– Откуда ты знаешь? Ты алкоголик?
Ярик в ответ слабо улыбнулся. Никому смеяться не хотелось.
У него дома мы пили чай, и он пытался отвлекать меня разговорами на посторонние темы. Рассказывал, что хотел бы заниматься музыкой, но отец отдал его в секцию плавания, и что все теперь не так… Я слушал его как будто издали, словно у меня заложило уши, и вроде бы понимал, что он говорит, но никак не мог сосредоточиться.
Стало темнеть, и я спросил:
– Можно у тебя остаться?
Мне было стыдно возвращаться домой.
– Только родителей предупреди.
Я покачал головой.
– Предупреди, или не разрешу, – строго сказал Ярик.
Я тогда встал с табурета и пошел к двери. Он меня за руку схватил, остановил. Видимо, понял, что я все равно домой не пойду: лучше под забором переночевать, чем вот так просто вернуться.
– Я сам позвоню. Дай номер.
Я не дал.
Но Ярик хитрый. На вид он вроде наивнейший, но хитрый. Написал нашей старосте и спросил телефонный номер моего отца. В итоге сам и позвонил.
А его родители мне обрадовались. Видимо, это потому, что у Ярика не очень много друзей.
Его мама постелила мне на полу. Но мы долго не могли уснуть. Я слышал, что он тоже не спит, потому что часто дышит – чаще, чем спящий.
Я тогда спросил:
– Чего не спишь?
Он сказал:
– Думаю.
– О чем думаешь?
– О твоих родителях. Мне кажется, зря ты так с ними. Если бы у меня были такие родители…
Я его перебил:
– Ты сейчас начнешь их идеализировать, потому что сам гей.
– Я не об этом. Вообще не про то, что они геи. А про то, что они способны принять тебя таким, какой ты есть. Даже вот такого.
– Это ты на каком основании решил?
– Ну сам подумай. Тебя за слово «членосос» ударили всего лишь один раз. Ну чего ты так смотришь, как будто это было несправедливо? Несправедливо, конечно. Надо было больше. Ты Илью и за меньшее чуть не убил.
Я ничего не ответил. Что тут скажешь? Он прав.
– Только больше так не говори, – попросил он. – Это делает тебя даже хуже, чем Илья. Он просто так эту чушь выкрикивал, в пустоту, ни про кого. А ты про самых близких людей такое говоришь. – Он повернулся на другой бок и добавил: – Я спать, а ты не спи. Тебе нельзя. Думай, что завтра им скажешь.
И я не спал. Думал.
Лучшее решение
Я лежал в своей комнате и смотрел в потолок. Только что вернулся домой, но родителям так ничего и не сказал. Меня Слава впустил, но он мне тоже ничего не сказал, только проводил до комнаты каким-то странным взглядом. Таким, будто он меня понимает.
Вот теперь, в комнату, пришел ко мне именно он. Я еще подумал: «Всегда так. Ругаемся со Львом, а мириться приходит Слава».
Он сел рядом и поцеловал меня в лоб.
– Ну? – сказал он. – Что такого сделала Лена?
– Откуда ты знаешь, что это она?
– Ярик по телефону сказал, что ты из-за нее. Но без подробностей.
Я прикрыл глаза и произнес:
– Она лесбиянка.
Слава не удивился.
– У нас было такое предположение.
– Просто использовала меня, чтобы никто ничего не подумал…
– И чтобы самой об этом не думать, – закончил за меня Слава. – Ты же понимаешь, почему так получилось…
– Нет, – честно ответил я. – Не понимаю. Я давал ей понять о своем отношении к этому, у нее не было причин бояться мне рассказать.
– Да она не тебе боялась рассказать. А себе. В таком обществе, среди таких порядков и предрассудков, в этом не хочется признаваться даже себе.
Я приподнялся на локтях и внимательно посмотрел на него:
– Зачем ты оправдываешь подлость? Просто потому что она «своя»? Гомосексуальная, так сказать?
– Я не оправдываю.
Я запальчиво начал объяснять:
– Оправдываешь. Говоришь, что проблема в обществе и в предрассудках. Только одни люди в таком обществе живут честно и никого не используют, а другие… вот так. Потому что, если ты внутри себя сволочь, ты в любом обществе будешь сволочью.
Слава не стал со мной спорить. Даже кивнул, будто согласился. Потом сказал:
– Не переживай, все бывает в первый раз. Первое похмелье, первая любовь, первая нелюбовь… А у тебя все как-то еще и неудачно совпало.
Когда он сказал последние слова, я заплакал. Так мне почему-то себя жалко от них стало.
Слава принес мне воды и половину какой-то таблетки. Я выпил, не спросив зачем. Потом он укрыл меня теплым пледом и положил мою голову к себе на колени, и мне стало хорошо и спокойно, как в детстве, когда я часто-часто так лежал. Появилось ощущение полной защищенности.
– Все будет хорошо? – шепотом спросил я.
– Конечно, – ответил Слава. – Успокаивайся. Я рядом. Я всегда буду рядом.
Засыпая, сквозь сонную пелену, я слышал, как дверь в комнату тихонько приоткрылась. Некоторое время было тихо, потом Слава негромко сказал:
– Ну а что ты хотел? У нас мальчик…
– А то я не знал, – так же негромко ответил Лев.
