– А, – дошло до меня, – здрасте.
– Думаю, ты понимаешь, по какой причине тебя вызвали, – продолжила директриса.
Почему она так противно разговаривает?
– Объяснишь всем нам, зачем ты изуродовал своего товарища?
– Какого товарища? – усмехнулся я.
– Он еще и усмехается, – возмутилась директриса. – Товарища по классу!
– Товарищ по классу – это не всегда товарищ, – заметил я.
– Не паясничай, ты сейчас не в той ситуации!
Слава наклонился ко мне и одними губами произнес:
– Не беси их…
Я вздохнул. У меня уже сто раз спрашивали, почему да почему. У инспектора и в участке я либо молчал, либо говорил что-нибудь невнятное про конфликт из-за «недопонимания». Но на педсовете подумал, что надо сказать про Антона. Что Илья задирал Антона, а я вступился. Я даже почти сказал это, но остановил сам себя: это же неправда. Не Антона я защищал. Я что-то свое защищал.
– У Ильи очень много предрассудков, – ответил я. – Мне это стало неприятно.
– Каких предрассудков?
– Он гомофоб.
Учителя переглянулись. На какое-то время в кабинете повисла пауза. Я услышал, как Слава рядом со мной едва заметно вздохнул.
– Что это значит? – наконец спросила директриса.
– Это значит, что он ненавидит гомосексуальных людей, – спокойно объяснил я. И даже удивился, как у меня так спокойно получается. – Оскорбляет их, унижает, высмеивает.
– А тебе какое дело?
От этого вопроса я ощутил безнадежность. Было понятно, что никому я тут ничего не докажу, не смогу объяснить. Но совсем молчать было тоже тошно. Поэтому я продолжил говорить правду:
– Он сказал, что мой отец спидозный, потому что гей.
– То есть ты избил Илью, потому что он назвал твоего отца… геем? – На последнем слове директриса замялась, будто бы оно неприличное.
Я покачал головой:
– Нет. Потому что он назвал его спидозным. Да и в принципе всех геев, и мне не понравилось, что он использовал в качестве оскорбления такое слово. СПИД – это болезнь, а не шутка.
– То есть просто поэтому ты его и избил?
Меня царапнуло это «просто». Для нее случившееся было ерундой, ничтожным поводом для обиды. Я не стал ей отвечать.
Тогда она посмотрела на Славу и спросила, знал ли он о настоящей причине. Слава сказал:
– Нет, в первый раз слышу.
– И что вы о ней думаете?
Мне казалось, он скажет, что это дикий и безнравственный поступок, что он разберется и повлияет на меня. Его так Лев учил накануне. Сказал, что на педсовете все будут рады, если мы раскаемся, и отпустят нас без мучений.
Но Слава ответил:
– Думаю, это справедливый повод для злости.
– Что? – прыснула директриса. – Справедливый повод, чтобы избить до полусмерти?
– Я этого не говорил. Я сказал «для злости».
– Вам не кажется странным, что его вообще волнует эта тема?
– Нет, – просто ответил Слава. – Мне кажется странным, что она не волнует вас…
– Меня?! – перебила она его с возмущением.
– Подождите, я не договорил. Значит, вас и многое другое не волнует. Расизм, национализм, ущемление прав. Это грустно, потому что вы руководите школой, которая каждый год выпускает сотни людей во взрослую жизнь, и эти люди формируют общество, в котором мы живем. То, каким оно будет, зависит от каждого, кто здесь работает. Выходит, вы способствуете невежеству, а его вокруг уже столько, что мы скоро все в нем утонем. Все, понимаете? Не только геи с иммигрантами. В обществе, в котором все друг друга ненавидят, нет никаких гарантий, что завтра расправа не случится над вами.
Директриса сидела с таким видом, будто она одним лишь усилием воли заставляет себя дослушать Славу до конца. На ее лице недвусмысленно читалось отвращение к нам обоим.
– Яблочко от яблони… – пробубнила она себе под нос. – Вот и плоды либерального воспитания. Сначала выступают за свободу, а потом убивают тех, кто с их взглядами не согласен. И первый несогласный у нас уже в больнице! Вы не про эту ли расправу?
Слава с усмешкой ответил:
– Вы так говорите, будто ваши слова меня как-то должны смутить. Или я должен начать извиняться и говорить, что не то имел в виду? Думаю, вы поняли, что я имел в виду, и извиняться я ни за что не буду.
– Вижу, мы не найдем с вами общего языка, – сухо заметила директриса. – Очень жаль.
– Мы можем идти?
– Всего доброго.
Из школы мы вышли молча. Лишь на выходе Слава кивнул мне: мол, молодец. И я ему тоже кивнул, потому что он тоже молодец.
Но потом случилось совсем неожиданное. Отец Ильи догнал нас на полпути и, почти без пауз, затараторил:
– Я хочу, чтоб вы знали, что у меня нет никаких претензий к вашему сыну. Мне не хочется этого говорить, но я бы Илью сам голыми руками придушил бы.
– Вы чего? – удивился Слава.
– Я ничего раньше не знал. А теперь мне рассказали: и про Антона, и про случай на дне рождения, еще и это теперь.
Я его не понимал. То есть я понимал, о чем он говорит, но мне было странно, что он вот так вот…
Чтобы отделаться от него, Слава сказал:
– Не переживайте. Я приму меры в отношении сына.
