По карте и подсказкам мы вернулись за ним в квартиру. Оказывается, мой подарок был спрятан в моей же комнате – под кроватью! Но накануне там ничего не было; я знал, потому что каждое утро свешивался головой вниз и смотрел под кровать (просто так).
А теперь была… Гитара! Настоящая гитара! Не глупая игрушечная, у которой даже нету струн, а самая настоящая, пахнущая лаком и древесиной. Неужели я дорос до того возраста, когда дарят настоящие вещи, а не их копию «для маленьких»?
Я говорил родителям, что хочу гитару. Один раз, мельком и не то чтобы всерьез, потому что не верил, что мне ее купят. А теперь вот она, передо мной. И я смогу стать настоящим музыкантом, как Джимми Хендрикс! Я буду писателем-музыкантом и… и… врачом!
Мы несколько часов играли в пиратов на моем дне рождения. А потом ребята снова начали беситься, шуметь и липнуть к Славе. В очередной раз он стал звездой моего праздника, и с этих пор в школе его делами интересовалось все больше и больше людей.
Поцелуй в церкви
Вместе с покупкой гитары в моей жизни началась театрально-музыкальная пора. Я стал ходить в театральную студию, где помимо актерского мастерства занимался музыкой и вокалом. Раньше я думал: чтобы играть на сцене, надо быть общительным и открытым человеком. А оказалось, что, будучи замкнутым, делать это еще проще – за ролью можно скрыться от других так, что тебя никто никогда не узнает. И меня это привлекало уже тогда, в девять лет.
Театральная студия была не первым моим «кружком по интересам». До этого я дважды начинал ходить в художественную школу и дважды ее бросал – на первых же занятиях. Рисовать кубы, конусы и гипсовые головы было для меня невыносимо.
Пока я постигал наследие Станиславского, а Слава продолжал писать письма и отправлять посылки в детский дом, у Льва обнаружилась сестра. То есть не она внезапно обнаружилась, а я о ней внезапно узнал, когда она пригласила нас к себе на свадьбу и венчание.
Я вообще заметил, что между братьями и сестрами отношения всегда особые. Например, моя бабушка не знала, что Слава – гей, но мама знала и поддерживала его. А если бы узнала бабушка, то жуть что началось бы. Братья и сестры склонны понимать друг друга и принимать, а родители детей – наоборот. Сестра Льва тоже его принимала и понимала. И мне было завидно: будь у меня брат или сестра, я бы тоже что-нибудь ему рассказал. Какой-нибудь страшный секрет. У меня, правда, такого не было. Но я бы специально его придумал, чтобы им поделиться.
В общем, что я узнал. Венчание – это круче свадьбы. Бабушка сказала, что это клятва в любви перед Богом, которую он услышит на небе, но теперь я не был уверен, что все действительно так, ведь, по словам Льва, об этом никто точно не знает, а Лев всегда казался мне умнее всех. Причин сомневаться в его знаниях у меня не было, а вот причины сомневаться в знаниях бабушки были: она один раз сказала, что шесть умножить на четыре – это тридцать два, а я поверил.
Итак, сестра Льва пригласила нас всех на свое венчание, и меня со Славой тоже. Слава сказал, что очень мило с ее стороны рискнуть позвать в церковь двух геев. Но я не понял: почему рискнуть и чем?
Сестру Льва зовут Пелагея. Пелагея – это еще страннее, чем Лев. У их родителей наверняка где-то дома лежит сборник самых редких и неудобных в использовании имен. Ну как можно обратиться так к человеку? Неужели возможно подойти к ней и сказать: «Пелагея, как дела?» Да это даже звучит странно. А будущий муж вынужден каждый день ее так называть. Хотя, может, он зовет ее зайкой или типа того. В романтических фильмах вместо имен часто используют названия животных, и после Пелагеи я наконец-то понял зачем.
Пелагея живет в Санкт-Петербурге – там же, где и мама Льва. Так что мне предстоял первый полет на самолете!
Скажу сразу: мне не понравилось, особенно взлет. Уши закладывает, тошнит, голова болит, где-то плачет чей-то ребенок. А лететь пришлось часа четыре, так что я весь измучился. Сначала я сел возле окна, но потом каждые полчаса мне хотелось писать и приходилось переползать через родителей, чтобы пойти в туалет. В общем, после трех таких вылазок они посадили меня с краю, отчего мне стало скучнее еще в сто тысяч раз.
Зато мы попали в другой часовой пояс и оказались в том же самом часу, в каком вылетели из своего города, будто время остановилось.
Мы поселились в гостинице на Невском проспекте, и Слава со Львом восхищались, какие вокруг красивые дома, хотя мне казалось, что они просто страшенные. Большие, грозно нависающие, плотно прижатые друг к другу. Чуть позже я еще увидел дворы-колодцы, которые как будто специально сделаны для того, чтобы в них незаметно умереть.
Короче, с первых же минут Питер мне не понравился. Ситуацию усугубило и то, что до свадьбы оставалась пара дней и в свободное время Лев задумал сделать меня умнее, образованнее и культурнее. В рекордные сроки мы успели побывать в Эрмитаже, Петергофе, Царском Селе, музее Пушкина и еще в куче других мест, названия которых я просто не запомнил.
