– Что с тобой, Мики? – тихо спросил он.
Справа от нас висело большое зеркало, и я посмотрел на себя: взъерошенного, со следами крови на одежде и лице (видимо, с рук). Вообще-то от вида крови меня обычно тошнит. Но тогда не тошнило. Я смотрел будто не на себя, будто кто-то другой стоял в зеркале, и мысленно вторил: «Это не может быть правдой». Потом вспомнил, как наносил удары один за другим, вспомнил, как Илья перестал сопротивляться и затих, как это внутренне меня обрадовало и как я стал бить его еще неистовее. Кажется, это правда.
А если правда, то как жить дальше?
И я расплакался, упершись лбом Льву в грудь и оставив следы от слез на его белой рубашке. Но я был рад, что плачу. Слезы приносили облегчение – как раскаяние, как искупление.
Так странно: мы могли переругиваться с ним почти каждый день, и мне все время казалось, что он невыносим, что он не понимает меня, что он будто специально портит мою жизнь. Но каждый раз, когда случалось что-то, что, казалось, пережить было невозможно, рядом оказывался он, и можно было вот так взять и расплакаться, прижавшись к нему, и почему-то в такую минуту, когда не требовалось никаких слов и объяснений, никто не понимал меня лучше.
Ярик
В школе я не появлялся еще неделю. Меня таскали то к инспектору, то к местному участковому, и постоянно какие-то люди в униформе что-то убедительно и настойчиво мне внушали. Я возвращался с дикой головной болью и оставался дома на весь день. Родители были не против. Мне кажется, им было меня жалко, но мне себя жалко не было.
Потом Славе позвонили. Я вздрогнул: в последнее время звонили либо из школы, либо из полицейского участка. Он долго слушал и отвечал только «да» или «нет», а потом сказал:
– Я приду, но вряд ли смогу вам что-то объяснить… Потому что я сам не знаю причину, он мне ее не назвал… – Он опять долго слушал, хмуро поглядывая на меня. – Это для вас он преступник, а для меня – сын. И я знаю, что, если так случилось, значит, причина была серьезной… Моя уверенность основывается на том, что я его знаю всю жизнь. Можете говорить мне про него что угодно, но он не преступник, не психопат и не убийца. До свидания.
Положив трубку, он снова посмотрел на меня. Сказал:
– Это из школы. Нас вызвали на педсовет, он завтра в два часа.
Я кивнул, а сам представил, как буду стоять посреди учительской и все будут пялиться на меня, отчитывать, кричать, задавать кучу вопросов. А я все равно не смогу рассказать им правду. Как она вообще прозвучит? Сказать, что я избил Илью, потому что он смеялся над тем, что мои родители – геи? Опять придется врать, а врать мне уже надоело.
Слава ушел на работу, посоветовав мне заняться чем-нибудь полезным. Тогда он работал уже не из дома, а был художником компьютерных игр. Забавно: я никогда их не любил.
Родители, кстати, после инцидента с Ильей купили боксерскую грушу и перчатки. Они не сказали, что это для меня, но я намек понял. Все те дни, что шли разбирательства по случаю моего нападения на Илью, я колошматил по ней как ненормальный – и это вроде помогало.
Вот и когда Слава ушел, я хотел взяться за грушу, но тут в дверь негромко постучали. Я скинул перчатки и подошел к двери, посмотрел в глазок. Это было очень странно: в подъезде стоял Ярик. Вы его не вспомните, потому что я никогда раньше его не упоминал. Он действительно никак не фигурировал в моей жизни, был просто одноклассником, сидящим за какой-то там партой, и мы с ним в лучшем случае только здоровались. А теперь вдруг он стоял за дверью моей квартиры. И ведь явно же оказался здесь неслучайно.
Может, его ко мне учителя подослали? Или ребята? Хотят узнать, что я теперь буду делать, как выкручиваться, ведь такого в нашем образцовом классе никогда не случалось. И на учете, кроме меня, никто не стоит. Один я – самый страшный преступник.
Но это глупо. Если бы хотели узнать – написали бы. Хотя, может, и писали. Я не знал – сообщения читать не хотелось.
Я открыл Ярику дверь. Он стоял какой-то взъерошенный, с покрасневшими глазами.
– Ну заходи, – произнес я.
Он шагнул в прихожую, и я закрыл за ним дверь, замечая, как он постоянно суетливо оборачивается на меня. Неужели боится?
Мы прошли в мою комнату.
– Если ты по поводу Ильи, то лучше ничего не спрашивай, – попросил я.
– Я хотел узнать, что теперь будет, – ответил Ярик. – Сообщения ты не читаешь.
– А адрес мой ты где взял?
– У Лены.
– Ответ, что я полностью осознал свою вину и раскаиваюсь, тебя устроит? – съязвил я.
– Я ведь не об этом спросил, – на вздохе ответил Ярик и сел на мою кровать.
Сел и замер, упершись во что-то взглядом. Я проследил, куда он смотрит: на флажок. Радужный флажок в моей подставке с карандашами, который мы всегда убирали перед тем, как кто-нибудь придет. Но Ярик-то не должен был приходить, оттого я и не подумал ничего прятать.
Я вдруг разозлился. Захотелось заорать на него, чтобы он перестал таращиться, заставить его перестать.
