Когда Слава сказал, что у него от запаха в церкви разболелась голова, рядом, откуда ни возьмись, как в самых настоящих фильмах ужаса, возникла незнакомая пожилая женщина, сообщившая нам страшным тоном:
– Дьявол не переносит запах ладана…
И отошла.
Жуть, точно ведьма из сказок.
Лев усмехнулся:
– Нам тут теперь не рады, лучше уйти.
Когда я задержался у скамейки, зашнуровывая ботинки, ко мне подошла мама Льва. Она спросила про Славу:
– Кто он тебе?
Я выпрямился и, немедленно собравшись, уверенно ответил:
– Дядя.
– А чего ты с таким дядей шатаешься? Расскажи родителям, какой он, чтобы больше никуда тебя с ним не отпускали.
Я кивнул.
– Конечно.
Она неестественно улыбнулась мне на прощание.
Когда я нагнал родителей, они спросили:
– Надеюсь, ты ей ничего лишнего не сказал?
Я отчеканил:
– Нет. Оказался с вами случайно. Вижу вас впервые. Пойду пожалуюсь маме и папе.
Они засмеялись, и Слава потрепал меня по волосам, притянув к себе.
А поцелуй в церкви стал для нашей семьи одним из исторических моментов – наравне с началом их отношений и моим появлением.
Что ж, все верно: исторический город – для исторических моментов.
Как Губка Боб и Планктон вылезли из телевизора
Многие думают, что если в семье есть врач, значит, все домочадцы залечены, спасены от всех бед и бессмертны по умолчанию. Представляется, что дома есть аптечка с полным ассортиментом настоящей аптеки и при любом недомогании тебя тут же пичкают лекарствами.
На самом же деле такого понятия, как «аптечка», в нашей семье не существовало вовсе. У нас был только градусник, да и тот появился не сразу, а когда я впервые простыл и мне нужно было измерить температуру. Любые медикаменты приобретались не на всякий случай, а уже когда кто-нибудь заболеет. Всегда под рукой были только некоторые таблетки от головной боли.
Все потому, что, по понятиям нашего семейного доктора Льва, пациент не считается больным, пока находится в сознании и может самостоятельно передвигаться. Уживаться с такими представлениями непросто. Температура 37 и простуда? Но ты твердо стоишь на ногах, а значит, дойдешь до школы! Жалобы на боль Лев тоже не любил. В семь лет я уже знал названия обезболивающих и был в курсе, что при головной боли должен пойти и взять таблетку, а не жаловаться родителям.
Такие требования Лев предъявлял не только к нам, но и к самому себе. Врачом он работает уже больше десяти лет и за все это время ни разу не брал больничный. Это не потому, что у него такое крепкое здоровье, а потому, что он выпинывает себя на работу всегда, в любом состоянии. Если может встать и идти – он идет.
Эти странные правила были смягчены, когда в девять лет я серьезно заболел в самый разгар лета. Утром я проснулся с температурой 38 и легким кашлем. Родители поили меня жаропонижающим, но легче не становилось.
Весь день я пролежал в зале на диване. По нескольким причинам: диван можно было разложить так, что он становился больше моей кровати, а значит, удобнее для болезни и страданий. Кроме того, прямо напротив располагался телевизор. Я видел, как родители постоянно переглядываются, но мне было все равно – я чувствовал себя переваренной макарониной, горячей и липкой. Слипались даже ресницы. Иногда Слава протирал меня прохладным влажным полотенцем, и это помогало ненадолго сбить температуру, но в течение получаса она снова поднималась до тревожных значений.
Уже поздно вечером, сонно и лениво смотря «Губку Боба» по телевизору, я вдруг заметил странное. Губка Боб спросил: «Ты хочешь узнать секретный рецепт крабсбургеров?» – и высунулся из телевизора. По-настоящему! Схватился руками за нижнюю часть телика, перекинул ногу и спрыгнул на пол в нашем зале. А за ним шмыгнул Планктон. Абсолютно пораженный этим, я поднял взгляд на Льва, который сидел рядом, будто ничего не замечая.
– Папа, – позвал я ослабевшим голосом. – Папа… Они лезут из телевизора…
– Кто лезет? – не понял он.
– Губка Боб и Планктон вышли из телевизора…
Он обернулся.
– Телевизор выключен, Мики, – осторожно сказал он. – Ты что-то видишь?
В тот момент все исчезло. Телевизор действительно оказался выключен. Неужели я не смотрел по нему мультик?
Лев снова дал мне градусник. Подержав его под мышкой, я вынул его и увидел 36,6. А Лев, взглянув, вышел из комнаты и сказал Славе:
– Я не знаю, что делать. Вызывай скорую.
Его «Я не знаю, что делать» было хуже любых диагнозов. Это главный показатель того, что ситуация вышла из-под контроля и может вылиться во что угодно.
– Что такое?
– У него 41, галлюцинации на фоне интоксикации.
В девять лет я уже знал, что температура 41 – это почти смерть. Но тогда меня это не встревожило, да я и не чувствовал себя умирающим – мне было просто очень жарко и не хотелось вставать. Зато хватило сил закричать:
– Не надо скорую!
Потому что я не доверял другим врачам и боялся, что они положат меня в больницу и мне придется засыпать там совсем одному.
