– Ты почему такая? – испугался я.
– Какая?
– Почти в слезах.
Она вдруг расплакалась совсем открыто. Я растерялся. Мне показалось, что я должен обнять ее и успокоить, но… Но она – девушка, а я – парень. И я не осмелился.
– А ты почему такой, Мики? – спросила она сквозь слезы.
– Какой?
Она не отвечала, только всхлипывала и судорожно вздыхала. Я подумал, что она, даже когда плачет, очень красивая. И улыбнулся этим мыслям.
Она заметила мою улыбку и вдруг зло спросила:
– Что? Радуешься тому, что ты такой хороший?
– В смысле?
– Ты – хороший! – с претензией выкрикнула она, будто бы это плохо – быть хорошим. – Вежливый, красиво ухаживаешь, стихи читаешь! Ты не поцеловал меня ни разу! И сейчас тоже… Что, даже не притронешься ко мне?!
– Я не знаю… – нерешительно ответил я. – Может, ты не хочешь, чтобы я прикасался к тебе…
– А ты прикоснись! – Она схватила меня за руку и положила ее к себе на грудь.
Меня бросило в жар, но Лена тут же откинула мою ладонь и продолжила кричать:
– Заматерись! Плюнь на асфальт! Один раз какую-то сволочь ударил – и то сожрать самого себя умудрился! Может, прекратишь? Что ты всех жалеешь, даже всякую шваль? Ты чего-то взамен ждешь? Или ты исусик?
На берегу было светло от яркой луны; лицо у Лены сделалось каким-то серебряным, и у меня от одного взгляда на нее подступило к горлу сладкое удушье.
Она вдруг сказала:
– «Я другому отдана, я буду век ему верна».
– Ты что, – произнес я, – встретила… «своего генерала»?
– Может, это не генерал, а настоящий Онегин. Не ты. А может, это вообще не «он».
– То есть?
– Это девочка.
Я опешил.
– Ты смеешься надо мной?
Она посмотрела на меня с вызовом. Глаза в глаза. И сказала:
– Не смеюсь.
– Лена, – с трудом выговорил я. – Если ты просто хочешь меня задеть, то…
– Да не хочу я тебя задеть! – перебила она меня. – Я тебе правду говорю!
– Какую правду? Ты два года назад говорила, что это противно! И где здесь правда?
– А мне в самом деле было противно! От себя! Я хотела переделать себя, понятно? Думала, что смогу!
Я выдохнул:
– Я тебе не верю.
– Ну и дурак!
– Почему ты тогда плачешь? Почему кричишь из-за того, что я не прикасаюсь к тебе?
– Да потому что ты правда невозможен! – Она говорила таким тоном, будто я ей очень противен. – Ты правильный до тошноты! Тебя такого ни одна девушка не вынесет! Я была уверена, что ты гей и что мы взаимно друг друга используем! Но ты ходишь за мной как привязанный, и я понимаю, что ты не врешь, ты не гей, а просто… дурак!
Я посмотрел в ее заплаканные глаза и понял: она не любит меня. Она смотрит равнодушно. И она всегда так на меня смотрела.
– Не сердись, – тихо сказал я. – Я и правда дурак.
– Ненавижу дураков, – прошептала Лена. – Ненавижу.
Ей, наверное, очень хотелось меня ударить. И я сказал:
– Можешь ударить. Если хочешь.
Но она только бросила на меня взгляд, будто прощальный, вытерла рукавом слезы с глаз и развернулась. Она уходила.
Я посмотрел вдаль, где на другом берегу озера виднелись жилые многоэтажки. Представил, что, если бы у меня был автомат, я бы выстрелил в каждое окно. Чтобы все люди проснулись в панике, решив, что это война, и кинулись спасать документы, деньги, детей, любовников, собак, драгоценности. И чтобы кто-то понял, что им спасать нечего. Некуда кидаться. И когда они поймут, что это не война, им придется всю жизнь прожить, понимая, что спасать им нечего.
И так мне стало зло и радостно от этого.
А возвращаясь к костру, я вдруг зарыдал. Совсем как в раннем детстве, когда ничего от слез не видишь. Я понял, что жил в какой-то сказке, где все видел так, как мне хотелось. Выдумал себе какую-то любовь. Хотя никто меня не любил. Никто. Захотели – использовали, надоело – перестали.
Я не смог успокоиться, даже когда дошел до своего отряда. Сел чуть поодаль и заревел. Заметив это, вожатая стала меня утешать и задавать вопросы. Даже спросила:
– Мики, у тебя что, кто-то умер?
А я подумал: «Да. Это я. Я умер».
In vino veritas
Утром я проснулся потерянный, уставший, с опухшими от слез глазами. Совсем другой, не вчерашний. И, умываясь, копался дольше всех, будто пытался отмыться от вчерашнего дня.
Когда я проходил через толпу ребят из своего отряда, то почувствовал, как за руку меня схватила Лена. Она попыталась подозвать меня к себе, но я показал ей средний палец и одними губами ответил: «Иди на хуй».
В столовую я шел позади всех, очень медленно. Подвернулся местный кот – я отпнул его от себя. Он противно вскрикнул, а я злорадно улыбнулся.
Ближе к обеду я понял, что оставаться там не могу. Не мог я больше видеть ее лицо.