– Ты же не думал, что родительство похоже на прогулку в парке.
Лев как-то невесело засмеялся:
– Это похоже на нападение в парке.
Я проспал целые сутки, до следующего утра. Никогда я так много не спал и даже сам этого испугался, когда посмотрел на часы. Пробуждение как после комы.
Родители собирались уходить на работу. Я высунулся из комнаты в коридор. Лев перед зеркалом завязывал галстук и на меня не посмотрел. В отражении я видел, что у него плотно сжаты губы, а глаза холодные и жесткие.
Когда он закончил с галстуком, то повернулся ко мне.
– Мы оставили кое-что у тебя на столе. Посмотри потом.
– Пап…
Он поморщился, как от боли, и перебил меня:
– Просто не забудь.
Когда они ушли, я вернулся в свою комнату и посмотрел на стол: там стояла потрепанная коробка, похожая на обувную. Только мягкая – наверное, от старости, и без всяких логотипов. Я повертел ее в руках: сбоку было что-то приклеено. Криво вырезанный тетрадный листок в клеточку, на котором будто второпях что-то написали.
Я смог разобрать почерк только с третьего раза:
«Если Мики останется с тобой, передай ему всю коробку. Если с мамой – только розовый дневник (не зеленый!!!). Прочитай первый и сам реши, когда лучше передать. Главное – чтобы ему это было очень нужно. Я тебя люблю».
Прочитав, я резко опустил коробку обратно на стол. Страшно стало, я задрожал от необъяснимой тревоги. Понятно, что это от мамы и что, когда я коробку открою, все уже станет не как раньше. Я узнаю что-то, чего не знал все эти годы, и это изменит меня навсегда. Так бывает в фильмах и книгах. Даже подумал: «Лучше тогда не открывать, лучше мне не знать ничего».
Я отошел от стола, сел на кровать. Смотрел на эту несчастную коробку несколько минут. Все пытался решиться. И отступить уже не мог: я ведь знал теперь, что она есть, эта коробка с секретами.
И наконец открыл.
Внутри все оказалось очень упорядоченно: сверху лежал конверт, на котором было написано: «Начни с письма».
Глубоко вздохнув, я взял его дрожащими пальцами.
Письмо было написано четкими, почти печатными буквами:
«Здравствуй, мой сыночек. Я не знаю, сколько тебе сейчас лет, и не знаю, помнишь ли ты меня. Наверное, я теперь только неясный образ в твоих воспоминаниях, но это к лучшему.
Если ты сейчас читаешь это письмо, значит, ты живешь со Славой, и я очень этому рада. Я и друзьям, и бабушке, и Славе – всем сказала, что хочу, чтобы ты остался с ним. Это была моя последняя воля, и я счастлива, что ее исполнили.
Я хочу, чтобы ты знал, почему для меня это важно. В первую очередь это важно для тебя. Если ты будешь взрослеть с ним и (я очень на это надеюсь) с его любимым человеком, то получишь непростой, но бесценный, уникальный опыт. Даже если иногда ты с этим не согласен, в будущем ты будешь благодарен за него. Извини, если я звучу как зануда, но это правда. За общественными ярлыками ты научишься видеть настоящих людей, но самое главное – ты научишься мыслить свободно. Многие люди к этому так никогда и не приходят, а ты будешь получать это, взрослея, и, хотя это очень, очень тяжело, оно того стоит.
Бабушка очень тебя любит, она бы тоже воспитала тебя в любви и заботе, даже не сомневайся. Но она бы никогда не научила тебя тому, что ты получаешь от жизни со Славой. Никогда. Ты бы вырос закостенелым, а я этого не хочу. У тебя огромный потенциал для того, чтобы вырасти очень мудрым человеком.
Жаль, что я не смогу наблюдать за этим.
Прочти, пожалуйста, все, что лежит в этой коробке. Может быть, позже, когда захочешь к этому вернуться.
Бесконечно люблю тебя, мой мышонок Мики. Надеюсь, ты не перестал выдумывать свои замечательные сказки?
Твоя мама».
Я заплакал еще на середине письма. Потому что почувствовал ту любовь, с которой писалось письмо и которую я совсем не помнил. И уже ничего нельзя было сделать, никак нельзя ответить на эту любовь. От этого плакать хотелось сильнее всего.
В коробке лежали личные дневники, розовый и зеленый, и стопка фотографий. Зеленый дневник датировался числами, когда маме было лет одиннадцать, а розовый оказался про меня. Как я родился, когда первый раз улыбнулся, каким было мое первое слово. Я не смог начать их читать, но пролистал.
И только в зеленом зацепился взглядом за одну из последних записей, которая заканчивалась словами: «Я хочу, чтобы они вдвоем воспитывали моего сына». А до этого речь шла о Льве, но вчитываться я уже не мог, потому что ничего не разбирал от слез.
Фотографий было много, но почти ни одну из них я до этого не видел. Где-то мама, когда еще была маленькой, где-то детские фотографии Славы или их совместные, а еще несколько фотографий, где я один и где мы с ней вместе.
До вечера я просидел дома, не отвечал ни на какие телефонные и дверные звонки и просто ждал родителей. Думал, что, когда Лев вернется, мы поговорим.
Но на самом деле мы только перекинулись парой фраз:
– Прочитал?
– Да.
– Ну вот…