– Это не похоже на извинение, – скептически заметил Слава.
Лев развел руками.
– А что поделать? Может, когда-нибудь я дорасту до вашего интеллигентного уровня.
Когда он ушел в другую комнату, Слава тихо спросил меня:
– Зачем ты издеваешься?
– Я просто вежлив с ним. Я же тогда ему нагрубил, обозвал его. А теперь вежлив.
– Ты не вежлив. Ты изводишь его специально. Тебе его не жаль?
Я подумал и честно ответил:
– Такого, как сейчас, не жаль.
«Я тебя люблю»
Самым ярким событием, случившимся, когда мне было восемь, стало то, что из-за меня чуть не расстались родители. Виной всему были тот дурацкий удар и мое злорадное поведение.
У нас со Львом упорно не получалось помириться. Когда я все-таки перестал вести себя нарочито вежливо, в моих разговорах с ним вновь зазвенела холодность, и это чувствовали все мы. Лев старался разговаривать со мной бодрым и будничным тоном, но чем больше он старался, тем искусственнее звучал.
По-настоящему прощения он так и не попросил. Ни через неделю, ни через месяц, ни через два. В этой холодной ощетиненности мы даже встретили Новый год. Внешне жизнь казалась прежней, но внутри у меня словно сидела льдинка, которая никак не могла оттаять.
Слава часто говорил об этом со Львом. Убеждал, что если он спокойно поговорит со мной, то нам обоим станет легче. Но Лев упорно считал, что не обязан просить прощения, потому что я их обоих оскорбил. И хотя я признал, что был неправ, за оскорбления я тоже не спешил извиняться.
А однажды родители серьезно из-за этого поругались. Из кухни до меня доносились лишь обрывки Славиных фраз, зато Льва я слышал отчетливо.
– Я не собираюсь перед ним унижаться за то, что один раз его шлепнул! – говорил Лев. – Кстати, за дело.
Слава, кажется, сказал, что просить прощения – не унизительно. И что это не Лев униженный, а я.
– Да других детей постоянно бьют в наказание! И куда хлеще, чем я его. Может, тебя самого в детстве никогда не били?
– Хватит говорить мне про других.
– Извини, я забыл, что у нас особенная снежинка, – насмешливо отвечал Лев. – Голубая кровь и нежное воспитание. Мы что, принцессу выращиваем?
После недолгой паузы Слава сказал:
– Давай так: или ты просишь у него прощения и вы миритесь, или дальше я буду «выращивать» его один.
– Ты серьезно?
– Серьезно. – Ответ действительно звучал серьезнее некуда. – Ты поступил глупо и деспотично, а теперь не признаёшь этого и не сожалеешь. Уж лучше я один выращу из него «принцессу», чем вместе с тобой – невротика.
Они что, с ума сошли? Как они могут решать такое без меня? Почему они меня не спросили, как я хочу, чтобы меня «выращивали»?
Я перепугался и начал бесшумно плакать. Меня затошнило от тревоги, от мыслей, от ощущения того, что грядет что-то плохое. Я прекрасно знал, что нужно сделать. Если выбежать к ним сейчас и сказать, что я не жду никакого прощения, что я и так все забуду и прощу, лишь бы они не расходились, – тогда они, наверное, и не станут расставаться. Но я не выбежал. Я сидел в своей комнате, плакал и дрожал от страха, склонившись над учебником по английскому и не переставая делать вид, что учу.
Ответа Льва я ждал с удушающим ужасом, будто чувствуя чьи-то руки на своей шее.
Он долго молчал, прежде чем ответить:
– Пойду соберу вещи.
И руки будто сжались на моем горле. Дышать стало трудно, и я закашлялся – то ли от страха, то ли от слез.
Я слышал, как Лев прошел в спальню и как открылись дверцы шкафа. Он правда это сделает? По-настоящему? Соберет вещи и уйдет, как это происходит в семьях у других детей?
В школе я слышал сотни таких историй – про вечно ругающихся родителей, которые в конце концов расстаются. И все эти истории были ужасно горькими, наполненными болью и тоской по ушедшему родителю, который присутствовал теперь в жизни ребенка только по воскресеньям. Но я не хотел себе такого. Не хотел никакого «воскресного папу», пускай оба моих папы будут рядом всегда, семь дней в неделю, без перерыва и выходных, и пускай ругают меня, пускай даже ссорятся, я на все это был готов, лишь бы оставаться с ними вместе, втроем.
Но ничего этого я не мог сказать и продолжал плакать.
Когда ушел Лев, я не понял, потому что, измотанный слезами, уснул прямо за столом, на учебнике. Проснувшись утром в школу, я обнаружил, что лежу в своей постели, а Льва уже нет дома. Обычно в это время он собирался на работу, а я – в школу, но теперь возился только я один.
Когда я зашел на кухню, Слава поставил передо мной миску с молоком. В ней плавали шарики «Несквик», которые Лев никогда не разрешал мне есть на завтрак. Будь он здесь, я бы уже давился кашей, омлетом или яичницей, мечтая о шоколадных хлопьях. Но теперь они стояли передо мной, а я их совсем не хотел. Они были мне противны. Неужели я больше никогда не буду есть кашу на завтрак?
Я поднял глаза на Славу. Он выглядел уставшим и бледным.