Пока Слава вызывал скорую, Лев убеждал меня, что это необходимо.
– Ты же сам врач, – хныкал я.
– Я другой врач, Мики, – объяснял он.
А я хныкал еще сильнее.
Но тетенька, которая приехала на скорой, оказалась доброй. Она только послушала меня слушалкой и посмотрела на мой язык, а дальше ей все рассказывал Лев. Она предложила мне поехать с ней в больницу, но я заревел, что никуда не поеду, и она сказала: «Ну хорошо».
Она выписала мне антибиотики, а в коридоре, уже уходя, негромко сказала Льву, что они болезненные. Разве таблетки могут быть болезненными? Меня это насторожило.
А потом Слава сходил за ними в круглосуточную аптеку, потому что на часах была почти полночь.
И представляете, какая подстава! Это оказались уколы. Возможно, благодаря тому что до этого Лев всегда лечил меня фразой «само пройдет», я рос ребенком с крепким иммунитетом (и болел только тогда, когда это было выгодно), выздоравливал без лекарств и с болючими уколами никогда не сталкивался.
С ужасом я смотрел за всеми этими пыточными приготовлениями: Лев складывал на стол вату, медицинский спирт, шприцы, ампулы… Медицинские перчатки, которые он ме-е-е-едленно натянул на руки, стали последней каплей.
– Мне уже лучше! – закричал я.
И на самом деле почувствовал себя очень бодро.
– Все будет нормально, – ответил он и выстрелил лекарством из шприца в потолок. А затем, подняв его и сверкая иглой, приблизился ко мне.
– Нет!
– Поворачивайся, – неумолимо сказал он.
– Каким местом?
– Тем самым.
Я заревел, но перевернулся на живот, ноя сквозь слезы:
– Иглой в живого человека! Кто это вообще придумал?!
Когда я почувствовал, что Лев сел рядом со мной на диван, то закричал.
– Да я тебя даже не трогал! – сказал он.
– Но мне уже страшно!
– Давай на счет три? – предложил Лев.
– На счет пять.
– Ладно.
– Нет, на счет десять!
– Мики…
– Хорошо, на счет пять, – смирился я.
– Раз… Два… Три… Четыре…
– Ай, не-е-е-е-ет! – заорал я.
– Да я тебя не трогаю!
Я заплакал сильнее прежнего.
– Ничего не получится, я не см… – В этот момент в мою правую ягодицу вонзилось что-то острое. – А-а-а-а-ай! Предатель!
Я попытался дернуться, но Лев свободной рукой пригвоздил меня к месту. Я повторил попытки вырваться, и он позвал Славу:
– Подержи его.
Слава тоже сел рядом, с другой стороны, и я почувствовал себя как в тисках.
– Еще и ты пришел! – кричал я на него сквозь слезы. – Иуда!
– Какие высокоинтеллектуальные ругательства, – восхитился он.
Я уткнулся лицом в подушку и проныл оттуда:
– За что вы меня так ненавидите…
Слава засмеялся, но я оборвал его:
– Не смейся! Я страдаю!
В эту секунду все закончилось. Они одновременно отпустили меня, и боль от укола начала стихать. Но я все равно сказал Льву с упреком, что мне было ужасно больно, больно как никогда в жизни. Он в ответ молча сунул мне в руки градусник.
Через каких-то пару минут после укола температура спала, что, как мне казалось, было абсолютно невозможно, ведь лекарства не действуют так быстро.
– Я же говорил, что мне лучше, а ты все равно мучил! – возмутился я.
Но Лев сказал, что температура спала, потому что я орал как бешеный.
Конечно, вскоре она снова поднялась до 38, но за критические отметки больше не переваливала. А процедуру с уколом мы повторяли каждый вечер на протяжении недели в неизменном порядке: сначала поумолять, чтобы укола не было, потом плакать, потом решать, на какой счет сделать укол, потом получить его внезапно, закричать, задергаться, быть обездвиженным Славой, ругаться и терпеть, пока все не закончится.
До самого выздоровления я ночевал в зале на диване, и, хотя мне становилось лучше, родители по очереди дежурили возле меня, несколько раз за ночь проверяя мне температуру. До сих пор я вспоминаю это как один из самых наглядных примеров заботы с их стороны. Взрослея и все больше погружаясь в информационное пространство, я слышал много теорий, согласно которым однополые родители не могут быть хорошими родителями, но все эти теории ломались о мои воспоминания; ломались о то, каким любимым, нужным и значимым я чувствовал себя в своей семье.
Дружба семьями
У моих родителей не было близких друзей из ЛГБТ-среды. Вернее, раньше, до моего появления, были, но вместе со мной жизнь Славы и Льва поменялась, стала изолированной. Никто не знал, что они воспитывают ребенка, и для друзей они оставались обычной парой. Вскоре общение, ставшее поверхностным, наскучило им окончательно, и из этой среды они просто исчезли. Но, думаю, все-таки им не хватало возможности посоветоваться с кем-то, кто мог бы выслушать их без осуждения.
А летом мы познакомились с Гришей и Гошей. Я, когда услышал про них, подумал, что они друг для друга созданы, потому что имена у них созвучные: Лелек и Болек, Пупсень и Вупсень, Гриша и Гоша.