Ему удивительно шло великодушие – как костелу рождественское убранство! Первая любовь – отвергла его без объяснений. Первая жена – изменила ему. Вторая жена… вот ее как раз Анна немного знала и была с ней солидарна, и даже вместе с Данилой энергично жалела о порушенном не своем счастье! Там детки супруги выросли и разлюбили отчима, вот в чем дело. Неразрешимый переплет. Но когда после кино опять нагуляешься по мокрым черно-белым «иллюзионным» набережным, и надо уже домой, и Вадим звонит, который всё знает, потому что с ним решено обойтись по-честному, – будьте вы неладны, высокие отношения! Так вот, в сию минуту роковую так сладко послушаться вкрадчивого Данилиного искушения и присесть на полчасика в укромной кофейне. Всего-то по капучино в кукольной посудинке – и переплет кажется разрешимым. Надо волевым усилием прервать цепь личных неудач. Сколько можно здоровому, честному и доброму мужчине куковать неудачником, потом затворником, а теперь в намеченной перспективе – монахом?! Надо еще дерзнуть, рискнуть, попробовать… Словом, когда с холода заходишь в тепло, уровень оптимизма в крови подскакивает. Любовь требует воплощения. Правильный выход уже не мерещится – он вопиет о себе.
Вадим тоже вопиет. Но ведь он специально такой невыносимый был все эти годы – он втайне хочет, чтобы Анна ушла сама! Тем самым дала бы ему повод еще и покуражиться, сорвать куш сочувствия с безмозглых, кому можно голову заморочить. «Измена! Измена!» – покричат особенно ретивые Кибальчиши. В числе коих – свита собутыльников и особое подразделение барышень, которым Вадик чинил компьютеры. Не их собачье дело, – заранее грозила кулаком Анна. С Данилой Дмитриевичем она расправляла запылившиеся, поблекшие от невостребованности паруса. Правда, по дороге домой вся легкокрылость сдувалась. Вадима пока любила. С ним прожито и понято немало, как некогда пелось… На Страшном суде припоминают не только страшное. С Вадимом тоже поначалу радовали статисты и антураж. Только они были совсем иными. Начиналось в Питере. Гуляли совсем по другим берегам, по другим людям, в другое время года. Был конец мая, и встретились подряд три голые женщины. В предзнаменование чего – неясно. Одна, совсем молодая, пыталась утопиться, сиганув в Фонтанку с гранитного причала. Ее кто-то спасал и урезонивал. Через двадцать шагов другая дама, возраста элегантности, с шикарной седой завивкой, высунулась по пояс из окна, будучи неглиже, и помахала Ане и Вадиму сигаретой. Третья… а вот третья забылась. Может, парила в небе, как любовники Шагала? Это было бы вполне по-петербуржски, как язвила Анжелика. Ведь тут даже птичьи чучела летают, за которыми не уследил однажды Федечка, перейдя из спецкоров в сторожа.
Смешная история. Печатный орган на Обводном со временем накрылся, зато прочие, непечатные, вполне себе процветали. «Гений» захирел, зато «злодейство» набирало обороты. В качестве компенсации Федечку, а потом и Анну оформили охранниками. Жалко было на улицу выгонять самых неустроенных и сирых. Охранная миссия нехитрая: вечером запирали входную дверь на клюшку и звали друзей. Куролесили до утра, благо что места много, и на кожаные диваны можно было укладывать притомившихся, как морских котиков. Сколько было здесь выпито, выяснено, сочинено и продекламировано… В этом коридоре храпел даже светоч рок-н-ролльного авангарда, но что теперь об этом! Не стоит культивировать убогую манеру помечать события жизни громкими именами для пущей важности: дескать, на этом стуле сиживал внучатый племянник Штрауса, а в тот платочек сморкалась сама Агния Барто. И без них ночи были туго набиты судьбоносным. Сама муза Клио спускалась порезвиться на угол Лиговки и Обводного.
И вот одно дежурство выдалось тихим, без компаний. Федор идиллически почитывал свою любимую Сельму Лагерлёф, когда в дверь позвонили. На дворе полдвенадцатого ночи. В глазке наш храбрый страж видит… потом он назвал пришельцев «группой мужчин-с», и этот эпитет вошел в анналы. Федор запустил группу мужчин-с, потому что не увидел в ней ничего опасного. Разве что натопчут! К генеральному частенько захаживали такие группы. Узнав, что Сам отсутствует, шумная группа что-то долго обсуждала в его кабинете. Даже коньяком хотели Федю угостить, наивные! Эка невидаль: у генерального была припасена канистра, из которой особам приближенным было разрешено цедить. Посовещавшись и назначив себя приближенными, Аня с Федей цедили, но речь не о том. Коньяк был в канистре знатным, так что от чужеродного напитка храбрый страж отказался, дабы не нарушать сложившуюся биохимию организма. Группа мужчин-с не стала настаивать и шумно-хохотливо удалилась. Кто мог предположить, что они унесут какие-то чучела птиц? Федор клялся, что никаких пернатых, живых или мертвых, в руках у незваных гостей не приметил. Собственно, на прямой вопрос начальника «Где?» Федечка простодушно пошутил: «Улетели!» Не то чтобы генеральный директор был страшен в гневе или, как знакомый Данилы, мечтал о телесных наказаниях для подчиненных, но все ж таки ему было на что обижаться. Человеком он был с виду незлобивым, но за плечами у него был Афган и какие-то «нити, ведущие на самый верх», о которых шептались в кулуарах. И он совершенно справедливо недоумевал по поводу полночных ковбоев, которые ищут его на рабочем месте в столь неурочное время. А также по поводу охранника, который таким ковбоям дает зеленый свет.