Я глубоко и медленно задышал. Вдох-выдох. Нужно перестать додумывать, это ничего не значит, скорее всего, он понятия не имеет ни о какой ЛГБТ-символике и смотрит просто потому, что флажок очень яркий.
Вдох-выдох.
Я прикрыл глаза, а когда открыл, Ярик уже туда не смотрел.
– Антона в другую школу перевели, – неожиданно сказал он.
Я удивился:
– Почему?
– Не знаю. На следующий день после вашей… – Он замялся. – …После вашей драки пришел его отец и забрал документы.
– Ого. – От неожиданности я тоже сел на кровать.
– Надеюсь, в новом классе ему будет лучше. – Ярик вяло улыбнулся.
Мы помолчали.
– Почему мы ничего никогда не делали? – с грустью спросил я.
– В смысле?
– Мы ведь все видели, что происходит с Антоном. Но никто никогда не пытался это остановить.
Я посмотрел Ярику в глаза. Он их смущенно отвел.
– Мы почему-то относились к нему хуже, чем к другим, – продолжил я. – Как будто он – чужой, а остальные – свои.
– Кроме Ильи и Юры все относились к нему… как ко всем остальным.
Я усмехнулся:
– Значит, мы ко всем – как к чужим? Какая неуютная жизнь.
Ярик опять вздохнул. Потом спросил:
– И все-таки что теперь будет?
– Да с кем?
– С тобой.
– Ничего не будет. – Мне резко стало на все наплевать, навалилось какое-то равнодушие.
– Костя сказал, что будет тебя в тюрьме навещать.
Я рассмеялся. Ярик удивленно посмотрел на меня и заплакал. Это было так неожиданно… Он ревел и между всхлипами говорил, что ему уже надоело из-за меня плакать, что я все равно этого не ценю и ни одной его слезы не стою, что все из-за меня переживают, а я сижу и смеюсь, и мне на все плевать.
– Ярик… Ну успокойся… – смущенно повторял я. – Меня не посадят в тюрьму. Детей не сажают.
Я опустился на пол перед ним, как перед маленьким, и начал вытирать ему слезы. И вдруг понял, что сам сейчас заплачу.
Перестал его утешать, лег на пол и подумал: «Как бы не заплакать». Тогда и разревелся, конечно.
А Ярик перестал плакать, спустился ко мне на пол и теперь сам принялся меня успокаивать. Я продолжал реветь, чувствуя, как на самом деле мне приятно, что кто-то пытается меня утешить. От этого становилось чуточку легче.
Почему-то так получилось, что на этом полу мы и уснули. А может, только я уснул, теперь уже не знаю. Но проснулся я от того, что в комнате включился верхний свет. Я открыл глаза, а на пороге Лев стоит. За окном уже темно, времени прошло куча. Слева от меня, потягиваясь, приподнялся и сел Ярик.
– Здрасте, – сказал он, увидев Льва.
Лев кивнул, но еще некоторое время смотрел то на меня, то на него. Не знаю, какие версии произошедшего крутились у него в голове, но, насмотревшись, он просто сказал:
– Хотите чаю?
Мы, конечно, хотели.
Это было здорово и странно: наревевшись, пойти пить чай вместе со Львом, разговаривать с ним о ерунде и смеяться, будто ничего не было, будто сегодня самый обыкновенный день.
Перед уходом Ярик спросил:
– Это твой папа?
– Да, – ответил я.
И тут же подумал: «Что я за дурак? Зачем я это сказал? Завтра он увидит меня в школе с другим папой, и что я ему объясню?»
Но Ярик сказал, что отец у меня классный.
А Лев сказал про Ярика:
– Хороший парень. Почему вы не дружите?
Я пожал плечами. Я и правда не знал почему. Мы с Яриком раньше никогда по-настоящему и не разговаривали.
Педсовет
Ночью перед педсоветом я не спал от удушающей тревоги. Только удавалось задремать, как я просыпался, вспоминая визгливый голос нашей классухи, повторяющей, что я урод. И еще: «Мальчика увезли без сознания на скорой! Если что-то случится, виноват будешь ты!»
Я гадал, как там сейчас Илья. Все еще в больнице или уже дома? Наверное, в больнице. Думает ли он о случившемся так же часто, как я? Может, ему и не до того.
Я представлял эту больничную атмосферу с едким запахом лекарств, звякающими ампулами и шприцами… Если бы мне пришлось лежать в больнице, я бы очень хотел домой.
А потом я представил маму Ильи. Я никогда ее не видел, но представил очень четко, плачущую и мающуюся дома от переживаний за сына. Она, наверное, ненавидит меня. И это справедливо.
На следующий день оказалось, что отец Ильи тоже пришел на педсовет. Я его сразу узнал: вспомнил, как он гордился маленьким покусанным собакой Илюшей. Когда я зашел в кабинет, мы с ним зацепились взглядами, но он первым отвел глаза. Будто виноват больше меня.
Учителя-предметники сидели за длинным вытянутым столом с общим выражением дикой усталости и равнодушия на лицах. Им хотелось домой. Во главе стола была директриса, рядом с ней – наша классная.
Мы со Славой сели с другого конца стола. Все присутствующие воткнули в нас свои глаза.
– Ну? – ядовито выговорила директриса.
– Что? – не понял я.
– Что надо сказать?
– Что?
– Что надо сказать, когда входишь в кабинет директора?