И они отправились в путь, рука об руку, – рыцарь, дракон и мальчик. Все огни в деревне уже погасли, но друзьям светили звезды и полная луна, пока они карабкались на холм. Вот они скрылись из виду, и с ночным ветерком до деревни долетели обрывки старинной песни. Не помню точно, кто из них пел, но, по-моему, это был дракон!
– Ну, вот и ваши ворота, – неожиданно сказал человек. – Спокойной ночи. Поторопитесь, а то вас поймают.
Неужели это и правда были наши ворота? Да, это точно были они, я узнал отметины от наших ног на нижней перекладине, мы ведь так любили на них раскачиваться.
– Подождите! – закричала Шарлотта. – Мне еще кучу всего надо узнать. Поселился ли дракон на холме навсегда и…
– Я не могу больше ничего рассказать, – мягко, но решительно сказал человек. – Во всяком случае, сегодня. Ладно, бегите! До встречи!
– Интересно, можно ему верить? – спросила Шарлотта, когда мы спешили вверх по дорожке. – Мне иногда казалось, что он говорит полную чепуху!
– Может, все это случилось на самом деле, – ободряюще ответил я.
Шарлотта юркнула в дом, как мышка в норку, прочь от холода и темноты, я же медлил на пороге в неподвижности морозного воздуха, чтобы еще раз оглянуться на белое безмолвие, прежде чем сменить его на мир пылающего камина и уютных диванных подушек. То было время ожидания Рождества, и какой-то запоздалый путник спешил домой по запорошенной снегом дороге и напевал песню, которую только что разучивал в церкви, чтобы исполнить ее на празднике:
Славный рыцарь Георгий дракона пронзил,
Он свирепого монстра копьем поразил.
И теперь в этот праздник святой, в Рождество
Мирным воздухом дышим и славим его!
Человек уходил все дальше, и песня постепенно затихала. А я взялся за ручку двери и задумался, мог ли дракон напевать именно эти слова, когда довольный карабкался на холм.
Прощание
Здорово, когда ты настоящий принц. Приятно быть пиратским капитаном, а преуспеть в роли главаря шайки разбойников воистину великолепно. Так же, крайне увлекательна роль и обыкновенного наследника. Не того, который неожиданно для самого себя вступает во владение доселе неведомым ему королевством, полный осознания собственных достоинств и прав, так долго остававшихся неоцененными, а наследника в обыденном смысле этого слова. Многие жаждут овладеть искусством наследования. Шагнуть вперед, прочь от жесткого контроля, постоянных запретов, позволяющих лишь один бокал портвейна после ужина, в свободу и собственность специально для вас накопленную, отполированную, залакированную и пропахшую лавандой. Ни сан принца, ни роль главаря разбойников, со всеми заботами и обязательствами, не могут предложить ничего лучше. И потому перед молодыми, в чьих сердцах ведется борьба между честолюбием и жаждой познать чувственное удовольствие жизни, всегда стоит вопрос, что выбрать из сверкающих безделушек, рассыпанных на прилавке, судьбу наследника или машиниста своего поезда.
У старших сыновей вопрос этот решается сам собой. Впрочем, в детстве наследование происходит по принципу минората28, изобретенного нашими намного более счастливыми предками, и все переходит самому младшему. При стесненных финансовых обстоятельствах, когда растут лишь долги и сомнения, что удастся когда-нибудь расчистить себе путь, в наследство переходит только одежда, и «наследник вступает во владение» брюками, которые много лет назад были сшиты для братских конечностей. Как это у Вергилия: «Юной дивится листве и плодам на себе чужеродным». Горький опыт. Эти милые шелковые нити связывают воедино все человечество: знать и простолюдинов, ушедших и ныне живущих; не существует ничего более укрепляющего, пронизывающего, разнообразящего жизнь, чем простое честное наслаждение новой одеждой. Это касается и мужчин, и женщин. Довольная ухмылка на лице празднично наряженного принца ничем не отличается от ухмылки счастливого, одетого по-воскресному крестьянина; по коже пожилых людей бегут те же мурашки, что и по коже их безудержно скачущих внуков. Никогда не доверяйте людям, которые притворяются, что не любят наряды.
Не стоит, однако, утомлять вас размышлениями постреленка, лишенного, в силу бедности, восторга обладать новой одеждой. Он предпочел бы, чтобы одежда, перешедшая к нему по наследству, была покрыта не меньшей славой и честью, чем герои его фантазий. Такую не купишь в магазине. Меч Галахада, как и других рыцарей, появлялся перед зрителями, уже овеянный славой, и мальчик мечтал, чтобы и его брюки были прославлены именем героя, когда-то носившего их, даже если это была лишь игра.
Однако, не только одежда может переходить по наследству таким странным образом. К примеру, игрушки. Едва ли многие сочтут правильным, и с этим вполне согласен и сам ребенок, что в почтенном возрасте 9—10 лет, он – все еще беззастенчивый владелец обруча и Ноева ковчег, что, по сути, довольно бессмысленно, ведь теперь вершина его стремлений – рогатка, пистолет и меч с ножнами. Остальная собственность может спокойно перейти младшим: братику или сестренке, обладателям коротких юбочек или пальтишек. Игрушки все равно останутся в детской, и если вдруг в дождливый день испортится настроение, можно устроиться на полу, как встарь, и вновь обрести почти утраченное счастье, не рискуя при этом прослыть любителем младенческих забав. К тому же, всегда можно притвориться, что развлекал младших.