Слава – настоящий художник. Он умеет рассматривать картину целый час. Я умею только секунд тридцать, потом устаю. Моим любимым местом в каждом зале Эрмитажа был стул, предназначенный для тетеньки-смотрительницы. Он часто пустовал, потому что тетеньки ходили или стояли, поэтому первое, что я делал, – садился на него и всем своим видом намекал родителям, что сейчас умру от передозировки искусства. Правда, они плохо улавливали мои намеки.
Нечто подобное происходило почти в каждом музее, дворце и парке. С культурой у нас была негласная борьба: один – ноль в мою пользу. Хотя кое-что я все-таки ухватывал, когда слушал гида, ведь через пару лет именно путешествие по питерским музеям вдохновило меня на написание сочинения для областной олимпиады по русскому языку, после которого меня дисквалифицировали. Тема сочинения на той олимпиаде была посвящена лагерям ГУЛАГа, а конкретно лагерю в Караганде, из которого сделали музей. Кажется, я должен был написать про жестокость войны, патриотизм и героические подвиги, но написал я, что неприемлемо делать деньги на местах смерти и скорби, а также спекулировать на этой теме. Больше меня никогда не допускали к крупным литературным конкурсам, но это уже другая история.
А пока я, девятилетний, был раздавлен величием Петербурга и хотел домой. Мы снова часто ругались со Львом, потому что мои нытье и уныние его раздражали. Он даже произнес одну из тех своих фразочек, которые заставляли меня чувствовать себя паршиво:
– Надо же, некоторым людям Петербург меняет жизни, а тебе даже выражение лица поменять не может.
Я почувствовал вину за то, что мне там не понравилось. За то, что архитектуру я считал не красивой, а пугающей и мрачной. За то, что меня не восхищала историческая ценность этого места, а пугало количество убийств, революций, пролитой крови и загубленных жизней.
Мне хотелось вернуться в свой город без всякой истории – такой же мрачный и противный, но зато лишенный кровавого прошлого.
Когда мы ехали к сестре Льва, я увидел и весь остальной город – не только центр. И понял, что он просто обставлен этими величественными домами, как декорациями. А вокруг все равно Россия – неуютная и беспощадная.
Дома у Пелагеи оказалось неплохо; здесь чем-то сладко пахло и было много книг. Когда мы зашли, она познакомила нас со своим женихом. Она сказала:
– Это Лев – мой брат. Его парень – Слава, их сын – Мики. А это Рома – мой жених.
Ого, первый человек с нормальным именем в их семье!
Рома улыбнулся и по очереди пожал нам всем руки. Так странно: вот еще один незнакомец, который, узнав о нашей семье, не скормил нас крокодилам. Теперь я знал двух таких человек.
Потом начались скучные взрослые разговоры о том, как им досталась эта квартира, как они делали ремонт, как путешествовали («вот фотки в моем инстаграме»), а потом Лев спросил, какого черта они венчаются. Так и спросил: «Какого черта?»
– Чтоб мама отвязалась, – честно ответила Пелагея. – Иначе она каждый день будет ходить сюда и говорить, что у нас в семье бесы.
– Представляю, что бы она сказала о нашей семье, – заметил Лев.
– Не переживай, представим Славу как Роминого друга. Она все равно не знает всех его друзей.
– Да не надо, – неожиданно ответил Лев.
– Почему? А как ты его представишь?
– В качестве своего… друга, – на последнем слове он как-то загадочно улыбнулся.
Пелагея пожала плечами: мол, смотри сам.
Мама Льва оказалась похожа на Долорес Амбридж из «Гарри Поттера». Внешняя доброжелательность в ней была пропитана каким-то скрытым ехидством и неприятием. Она не стала спрашивать про нас со Славой и, натянуто улыбаясь, только сдержанно нам кивнула.
В ЗАГСе мне понравилось: там было торжественно, красиво и по-особенному. После мы должны были ехать прямо в церковь. Прежде чем сесть в машину, Пелагея вдруг спросила у Льва:
– Повеселимся?
Тот кивнул:
– Повеселимся.
Я так и не понял, о чем это они, потому что то, что последовало дальше, весельем назвать было сложно. Атмосфера в церкви была угнетающей. Женщины надели платки, а мне велели стоять тихо и слушать. Но слушать было невозможно – священник говорил что-то длинно, непонятно, монотонно и скучно. Эта бесконечная церемония, наверное, стерлась бы из моей памяти, если бы в завершение обряда венчания мои родители не поцеловались в тот же самый миг, что и супруги. В церкви, во время «священного обряда», на глазах у всех родственников Льва, после слов о том, что возлюбленные должны свидетельствовать свою святую и чистую любовь друг другу.
Чьи-то ладони прикрыли мне глаза, чтобы я перестал на них смотреть. Этот жест насмешил меня, и я захихикал. А мама Льва злым шепотом потребовала, чтобы они немедленно вышли из храма.
– Прости, просто тут не уточнили, какие именно возлюбленные, – перед уходом сдержанно пояснил Лев. – Мы подумали, что все.
Конечно, свадьба для нас тут же закончилась. Когда мы сидели на скамейке возле церкви, все выходящие крестились, неодобрительно глядя на нас. Хотя, возможно, крестились они, просто потому что так принято делать при выходе из храма. Но точно я не знаю.