есть!» Оно и верно, так и есть, так и есть. Точнее, так оно и было, пока не появился Данила Дмитриевич. Добрый и с виду покладистый, он с первых же дней совместной жизни, – революционных и страшных дней, – отвешивал одну словесную оплеуху за другой. Это была беспорядочная и беспощадная атака на смысл.
– Зачем ты все это пишешь-то? Да еще так долго. Чего там тянуть – сел и написал. Это ж не в шахте работать. Разбаловались… все теперь пишут! Писатели в таком количестве не нужны. Надо их сократить. Оставить только тех, кто писаниной семью кормит. Пускай представят справку о доходах. Нет доходов – меняй профессию. Экономика в основе всего. И сразу столько людей освободится от графоманского невроза! Еще спасибо скажут.
Теперь-то, удалившись от тех термидорианских страстей на расстояние выстрела серебряной пулей, Анна понимала, что с ДД надо было сразу как с болезным. С юнгианским спокойствием. С терапевтической улыбкой медсестры частной швейцарской клиники. Не надо было астматически хватать воздух возмущенно отвисшей челюстью. Спорить и заходиться в рыданиях в ванной комнате со сломанной защелкой, – в это Станиславские не верят! И, главное, не надо было мусолить шекспировский вопрос о том, почему от Данилы Дмитриевича, такого с виду жертвенного, похожего на Николая II без усов, хотелось сбежать обратно в темницу, к распутинским бесчинствам Вадима. Очень вредно изводить и грызть время, мысли и ногти, пытаясь ответить на глупые вопросы. Чтобы они не возникали в голове и не вытягивали энергию с жадностью молодого вампира, надо кое-что усвоить.
Например, что ключевые персонажи всей нашей жизни появляются на сцене одновременно. И первые, и вторые мужья-жены. И старшие, и младшие братья-сестры. Первые и последующие книги. Младенческие складочки и морщины. Каждый из нас – эксперимент Господа нашего. Он помещает своих созданий в разные пробирочки. То в кислотную среду, то в щелочную, то половинку начистит зубной пастой, то полбашки помоет новым шампунем – и смотрит, что будет с человечком. И когда он какую-нибудь Анну выдает замуж за какого-нибудь Вадима, то Боженька прекрасно знает, что потом ему придется подбросить на Анину дорожку какого-нибудь Данилу Дмитриевича. Господь ведь его уже создал, куда ж его теперь девать. А уж что выросло, то выросло. От подмоги рыло воротить грешно. Какой бы она ни была. Подмога, между прочим, кандидат наук. Не действительный тайный советник, конечно, но уж коллежский асессор точно – примерно серединка Табели о рангах.
Роптать не стоит. Всевышний всякий раз хочет как лучше, он пробует – а как без этого изобрести совершенных нас… Он до сих пор создает мир. Точнее, редактирует. Результат будет, только надо подождать – не дольше того, как выходит книга. Полный печатный цикл, включая многолетнее паломничество все с тем же с пакетиком прозы по редакциям, вежливые отказы и мимолетную утреннюю суицидальность, – все это есть грехи по христианским канонам. Данила Дмитриевич приводил в пример иконописцев, которые не ставили своего имени на иконах и за славой не гнались. А Аня, к стыду своему, гналась, – прими, Анжелика, первый пункт исповеди.
Но даже чуткий труженик издательства, ангел небесный, открывший двери ходоку с потным лицом, не сможет поторопить события. Ведь милосердный редактор куда более загружен чтением безвестных мифотворцев, чем редактор отвергающий. Ему надо ознакомиться и утвердить… Космически не скоро рождается плод долгожданный, уязвимый для порчи критиканов и последующего забвения, – книжица со склеенными, как реснички младенца, страницами. Медленно мелет мельница. Быстрее иной раз долететь до Бетельгейзе, – и там, на прекрасной звезде, поведать о домашнем насилии. Которому, кстати, подвергаются отнюдь не только женщины. Все писатели – точно. Человек, пишущий не для продажи, не может не раздражать.