Дела давние, Федечка был прощен, птицы официально констатировались «улетевшими». А все к тому, что в Питере не бывает героев второго плана. Для фона они слишком активны и затмевают основной сюжет. Даже вклиниваются в любовные истории, превращая их в болезненные многоугольники. Главные герои не выдерживают и отдают им свою любовь, потому что нуждающимся надо отдавать лучшее. Нешуточные жертвы нужны, чтобы осчастливить голых женщин, одетых мужчин и оживить чучела птиц. Оттого здесь так запутаны исповеди, Анжелика.
А Данила Дмитриевич не любил Питер. За беспорядки и скудость трапезы. Что касается великих, засыпающих в коридорах, то о них высказывался еще резче. Сжечь на кострах возрожденной инквизиции, чтобы не сбивали молодежь с пути истинного! Весь этот рок с джазом – сатанизм и бесовщина. Анна, услышав такие речи, поперхнулась, коротко вспылила, потом быстренько придумала оправдание – разница в возрасте. О ней Дмитрич и сам любил всплакнуть: «Я старый для тебя!» Мужчина ранимый, ворчливый и желчный – это было внове. Надо было срочно подвести теоретическую базу – чтобы Вадиму диагноз поставить, годы ушли. Подумала и решила: на старуху нашлась проруха, тишайший Данила тоже подвержен помутнениям рассудка, что суть следствие больной печенки. Но что ценно – он отходчивый, не в пример Вадюше. Значит, патология неглубока.
Вывод, конечно, типично дилетантский, но надо было быстрее помириться. Встречались редко, времени было мало. Зато потом, когда мосты сгорели и поселились вместе, Данила каркнул во все воронье горло. Тут был попран не только град Петров и патлатые рокеры-богохульники, но и все источники Аниной силы. «Я думал, ты жертва, а ты своему Мельникову под стать! Оба вы, неучи, норовите обидеть кандидата наук», – спесиво морщился Дмитрич, еще недавно обильно посылавший кучерявые эсэмэсочные нежности. Впрочем, по части словес за ним никогда не застоится. Они для него на вес, тоннами и килограммами, гадости и нежности, все в куче. Смешает, взболтает – и щедро выльет в чужие уши, как в унитаз, половину своих кулинарных творений. Готовил он, кстати, отлично, если не портил блюдо порочной тягой к фальшивому фьюжну.
Кто не ценит слово, тот и дело не делает. Анна мудрость усвоила, но поздновато. Хотя, быть может, надо было с другой стороны заходить: она оказалась банальным объектом мести за Вадимово превосходство? Превосходство, зачем-то старательно предполагаемое Данилой и такое банальное, что о нем даже «Спид-инфо» устало писать. Стыдно ученому-то кандидату завидовать чужой брутальности. Но в ученом жил невротичный подросток, избалованный и недолюбленный одновременно. Подросток жалил очень больно, защищаясь от несуществующих лярв. Это лишь брутальный Вадик мог себе позволить не добивать врага, практикуя половинчатую кару. Как делали это за соответствующую мзду царские палачи, что жили когда-то в Палашевских переулках. Палачи ведь не только умерщвляли – они ведали и более щадящими наказаниями, что сводились к битью батогами по пяткам. Процедура была чревата параличом или сумасшествием для наказуемого, но можно было с истязателем договориться, в смысле забашлять. И тогда он выдавал спасительные куски жести, которые прятали в сапоги. Жесть защищала пятки несчастного, и он отделывался синяками и неделей постельного режима. Так вот, Вадим-мучитель давал подложить жесть. А Данила, светоч гуманитарный и неподкупный, наказывал как будто не так страшно. Подумаешь – словесная иголочка под ноготь! Но – без всякой жести и без аффекта. Трезво и чинно, с сознанием собственной правоты. И кто бы объяснил Анне, чей путь душеспасительнее…
4. Нож для своих
Странное предложение – то самое странное предложение, если ты еще помнишь о нем, Анжелика! – поступило после предательства госпожи Смагиной. Предложение не было утешением, а предательство – предательством, если начистоту. Разве что и Бога считать предателем, который то дал, то взял. Взял – его право. Также и с госпожой Смагиной. Как можно винить ее в том, что она впустила птицу удачи в окно, а потом пернатая, заскучав, вылетела на волю! Остыв после неприятного эпизода, Анна жестко урезонивала свое разыгравшееся эго. Которое, увы, лишь подтверждало принцип «не делай добра – не получишь зла». Нравоучения имели слабое воздействие: натуры человеческая и животная с трудом принимают внезапное пресечение потока того самого добра. Болеют и мстят. Сосуды рвутся от недоумения: как же так, еще вчера сиживал по правую руку от его величества, а теперь на порог не пущают! И ведь правильно делают. Все ради блага Анны Мельниковой, которая иначе пустила бы корни у первой попавшейся помойки. Ведь она ленива. Ей только волю дай – и оседлает «добрый поток», объедаясь бананами и тортом «Муравейник». Внезапный взбрык потока и сбрасывание с корабля современности мобилизуют и концентрируют творческие силы организма. Дают стимул искать новое его величество – ведь, как известно, величества изнашиваются, не сходя со своего трона. А глупые подданные не знают своего счастья быть свободно согнанными с теплого местечка, познать новые горизонты и получить в награду за скитания нечаянную радость.