– Да не нужны никакие меры! – почти закричал отец Ильи. – Это я гниду вырастил! Из-за этой тупоголовой курицы! Отдала его на музыку! А что музыка? Какая разница, музыка или нет, если от него человека все равно не осталось! Убью подонка!
Слава принялся его успокаивать и говорить, что не надо трогать Илью, что ему уже и так досталось и сейчас нелегко, а я не уставал удивляться. Подобное говорить про сына и про жену можно, наверное, только когда вообще их уже не переносишь. Я вдруг почувствовал себя удачливым, очень удачливым. Мне повезло с родителями. Вот у Ильи есть мама с папой, а что толку?..
– Прекратите, – попросил его Слава, и мне почудилось отвращение в его голосе. – Он же ваш ребенок. Зачем вы его так… предаете?
А папа Ильи по второму кругу начал про подонка, жену-«курицу» и «бабское воспитание». Мы кое-как уговорили его успокоиться, пойти домой и никого больше не трогать.
Слава мне потом сказал:
– Думаешь, легко с таким придурком жить? Мы с тобой пять минут еле выдержали, а Илье это каждый день терпеть. Теперь он тебе, наверное, не кажется такой сволочью?
Слава был прав. Илья мне сволочью больше не казался.
Дурак
Илья на занятия тоже не вернулся. Родители неожиданно перевели его в другую школу, хотя все думали, что уйду я. Слава даже предлагал мне перевестись, но Лев сказал, что это как с «Жигуля» на «Москвич» пересаживаться.
Так что я продолжил учиться в своем классе, и жизнь в нем стала гораздо спокойнее, несмотря на то что главный подпевала Ильи остался с нами. Однако Юра вел себя тихо, может быть, потому что потерял поддержку Ильи, а может, потому что теперь меня все боялись. Общались нормально, но будто бы опасались сказать что-нибудь не то. Это понимание подпитывало мое чувство вины.
Меня поставили на учет в комиссии по делам несовершеннолетних, обязали отмечаться в участке, ходить на профилактические беседы со школьным инспектором и посещать психолога.
Я слышал, что про меня говорили в школе:
– Он хороший, но психованный.
– Он хороший, но не скажи ничего лишнего.
– Он хороший, но…
Теперь это «но» висело на мне клеймом.
Я и сам чувствовал, как что-то сорвалось во мне, будто плотину прорвало, только ее больше не получалось восстановить.
Целыми днями я избивал боксерскую грушу. Но этого в какой-то момент перестало хватать, и я начал искать для себя какой-нибудь спорт. Выбрал я баскетбол, потому что в школе была секция, и после тренировок оставался и бил мячом в стену – со всей силы, до крика.
Раз в неделю я ходил к школьному психологу на разговор. Она все время спрашивала:
– Что ты сейчас чувствуешь?
А я говорил:
– Ничего.
Тогда она показывала мне какую-то табличку, где были написаны все существующие эмоции в мире, и предлагала выбрать из них. Обычно я выбирал что-то нейтральное, а она качала головой, говоря, что я «искажаю информацию». Но у нее и так была искаженная информация. Она пыталась помочь несчастному мальчику, который потерял маму и живет с отцом-одиночкой, но я им не был.
Одно было хорошо: с Леной мы помирились, и все стало по-старому. Кино, прогулки, провожания до дома. Еще мы вместе решили читать книги, чтобы становиться умнее. Подумали, было бы классно опередить школьную программу по литературе: когда начнем проходить, будем знать все заранее. Правда, оказалось, русскую классику нам не потянуть: ни мне, ни Лене ничего не понравилось, кроме «Евгения Онегина».
«Онегин» нас очень зацепил, особенно Лену. Мы даже учили любимые моменты наизусть.
Я ей говорил, что она – моя Татьяна, а я – ее Онегин. Она отвечала:
– Ты не Онегин.
А я отвечал:
– Я не Онегин. Но ты все равно Татьяна.
Летом после шестого класса мы вместе поехали в летний лагерь. Я в такое место отправлялся в первый раз, а Лена – уже в шестой. Она обещала, что там очень весело, но мне это было неважно, главное – вместе с ней.
С нами тогда еще напросился Ярик. Мы с Леной хотели поехать только вдвоем, но он так жалобно спрашивал, не против ли мы, что нам не хватило духу ему отказать. Мы вообще-то общались с ним, но очень бестолково. Он ходил с нами третьим лишним, сбоку припека. Чувствуя это, я испытывал неловкость и старался уделять ему время, чтобы сгладить его некоторую «лишнесть», но толком ничего не менялось.
По вечерам в лагере устраивали костер и пели песни, а Ярик всегда садился между мной и Леной, будто специально. Один раз я не выдержал, нагнулся к ней за его спиной и прошептал:
– Давай сбежим.
– Куда? – прошептала она в ответ.
– К озеру. Будем любоваться волнами, а я буду читать тебе стихи.
Лена улыбнулась:
– Сбежим.
Мы сказали вожатым, что пошли за куртками, потому что похолодало, а сами побежали наперегонки вниз по склону – к воде. Когда голоса поющих ребят совсем стихли, я резко остановился, и Лена врезалась в меня. Мы схватились друг за друга, чтобы не свалиться, и так же резко отпрянули. Я тогда заметил, что она вроде улыбается, но вымученно как-то, через силу.