Позвонил родителям и попросил, чтобы меня забрали. Слава долго пытался выяснить, что случилось, потом заметил, что до конца смены всего пять дней. Я разозлился:
– Скажи спасибо, что я звоню и прошу меня забрать, а не сам бегу. Думаешь, я не могу отсюда уйти? Могу, но тогда нашу семью окончательно объявят неблагополучной и возьмут на контроль, будешь каждый день общаться с органами опеки и участковым. Так что лучше не доводите.
И бросил трубку.
Вожатым я сказал, что родители скоро за мной приедут, и начал собирать вещи. Тут ко мне и пристал Ярик.
– Ты что, домой? – спросил он испуганно.
– Как видишь, – буркнул я.
– Почему?
– Тебе какое дело?
Он стушевался, потому что такие ответы раньше мне были не свойственны. Но все равно переспросил:
– Что-то случилось? – Он вдруг придержал рукой мой рюкзак, в который я как попало, комкая и не складывая, запихивал свои вещи. – Мики, я с тобой.
Я выпрямился и повернулся к нему.
– Ярик… Ты что, гомик?
У него дыхание сбилось, как бывает, когда хочется заплакать. В тот момент остатки совести кольнули меня, но я мысленно их растоптал. И добил его:
– Оставайся, тут для тебя подходящая компания. С Леной можешь пообщаться.
На самом деле, по моим подсчетам, он должен был уже расплакаться. Он вообще казался человеком, который очень легко плачет или опускает руки: самый щуплый в классе, с длинными, какими-то девчачьими ресницами.
Но тогда он даже взгляда не опустил. И, глядя мне в глаза, произнес:
– Она вообще того не стоит.
– Чего? Твоего общения?
– Того, что ты сейчас делаешь.
– А что я делаю? Просто домой хочу.
– Ты озлобляешься.
И тогда я вспомнил один момент, связанный с Яриком.
Вспомнил, как в первом классе после уроков все ребята часто задерживались на игровой площадке. В тот день мы учились прыгать с качелей на ходу: кто дальше. И Ярик, самый маленький в классе, тоже решил попробовать прыгнуть. А я сказал ему по-доброму, даже с заботой: «Ты сломаешься». Он засмеялся в ответ.
А теперь я, выросший в однополой семье, смотрю ему в глаза и говорю: «Ты гомик». Откуда это взялось?
Я по-быстрому впихнул оставшиеся вещи в рюкзак, накинул его на плечи и попытался отодвинуть Ярика с дороги. Он не сдвинулся.
– Уйди! – раздраженно сказал я.
– Уйду, – вдруг ответил он. – Только ты сначала послушай. Послушай, а потом я уйду.
Я вопросительно посмотрел на него, давая понять, что готов слушать.
– В жизни есть главное и неглавное, – торопясь и будто бы волнуясь, заговорил Ярик. – Главное – это родители, друзья, ты сам, в конце концов. А какие-то случайные люди, предатели – это не главное. Ты из-за нее озлобиться на всех готов, а она того стоит?
– Стоит! – сказал я. – Она – всего стоит!
– Верю, – вдруг тихо ответил Ярик. И, отступая в сторону, добавил: – Побей свою боксерскую грушу, когда будешь дома. Станет легче.
Да, он прав. Дело в боксерской груше. Здесь, в лагере, бить мне нечего, и я срываюсь.
– Я тебе серьезно говорю: не уезжай за мной, – повторил я.
– Я все равно поеду. Позвоню отцу и поеду.
Я не знал, что ему сказать. И вдруг почувствовал, как меня настигло какое-то отвращение, которое я пытался подавить в себе с тех пор, как поговорил с Леной. Отвращение к Лене, к родителям, к Ярику, ко всем этим… гомикам. Так я их тогда называл мысленно – гомики. И оно все равно захлестнуло меня, хотя я старался от него убежать.
Утопая в этом отвращении, я сказал ему главное:
– Я не люблю тебя.
И ушел.
Ни с кем не попрощался. Вышел за ворота и стал ждать родителей. Встретил Лену по дороге, она спросила:
– Ты что, из-за меня?
А я сказал:
– Да, из-за тебя. Рожу твою видеть больше не могу.
Родители приехали за мной на машине. Пока Слава разговаривал с администрацией, Лев допрашивал меня, что случилось да что случилось. Я каменно молчал. Не знаю даже, как мне это удалось, я так злился!
Слава вернулся, мы поехали, и они уже вдвоем продолжили свой допрос. В конце концов я не выдержал:
– Отвалите вы от меня.
– Повтори, – спокойно попросил Лев.
– Отвалите. Вы все равно ничего не поймете.
– Что не поймем?
– Ничего! – выкрикнул я. И вдруг меня совсем понесло: – Надоело уже, вообще нет нормальных людей вокруг, все такие… как вы!
Машина вдруг так резко остановилась, что я больно стукнулся грудью о переднее кресло. Лев сказал металлическим тоном:
– Выходи.
– Чего? – не понял я.
– Выходи. Дальше пешком дойдешь.
– Здесь часа два идти.
– Прогуляешься, – пожал плечами Лев. – Зато избавишь себя от такой ненормальной компании, как мы.
– Дай тогда денег на проезд.
– Не дам.
Слава на выдохе попросил:
– Лев, не надо…
Но Лев почти закричал на меня:
– Вышел из машины! Быстро!
Я знал, что если извинюсь, то он, наверное, отменит свое решение. Но извиняться я не собирался. Посмотрев ему в глаза через зеркало заднего вида, я усмехнулся и вышел. Хотел громко хлопнуть дверью, но потом подумал: «Это глупо и по-детски» – и аккуратно ее закрыл.