Потому никто из нас не роптал, когда право собственности перешло сначала к Гарольду, а потом, в свою очередь, к Шарлотте. Игрушки оставались в детской (они всегда там были и не могли никуда исчезнуть) и когда захлопывалась дверь, в нашей маленькой республике на полу не оставалось ни королей, ни королев, ни других правителей. Шарлотта, правда, иногда задирала нос и начинала командовать, как настоящая хозяйка, однако, все понимали, что это лишь светская поза, не более.
Как же мы, такие счастливые и беспечные, не почувствовали приближения тяжелой утраты, ни даже ее тени? Почему Олимпийцам не пришло в голову хотя бы намекнуть о том ударе, который они молчаливо нам готовили? И как вышло, что мы совсем не догадывались, что когда-нибудь наступит день, когда даже Шарлотта будет считаться слишком взрослой, чтобы играть в игрушки? Так называемое образование вбивается в нас линейками и розгами. Каждое новое грамматическое или музыкальное упражнение, новая тема по истории или сложная арифметическая задача сопровождаются болезненной физической прелюдией. Почему же Время – великий педагог, не обрушивает предостерегающие удары на наши пальцы и головы, каждый раз, когда собирается преподать очередной урок?
Во всем был виноват дядя Томас. Это была не первая мина, которую он подложил нам. В бесконечной погоне за модой он посещал то «Общество психических исследований», то «Общество белой розы», потом заинтересовался детской больницей и ежедневно заваливал нас брошюрами с изображениями маленькой сиротки, которая сидит в белой кроватке, окруженная игрушками, подаренными ей добрыми, хорошими, богатыми детьми. Идея эта понравилась Олимпийцам, всегда отличавшимся слащавой чувствительностью, и, однажды, когда Шарлотта, растрепанная и задыхающаяся, вбежала на порог нашего мирного дома, спасаясь от преследования вопящих краснокожих, ее коротко проинформировали, что уроки французского начнутся с понедельника, что отныне она должна прекратить притворяться, что ее преследуют краснокожие, и что, более того, все ее игрушки упакованы в коробку и ждут отправления в Лондон к несчастным больным сироткам, которые теперь будут в них играть и радоваться.
Естественно, только Шарлотте было так важно объявлено о предстоящей передаче собственности. Считалось, что нас это вообще не должно волновать. Гарольд уже дорос до собственного ножа, торжественно врученного ему в день рождения, я же, и все об этом знали, был душой и телом предан хулиганским рогаткам, которые регулярно, каждую неделю, у меня конфисковывались, во имя всеобщего мира, но которыми Эдвард неизменно снабжал меня, так как в его школе соблюдалась славная традиция производства подобных вещиц. Поэтому неожиданная новость никого не должна была поразить, разве только Шарлотту, да и она уже достигла возраста, когда читают поучительные романы мисс Янг29. Ей следовало теперь интересоваться благочестивыми молитвами и душераздирающими предсмертными сценами.
Однако, все мы пережили случившееся, как предательство, были крайне возмущены, угрюмы и почти готовы к мятежу. Хоть раньше мы и изображали презрение к игрушкам, они все же росли вместе с нами, разделяли наши радости и горести, видели наши неудачи, были частью нашего существования. И теперь, вглядываясь в опустевшие полки и отвратительно чистые углы, мы, наконец, оценили их по заслугам.
Например, старый акробат. Почему-то в последние годы игрушка эта валялась без дела, но как точно умела она откликаться на любое настроение! Жил этот акробат в стеклянной коробочке. Его гибкие конечности были картонными, картонным был и стройный стан, а пальцы навечно сомкнулись на перекладине, прикрепленной к крышке. Если быстро повернуть коробочку пять или шесть раз, волшебный механизм начинал работать, и акробат раскачивался и кувыркался вперед и назад, садился верхом на перекладину и почти летал. Невероятно пластичный, он был невозможно оригинален в выдумывании новых поз, которые никогда нельзя было предугадать. А над ним, внизу и вокруг него, в искусно нарисованной перспективе партера, ложей, бельэтажа и галерки, располагалась богато разодетая публика, взирающая на захватывающее представление с невозмутимостью, не оставлявшей сомнений, что игрушка произведена в Германии. Он мог надоесть, конечно, этот акробат, он не стал бы верным, сочувствующим другом, его неудобно было брать в постель, и все же, каким ярким, увлекательным, находчивым, каким фантазером он был! Что ж, теперь его не стало. Он никогда не занимал особого места в моем сердце, пока жил с нами, но свою нишу в нашей комнате он найти сумел. Восход, закат, гонг к ужину, неожиданная радуга за окном, уроки, акробат и луна, освещающая детскую – все они были частью великого порядка вещей, и исчезновение хотя бы одного элемента, могло привести к поломке всего механизма. Жизнь продолжит течь по старому руслу, как прежде, но акробата в ней уже не будет.