Шел и думал: «Во что бы вляпаться? Чтобы они на всю жизнь пожалели, что так со мной поступили. Может, что-нибудь с собой сделать? Прыгнуть под машину или, еще лучше, – под трамвай. Чтобы они сидели и думали: не выгони мы его, он бы не умер. Чтобы жили с этим чувством вины, чтобы обвиняли друг друга и поругались из-за этого».
Я свернул во дворы, к гаражам, где всегда ошиваются сомнительные личности. Быстрее и безопаснее идти по основной дороге, но мне не хотелось безопасности. Состояние у меня было такое, когда чем хуже – тем лучше.
Будто откликаясь на эти мысли, меня позвали:
– Эй, пацан… – Но не нагло и с наездом, а как-то даже по-дружески.
Я оглянулся: за мной стояли двое парней примерно моего возраста. В старых, выцветших спортивных костюмах и рваных кедах, совсем как беспризорники. Однако чистые умытые лица и какая-то наивность в глазах выдавали в них домашних детей. Неблагополучных, но домашних.
Тот, что повыше, совсем беззлобно спросил меня:
– Можешь нам алкашку купить вон там? – Он указал на какой-то обшарпанный маленький ларек во дворе. – Денег мы дадим.
– Да мне не продадут, – ответил я.
– Не, там продадут…
– Тогда сами и купите, – пожал я плечами.
– Там тетка нас уже запомнила, – пояснил парень пониже ростом. – Она говорит, что больше нам продавать не будет… Но тебе продаст.
Я подумал, что тут какой-то подвох. Подстава. И обрадовался: пускай. Я же хотел во что-то вляпаться.
Кивнул им:
– Давайте деньги. Что купить?
В общем, купил я им какое-то дешевое вино. Никакой подставы не случилось. Раздосадованный этим, я отдал им бутылку и уже хотел уйти, а они говорят:
– Если хочешь, можешь с нами выпить.
Тут мои шансы добраться домой без проблем улетучились. Конечно, я согласился.
Так мы и стояли за гаражами, по очереди передавая друг другу бутылку и отпивая из нее. Такая гадость! Я морщился, но все равно пил. Минут через пятнадцать я вдруг ощутил себя каким-то невероятным, всемогущим, мы разговорились, и я давай им рассказывать, как Илью избил. Рассказывал и страшно гордился тем, что говорю.
А тот, что повыше, тоже начал хвастаться, только девчонками. Рассказывать, каких у него только не было и что он с ними делал, во всех красках. Врал, наверное, больше половины, но слушать все равно было интересно. По окончании своего рассказа он сплюнул и сказал:
– Да все бабы шлюхи.
А я сказал:
– Да.
А он сказал:
– Все они одинаковые.
Я снова поддакиваю. А потом вдруг говорю:
– А у меня, прикиньте, родители – гомики.
Они как давай ржать – не поверили. Я все равно продолжил:
– Гомики, отвечаю. Два мужика.
Они еще сильнее заржали:
– Ты че несешь?
Какое счастье, что мы все были пьяными. Я им такого наговорил, что вспоминать противно, но тогда я чувствовал себя просто богом, всемогущим, и говорил-говорил все, что приходило в голову.
– Я устал так жить, у меня вся жизнь из-за них пошла под откос…
«Жизнь пошла под откос» – и где только я набрался таких выражений?
– Щас домой вернусь и скажу им все, что о них думаю.
А те двое покатывались со смеху и отвечали:
– Ну иди, иди.
– И пойду, – сказал им я.
И пошел. Голова немного кружилась, но пошел. Махнул рукой парням:
– Спасибо за приятный вечер.
Они еще сильнее заржали. Наверное, потому что был день.
А мне идти было час, не меньше. И только одно могло спасти: если бы за час голова проветрилась и я передумал бы.
Крепкий чай
Как я дошел до дома – не помню. Помню с того момента, как упал в подъезде, когда поднимался по лестнице. Еле-еле встал, поднялся на наш этаж и шумно врезался в дверь. Хотел просто облокотиться, но получилось так, что врезался. А когда дверь неожиданно открылась, я упал прямо в руки Льву.
На самом деле тогда я уже не был таким пьяным, чтоб вообще ничего не соображать. Но все равно хотел высказать ему все до конца и потому начал кричать то же самое, что говорил тем парням: и что они гомики, и что жизнь мне сломали, превратили меня в лгуна и притворщика.
– Меня в школе все голубым считают, потому что я за вас заступился! – орал я. – А вас кто-нибудь голубыми считает? На работе?! Считают? Нет! Я за вас отдуваюсь, всю жизнь!
Я, конечно, гипертрофировал всю ситуацию. В школе ходили лишь слабенькие слухи, что я гей, потому что избил Илью за его высказывания, но никто не верил в эти сплетни всерьез, потому что я встречался с Леной.
Но тогда я выкрикивал это совсем по-другому, на полном серьезе, с бешеным надрывом.
И еще я даже сказал, что лучше бы меня после смерти мамы сдали в детский дом, чем отдали им.
А Лев молча слушал. Не знаю, где был Слава, наверное, не дома, потому что он не вышел на мои крики. И мне сначала нравилось, что Лев молчит, я сразу подумал, что я прав. А потом резко разонравилось: почему молчит? Его что, не задевают мои слова?
А я хотел задеть. И начинал выкрикивать слова всё жестче и жестче. Хотел вывести его на крик, а лучше – разозлить его так, чтобы он снова ударил меня, как тогда, в восемь лет.