– Он ушел? – спросил я прямо.
Слава кивнул.
Тогда я сказал очень честно и прямо:
– Я его люблю.
– В этой ситуации самое глупое – то, что мы все друг друга любим, но она все равно случилась.
Я подумал, что, если все всех любят, значит, что-то еще может наладиться. В мультиках обычно так. И в фильмах тоже.
На третий день я пришел в недоумение от того, что это происходит на самом деле. Как такое вообще возможно? Сказали уйти – и он сразу ушел. Насовсем. Три дня без него – целая вечность, даже больше чем вечность.
Привычные вещи перестали приносить мне радость. Странно: это была жизнь, о которой я иногда втайне мечтал. Стать «нормальным» мальчиком из «нормальной» семьи. Теперь все происходило и правда «по-нормальному»: можно было приводить друзей в гости, говорить всем, что у меня один папа, и не лгать, – но все это вдруг стало ненужным. Я не хотел приводить никаких друзей. И, говоря об одном отце, чувствовал себя еще поганее.
На четвертый день нашей жизни вдвоем Слава сказал мне:
– Странно, что вы в такой конфронтации. Ведь вы удивительно похожи, прямо как отец и сын.
– Чем же? – не понял я.
– Своей принципиальностью и бараньим упрямством, – усмехнулся Слава. – Он принципиально не попросил у тебя прощения, а ты принципиально его не простил. Вы оба вели себя как бараны.
Я не обиделся на это сравнение. Слава был прав: я баран и вел себя глупо. Если бы можно было все вернуть, я бы так и сделал.
А на пятый день, в школе, я почувствовал себя плохо. С самого утра у меня болела голова и все тело ломило от слабости, но я привык списывать эти симптомы на переживания из-за родителей, а потому дома не остался. На первом уроке у меня начался кашель, который так стремительно усиливался, что уже к концу занятия казалось, будто у меня серьезный бронхит.
Тамара Васильевна пощупала мой лоб и сказала, что у меня, наверное, температура и я зря пришел «раскидывать бациллы». Она хотела позвонить Славе, чтобы он меня забрал, но я остановил ее.
– Можно за мной придет другой человек? – попросил я. – Он врач.
– Родственник?
– Да.
– Ну звони. Главное – чтобы тебя забрали.
Я позвонил Льву. Он почему-то не удивился моему звонку или мастерски прикинулся, что не удивлен.
Тамара Васильевна отправила меня ждать в вестибюль, потому что кашлял я все сильнее и сильнее. Там я продолжил это делать, и охранник даже предложил мне воды. Я попил, но это не помогло: кашель усиливался, и дышать становилось все труднее; пытаясь сделать хотя бы один полноценный вдох, я слышал свист откуда-то из собственной груди. Мне было жарко, но я не чувствовал себя больным. Мне просто нечем было дышать.
Раздался крик охранника:
– Позовите медсестру!
Кто-то стремительно пробежал мимо меня. Я вдруг обнаружил, что почти сполз со скамейки и, опершись руками о сиденье, продолжал кашлять.
У меня плыло перед глазами, и я смутно видел, как вокруг меня суетится охранник.
– Может, ляжешь? – предлагал он. – Можешь лечь прямо на скамейку.
Я последовал его совету, но стало только хуже. Едва я лег, грудь точно сдавило, и я понял, что даже закашлять теперь не могу. Ничего не могу. Только безуспешно глотать воздух.
Тогда я заплакал от страха. Неужели я умираю? Я поссорил своих родителей и теперь умираю, бездарно и глупо, испортив все и ни с кем не успев попрощаться.
– Почему воротник застегнут? – услышал я над собой и в тот же миг почувствовал, как кто-то развязывает галстук у меня на шее, расстегивает верхние пуговицы рубашки.
Я попытался сфокусировать взгляд. Это он или мне уже кажется?..
– Папа… – судорожно выдохнул я, вцепившись в руку Льва.
И больше я ничего не помню, потому что потерял сознание.
Прежде чем очнуться на кушетке в очень белом кабинете, я дважды открывал глаза.
Первый раз – еще в школе: надо мной нависал Лев.
Второй раз – в машине скорой помощи, где надо мной нависали люди, прижимавшие к моему лицу какую-то странную штуку.
А окончательно я очнулся, лежа на кушетке. Как сквозь вату, я слышал голоса. Один принадлежал Льву, а второй, незнакомый, женщине.
– Раньше приступы уже случались? – спрашивала она.
– Нет, первый раз.
– Предпосылок тоже не было? Бронхитом недавно не болел?
– Нет.
– Странно, на типичного астматика не похож…
Я слышал, как скребет шариковая ручка по листу. Наверное, она что-то пишет.
Потом она спросила:
– Вы отец?
– Нет, я врач и… друг семьи. Но отец уже едет.
– Мальчик вроде вас папой называл…
– Перепутал. Сами понимаете, в таком состоянии…
На секунду стало тихо. Потом женщина иронично заметила:
– Я в одном психологическом журнале прочитала, что астма – это психосоматика. Слово такое модное сейчас придумали. Мол, родители не ладят, а ребенок раз – и выдает астму, чтобы сплотить их своей болезнью… Но это не тот случай, раз вы говорите, что матери нет.
– Угу.