– Ну и что с того? – парировала сестра. Она металась словно лев в клетке.
Гарольд был просто ошеломлен. В случае со свиньей, например, чей последний крик замер вдали, он считал главу завершенной. Какими бы веселыми ни были каникулы Эдварда, эта свинья в них участвовать не будет. А теперь ему дают понять, что с переходом в мир иной ничего особенно не меняется! Похоже, что ему придется пересмотреть свои взгляды.
Мальчик присел на корточки и обратил взор в сторону сада, словно искал там ответа на вопрос. И тут он разглядел тонкую струйку дыма в неподвижном осеннем воздухе. Садовник подмел опавшие листья и теперь, в невольном священнодействии, приносил их в жертву богине желтых оттенков и приближающихся холодов, которая неспешно парила над землей в этот золотой полдень. Гарольд тут же вскочил и бросился бежать. Он позабыл обо всем не свете: о Нельсоне, свинье, кроте, предательстве Ларкина и странных терзаниях Селины. Он увидел огонь, настоящий огонь, а играть с ним намного веселее, чем возиться в воде или перекапывать поверхность планеты. Стихия огня – лучшее, чем обеспечил этот мир здравомыслящих людей.
Селина осталась на месте. Она сидела, уперев кулаки в подбородок, и ее мечтания кружились и уплывали вверх вместе со струйками дыма. Когда быстроходные сумерки короткого осеннего дня легко шагнули в сад, прыгающие и растворяющиеся в дыму красные язычки огня стали более заметны. Гарольд маячил впереди, то набирая огромные охапки листьев, то энергично забрасывая их в огонь. Перед внутренним взором Селины вился совсем другой дым – дым вокруг мачт и корпусов боевых кораблей, дым, поднимающийся после грохочущего и разносящего все в щепки взрыва. Она слышала крики бегущих на абордаж матросов, хрип канонира, заряжающего пушку. И сквозь этот дым, как сквозь разорванную завесу, она, наконец, разглядела лучезарный образ Победителя, увенчанного славой идеальной смерти, чей дух твердым шагом уходил в эфир, где обитают Бессмертные. Сумерки окончательно превратились в темноту, когда Селина поднялась и медленно направилась к манящему огню. Что-то в ее походке напоминало походку жрицы, а в глазах ее загорелся странный фанатичный огонь.
Листья к тому моменту уже сгорели, и Гарольд бросил в огонь сухие ветки дрока. Их с треском поглощало пламя.
– Принеси еще палок, – приказала Селина, – опилки, дрова – все, что найдешь. Слушай, в огороде куча подпорок для гороха. Выдерни сколько сможешь и принеси, потом сходишь еще!
– Подожди… – удивленно начал Гарольд. Он живо представил ярость садовника при виде разоренного огорода.
– Принеси их, скорее! – крикнула Селина, нетерпеливо топнув ногой.
Гарольд побежал, он привык слушаться старших, так он был воспитан. Однако, глаза его округлились от удивления, и он всю дорогу разговаривал сам с собой, так он был потрясен.
Подпорки явно улучшили ситуацию: огонь уже не тлел, а горел вовсю, все больше напоминая настоящий костер. Гарольд, вначале испуганно молчавший, теперь прыгал вокруг пламени и радостно вопил. Селина смотрела на все это, мрачно нахмурив брови, она по-прежнему была недовольна.
– Сможешь найти еще палок? – спросила она. – Сбегай, поищи. Достань из сарая ненужные корзины, циновки. Сломай старый деревянный парник, в который Эдвард запихнул тебя, когда мы играли в разведчиков и Могикан. Подожди! Придумала! Я знаю, что делать, пойдем.
Неподалеку стояла теплица – особая гордость тети Элизы, с неохотой одобренная садовником. К ней был пристроен сарайчик, в котором хранилось топливо, необходимое для розжига камина, нам запрещено было притрагиваться к нему. Именно туда и направилась Селина. Гарольд безропотно следовал за ней, готовый после кражи подпорок к любому преступлению. Он только периодически щипал себя, чтобы убедиться, что не спит.
– Возьми немного угля, – коротко приказала Селина без лишней болтовни и споров. – Вот корзина. А я понесу дрова!
Через несколько минут уже не осталось сомнений, что из тлеющей ерунды выйдет настоящий костер. Селина, словно вакханка, с непокрытой головой и растрепанными локонами, утратившая весь лоск изысканной леди, бродила вокруг полыхающих, ею же сворованных дров, и тыкала в них подпоркой с огорода. Тыкала и бормотала: «Я знала, что это в наших силах! Знала, что мы сможем сделать хоть что-то!»
Садовник ушел домой пить чай. Тетя Элиза уехала по делам и должна была вернуться очень поздно, и этот дальний конец сада не просматривался ни из одного окна. Поэтому костер в честь Нельсона полыхал весело и беспрепятственно. Крестьяне, заметившие издалека пламя, проворчали что-то вроде «опять чертенята безобразничают» и отправились за пивом. Им даже в голову не пришло, какой это день, никто из них и не вспомнил адмирала, благодаря которому они по-прежнему платили за свое пиво честными английскими пенсами. Испуганные кролики повыпрыгивали из нор и пустились наутек, сверкнув на прощание белыми хвостиками; птицы взволнованно порхали среди ветвей или ускакивали по земле куда-нибудь в более безопасное место. Но, ни одна птица, ни один зверь не вспомнили о герое, чей подвиг позволил им все так же вить гнезда из конского волоса или мха в безопасности, под сенью Британского флага, и благодаря которому существовал английский охотничий закон, сохранивший так много звериных жизней. Никого это, похоже, не волновало. Перед жертвенным костром Селина стояла в полном одиночестве!
Хотя, возможно, и не в полном. Рев огня привлек внимание некоторых звезд, и они осторожно выступили вперед на необъятной поверхности небосвода. Они смотрели вниз сперва с недоумением, потом с интересом, а вскоре с согласием и радостью. Они-то понимали, что к чему. Среди них имя героя звучало часто, жизнь его была музыкой, под которую они танцевали, он был для них близким другом, товарищем. Поэтому они смотрели, мигали и вновь смотрели, звали отставших братьев присоединиться к ним и любоваться вместе.
«Что в нашей жизни лучше опьяненья?»5 Селине, после недолгой эйфории, пережившей восторг настолько ярко, насколько позволяла наша тусклая действительность, пришлось ощутить и неизбежную горечь пробуждения, едва догорели угли и пред нею предстала взбешенная тетя Элиза. Неприятней всего для сестры оказалось не то, что ее сразу же разжаловали до обыкновенного матроса и заклеймили, как человека, которому больше нельзя доверять, даже по сравнению с Эдвардом, находившемся в безопасности, в школе, и мной, за чьим воспитанием тетушка следила самолично; ее не расстроило и то, что карманные деньги больше не будут ей выдаваться, и что она не сможет принимать торжественное участие в церковной службе – честь, которой Селина была удостоена в свой день рождения, пока не восстановит у тети прежнего доверия. Больше всего Селину печалило, что она втянула в это жуткое предприятие несчастного Гарольда, да еще и против его воли. Теперь, когда она рассуждала здраво, восторженность угасла и призрак юной леди вновь боязливо поселился в ней, сестра поняла, какой была дурой и упрямицей, не достойной прощения.
Что касается Гарольда, он намного меньше переживал из-за случившегося, чем казалось его чувствительной сестре. Вначале он правда поднял рев в своей комнате, наверху, когда представил бесконечную унылую череду будущих страданий и унижений, однако, за дверью он неожиданно столкнулся с котом Огастесом и поймал его. Добыча эта сразу же повысила брату настроение: песнь скорби сменила песнь триумфа. Огастес был хитрым котом и отнюдь не стремился проводить время в кроватках маленьких мальчиков, поэтому охотничий успех Гарольда был настоящим достижением. Когда кот понял, что судьба его предрешена и вопрос с ночлегом решен, он поступил мудро и с видом апатичного понимания слушал бессвязный лепет о свиньях, героях, кротах и кострах, убаюкавший, в конце концов, самого рассказчика. Сомнительно все же предположить, что Огастес оказался редким существом, способным на глубокое сопереживание.
Селина не знала о том, что Гарольд уже утешился, так же как не знала, что звезды согласно мигали над ней, наблюдая за пламенем, и потому ей удалось совсем не скоро, обильно увлажнив слезами подушку, погрузиться в приятный мир, где можно встретить любимого героя на прогулке, полюбоваться всеми его причудливыми странностями и почувствовать при этом настоящее понимание и одобрение окружающих.
Dies Irae6
Вереница счастливых дней проходит передо мной в тумане былого, они полны воспоминаний, словно одуванчики – солнца. Но есть среди них и поникшие цветки, слепые, как оконное стекло, покрытое дождевыми каплями и не пропускающее больше ни солнечного цвета, ни щебетания птиц, ни дуновения ветерка из сада. Слезы, забрызгавшие его, не позволяют ощущать ничего, кроме самих себя.
Все началось с Марты, хотя саму ее не в чем винить. И правда, беда в том, что никого нельзя обвинить в чем-либо полностью и заставить искупать свою вину. Завтрак только закончился и солнце, словно глашатай, призывало нас выйти к нему навстречу. У меня порвался шнурок, и я побежал наверх, к Марте, но застал ее рыдающей в углу, прячущей лицо в передник. Я ничего не смог от нее добиться кроме тягостных всхлипываний, которые причиняли мне буквально физическую боль. А солнце светило все нетерпеливей, и надо было как-то решать вопрос со шнурком.
От других слуг я узнал, что случилось. Брат Марты, моряк Билли, погиб, утонул в одном из тех далеких морей, о которых мы грезили. Мы хорошо знали Билли и любили его. С нетерпением считали дни перед каждым его приездом, и когда из кухни вдруг раздавался его бодрый голос, с воплями бежали вниз. Сперва он демонстрировал нам татуировки на руках – предмет особого восторга, зависти и благоговения, потом показывал фокусы, жонглировал и делал удивительные гимнастические упражнения. А потом были истории, бесконечные истории, пока не приходило время идти спать. Никого похожего на Билли в нашем окружении не было, а теперь он утонул, они сказали, и Марта плакала, а у меня… а у меня порвался шнурок. Они сказали, что Билли больше никогда не вернется, но я посмотрел в окно на солнце, которое возвращается каждое утро, не пропускает ни одного дня, и не поверил им. Скорбь Марты тронула меня, но лишь потому, что ее заплаканный вид и рыдания причинили мне боль где-то глубоко внутри. И мне по-прежнему был нужен новый шнурок.