И он ударил. Когда я назвал его членососом.
Даже в мою пьяную башку за секунду до этого пришла мысль, что не надо, что это – слишком. Но я все равно сказал, потому что было уже все равно, потому что больше всего на свете хотел извести его. Именно его. Если бы дверь открыл Слава, я бы не так орал, а может, вообще орать не стал бы и сразу бы успокоился. Но Лев действовал на меня как красная тряпка на быка, а потому, завидев его, я начал орать, орать, орать.
В общем, он меня ударил. Гораздо сильнее, чем в первый раз, я даже подумал: «Вот как, выходит, несколько лет назад он рассчитал силу». Теперь удар был мощнее, злее, сильнее, и я отлетел к двери. Тут же схватившись за эту дверь, я открыл ее и выскочил в подъезд.
Сел на ступеньки между первым и вторым этажами; по лицу кровь текла, а мне было все равно. Дрожащими пальцами достал телефон из кармана и думал: «Сброшусь. Сейчас найду подходящую многоэтажку с незапертой крышей – и сброшусь. Надоело. Уже даже не назло, а потому что тошно и ничего не хочется».
Хотел на карте подходящие дома поискать, но увидел сообщение от Ярика. Он писал: «Я в городе, недалеко от тебя, если буду нужен – приду». И тогда я ответил: «Приходи». А потом еще раз написал: «ПРИХОДИ», но уже большими буквами. Не знаю почему.
Вышел из подъезда, сел на скамейке и начал ждать. Потом понял, что нельзя ждать там, что Слава может вернуться, и станет еще хуже, чем было, поэтому дошел до ближайшего парка и написал Ярику, чтобы шел туда. Снова сел ждать. Уже забыл, что хотел искать многоэтажку и сбрасываться. Мысли скакали как бешеные: то умру, то не умру.
Люди на меня таращились. Я представил, как выгляжу со стороны, и мне стало смешно: как я вообще опустился до такого за один день? Я ведь благополучный, положительный, вежливый, прочитал много книг, всегда презирал вредные привычки и сквернословие, никого никогда не обижал, только Илью, да и то было за благую идею. А что теперь? Обидел Ярика, напился, обматерил родителей и сижу в парке с кровью на лице, грязный от нескольких пьяных падений… Это все так сильно не было на меня похоже, что я начал смеяться, но смех перешел в слезы, и в конце концов я лег на скамейку и зарыдал.
А потом кто-то потрепал меня по волосам, и я поднял глаза, а это Ярик. Я поднялся, чтобы он смог сесть, и вдруг почувствовал, что меня сейчас вырвет. Меня никогда раньше не рвало, только иногда тошнило от страха, но это ощущение ни с чем не перепутаешь. Я быстро наклонился к мусорному ведру, стоящему возле скамейки, куда меня и вывернуло.
Ярик вытащил из рюкзака воду и жвачку и молча протянул мне.
Пока я сидел и полоскал рот водой, пытаясь избавиться от отвратительного привкуса, Ярик с неподдельным сочувствием смотрел на меня. Иногда я ловил его взгляд и думал: «Черт возьми, хуже, чем сейчас, я, наверное, уже не смогу выглядеть. Он только что смотрел, как я, грязный, пьяный, бледный и с разбитым носом, блюю в мусорку, а этот взгляд обожания и готовности всегда быть рядом никуда не делся. Почему?» Я и себе-то был противен в тот момент до невозможности. Если бы я мог отказаться тогда общаться сам с собой, я бы именно так и поступил.
– Чего ты со мной возишься? – прямо спросил я.
Он слегка хмуро ответил:
– Хочу и вожусь.
Когда меня вырвало, сразу стало как-то легче. Яснее. На смену слепой злости пришла переоценка поступков.
Я сказал ему:
– Ты, наверное, когда флаг в моей комнате увидел, решил, что я гей или типа того, да?
Ярик выдохнул:
– Тогда – да. Теперь уже не знаю.
Я думал о том, что ему можно все рассказать. Если бы я рассказал, что хочу совершить теракт, он бы, наверное, тут же нашел для меня оружие.
И я сказал:
– Это не я гей, а мои отцы. У меня два отца.
Он и в лице не изменился. Будто что-то такое можно услышать каждый день. Только продолжал смотреть, словно ожидая, что я еще что-то скажу.
Я тогда и сказал:
– Видишь кровь? Это один из них мне врезал.
– За что?
– Я ему наговорил всякое, – признался я и подумал, что сижу как на исповеди. – Что они мне жизнь сломали, что лучше бы я жил в детдоме. Голубым назвал. И гомиком. – После паузы, тяжело вздохнув, я добавил: – И членососом.
Ярик цыкнул, как-то невесело усмехнулся и покачал головой. По-моему, это был первый жест неодобрения, который я увидел от него в свой адрес.
– Люди обычно напиваются, когда хотят рассказать что-то очень личное, в чем-то признаться, но боятся, – сказал он. – А ты напился, чтобы наговорить гадостей… Герой…
Он был прав. И он был разочарован. Ну и к лучшему: нечего ему за таким дерьмом, как я, бегать.
Но он вдруг спросил прежним своим заботливым тоном:
– Тошнит?
– Немного.
– Пойдем ко мне. Я чай заварю. Крепкий помогает.
Я попытался вяло пошутить: