Шумливые, если не могут получить того, что им нужно, добиваются, хотя бы, внимания. Им не удается продать товар, но за их молчание все же приходится платить. Поэтому Гарольд быстро добился показного сочувствия и других уловок, которыми часто пользуются те, кто обречен воспитывать детей. Меня же совсем не интересовали пустые, хоть и щедрые, обещания, я не искал утешения. Я только ждал, пока они произнесут свое ненавистное: «В другой раз, милый», и это будет значить, что надежды нет. Я молча покинул комнату. Не было ничего хуже этих бессмысленных, изношенных слов, только такие тупицы, как взрослые, могли решить, что они могут нас утешить.
Как обычно, я искал утешения у природы: укрывшись от людских глаз под живой изгородью, я предался безудержному отчаянию. Мир больше не был шаром, а космос – цирковой ареной. В тот день вернулись верования древности, и земля вновь стала плоской и абсолютно неподвижной, изрытой бесчисленными канавами. Дороги указывали лишь вперед, вязы вдоль замерших изгородей облачились в неподвижную листву, природа вся, целиком, лишенная космического вращения, распласталась от края до края, и мне оставалось только дойти до самого конца и упасть вниз. Я сидел и угрюмо жевал веточку, и вспомнил вдруг несколько интересных объявлений, которые прочел как-то в газете. Счастливчики, владельцы торговых судов, жаждали обрести учеников, призывали молодежь принять участие в путешествиях и работе. Я не понимал, достаточно ли я взрослый, чтобы стать юным помощником, но одно знал точно, таким способом, преодолевая трудности, я смог бы постепенно побывать во всех цирках мира: в цирках веселой Франции, пестрой Испании, Голландии, Богемии9, Китая и Перу. Это был план, который стоило серьезно обдумать, единственный выход из невыносимой ситуации.
Первая половина дня прошла уныло, без происшествий, кроме небольшого эмоционального всплеска Гарольда. Мой брат, это нужно пояснить, сильно отличался от меня по складу характера и никогда не хандрил и не горевал по-настоящему после очередного разочарования. Он был способен на дикую вспышку, словно распадался на исходные элементы: воздух и воду, крик и слезы, а потом брал себя в руки и с миролюбивой улыбкой приспосабливался к новым обстоятельствам.
Если боги и могут быть за что-то признательны человеку, так это за его способность к короткой памяти. Олимпийцы всегда ценили это свойство у Гарольда, благодаря ему им удавалось избегать последствий своих обещаний. В этот день они отблагодарили брата большим сочным апельсином, в ту пору все апельсины были такие. Гарольд опустошил фрукт старым привычным способом, продырявив его и засунув внутрь кусок сахару. Он не успокоился пока не поглотил таким образом, с помощью сахара, весь сок апельсина. Затем, переполненный соком и хулиганскими замыслами, Гарольд соорудил смертоносную ловушку. Придав апельсиновой кожуре круглую форму, он наполнил ее водой и вложил в отверстие свежий кусок сахару. Я угрюмо сидел в дверном проеме и мечтал о странных диких цирках под тропическими небесами, когда он протянул мне наполненный водой кусочек сахару.
На эту старую, много раз разыгрывавшуюся хитрость я бы вряд ли попался в обычный день. Но Гарольд верно понял, что я расстроен, жажду утешения и сочувствия и не буду придираться к способу, каким он пытается проявить солидарность. Я бездумно схватил приманку, и она развалилась от моего прикосновения, брызнула содержимым мне в глаза и за воротник. Через секунду я был мокрым с головы до пят и в гневе повалил брата на землю. Со всей силой, на которую был способен, я пытался расплющить его голову о гравий, он же, осознав, что поздно вступать в пререкания, старался пнуть меня ногой в живот.
Некоторые не могут допустить, чтобы ссоры разрешались сами собой. Вот и теперь один из подобных людей выбежал на сцену, пронзительно осыпая нас обоих бранью: меня за то, что я жесток по отношению к младшему брату, хотя именно я был пострадавшим, Гарольда за порчу моего чистого воротничка, который я сам порвал и изуродовал в порыве отчаяния и злости незадолго до драки. Не усмиренные и полные взаимного отвращения мы разошлись в разные стороны, чтобы вновь встретиться на огороде и помириться окончательно.
– Я бы хотел стать пещерным человеком, – угрюмо заявил Гарольд. – Дядя Джордж нам о них рассказывал. Я бы не носил одежды, а носил бы каменный топор и жил бы в пещере, и никого бы к себе не подпускал.
– А если бы к нам кто-нибудь пробрался, кто-нибудь неприятный, – подхватил я его мысль, – мы били бы его топором по голове, пока он не упал бы замертво.
– А потом, – выкрикнул Гарольд, разгорячившись окончательно, – мы затащили бы его в пещеру, чтобы содрать с него кожу!
Какое-то время мы молча любовались прекрасной картиной, созданной нашим воображением. Кровавая расплата – вот, что нам было нужно. Нас не утешили бы ни дорогие игрушки, ни подарки, ничто искусственное. Только кровь, реки крови.
Крови, однако, не было. Не те были времена, не в то время мы родились. Поэтому мы забрались в теплицы и играли там в темную и грязную пещерную жизнь, лишенную правил и приличий, играли, пока нам не опротивело. После этого мы вернулись в свою эпоху и решили выйти на дорогу, пошвыряться камнями во все живое и движущееся.
Природа, обычно веселый союзник, иногда дуется и отказывается играть. Когда ее настроение передается маленькому народцу, то без лишних слов, ускользают они задворками к себе домой. Тщетно мы выслеживали, подкрадывались, устраивали засады. Все, кто обычно суетился, прыгал или парил, все маленькое общество подлесья, было на каком-то другом мероприятии. Жуткая мысль закралась нам в головы: вдруг все они отправились в цирк. Мы устроились на заборе и мрачно молчали, даже звук приближающейся повозки не вызвал у нас никакого интереса. Когда ты настроился швыряться камнями, любое существо, особенно homo sapiens, может только помешать. Но тут мы спрыгнули на землю, и лица наши прояснились. Дребезжание, достигшее наших ушей, показалось вдруг очень знакомым. Мы больше не сомневались, это мог быть только артист.
Этого человека мы называли артистом, потому что он был серьезен, печален и немногословен, но видел нас насквозь, ему легко было рассказать обо всем, что на душе, и он почти сразу же придумывал простой и лучший выход из положения, разгонял тучи над нашими головами. Более того, он сразу же отправлялся вместе с нами, чтобы довести дело до конца, откладывая на потом все свои заботы. Мы называли его артистом, потому что он отличался от прочих, тех, кто был способен лишь на уродливое фиглярство. Истинное искусство противопоставляли подделке, просто не знали, как это сформулировать. Те другие, кто тяжеловесно шутил и глупо кривлялся, считали себя настоящими артистами, но мы, вынужденные наблюдать за мучительным представлением и аплодировать, мы им не верили.
Едва артист заметил нас, как натянул вожжи и заставил лошадь перейти на шаг. Повозка теперь еле ползла по дороге и остановилась прямо перед нами. Подперев подбородок рукой, человек долго и молчаливо разглядывал нас, мы же нетерпеливо пританцовывали в пыли, робко ухмыляясь. Невозможно было догадаться, что он собирается сказать или сделать.
– Похоже, что вам скучно, – заметил он вскоре, – очень скучно. Или… подождите… вы ведь не женаты?
Он спросил об этом так печально и так серьезно, что мы поспешили уверить его, что жен у нас нет, хотя чувствовали, что он не мог об этом не знать. Мы ведь были хорошо знакомы.
– Что ж, значит это просто скука, – сказал он. – Пресыщенность и усталость. Раз вы не женаты, залезайте в повозку, я вас прокачу. Мне тоже скучно. Хочется совершить что-то мрачное, отвратительное и жутко захватывающее.
Мы в восторге полезли внутрь, попискивая от радости и отдавливая артисту ноги. Едва повозка тронулась с места, Гарольд властно потребовал объяснить куда мы направляемся.
– Жена велела мне найти викария и привезти его домой к чаю, – ответил наш знакомый. – Это достаточно захватывающее приключение на твой взгляд?
Настроение у нас сразу упало. Нынешний викарий вряд ли мог исправить положение. Он не был артистом во всех смыслах этого слова.
– Но я не стану, – весело продолжил друг. – Потом я должен заехать к знакомым и узнать… что же надо было узнать? Что-то про крапивницу, по-моему. Не важно, я уже позабыл. Выходит, в этой повозке сидят трое отчаявшихся парней, которым совершенно нечем заняться. Может быть, поедем в цирк?
Величайшие мгновения жизни невозможно описать. Те, кто владеет пером, вероятно, смогли бы передать различные оттенки настроения и силу эмоций, но их обычно не бывает поблизости. Кто же в силах описать то яркое, живое чувство, что прыгает в груди, набухает и душит тебя, а потом кружится голова и перехватывает дыхание, словно ты прыгнул в холодную воду в жаркий полдень. Я бы с радостью умер в тот момент за артиста, я страстно хотел, чтобы из-за изгороди на нас выпрыгнули краснокожие, и я смог бы доказать другу свою преданность и любовь. В действительности, я не смог произнести не слова.
Гарольд оказался менее молчалив, он пронзительно запел. Это была торжествующая песнь, песнь, посвященная цирку, бессмертной славе его арены. Он воспевал его вечное бытие, сотворение его космическими силами по воле небес. Он пел о резвости и мощи лошадей, об их мощных трюках. Пел о клоунах, о великих фокусниках и о зрителях, бесконечно восхищающихся ими. Наконец он запел о Ней – Королеве арены, безупречной, великолепной и невероятно гибкой. Прекраснейшее из порождений земли! Он несомненно спел обо всем этом, хотя различить можно было лишь слова: «Мы едем в цирк!» и снова: «Мы едем в цирк!» Я не уверен, что хорошо расслышал, потому что все происходило, как во сне. Старая кляча, тащившая нашу повозку, расправила вдруг огненные крылья, и мы понеслись сквозь пурпурные облака, а пыльная дорога осталась где-то далеко внизу.
Я все еще был полон грез, когда вдруг обнаружил, что сижу в цирке и вдыхаю в себя его дурманящий аромат, который навсегда останется со мной. Вокруг слышался гул, напряженное ожидание нависло над ареной. Нервы были взвинчены до предела, мы не знали с какой стороны ждать появления чуда.