– Прости меня, пап.
– И ты меня.
Мы даже не смотрели друг на друга. Почему-то трудно это было.
А перед сном я еще раз пролистал зеленый дневник, но больше обращал внимание на последние записи, когда мама уже болела.
В одной из записей она рассуждала:
«…Может, быть ребенком в однополой семье еще сложнее, чем быть геем: терпеть придется не меньше, только еще и непонятно, в чем виноват. Но я так хочу, чтобы он вырос человечным, что готова пожертвовать его беззаботным детством. Может, я не права в своих решениях, может, я плохая мать? Не знаю…»
Засыпая, я подумал: «Спасибо, мама. Это было лучшее решение».
Как я провел лето
Я понемногу читал зеленый дневник, но не по порядку. Мама хорошо писала, очень складно и красиво; у меня даже мелькнула догадка, что, наверное, таланты передаются по наследству. И от мысли, что мне от мамы передался не просто цвет глаз или волос, а целый талант, становилось очень хорошо.
Там же я наткнулся на запись о том, как она узнала, что Слава – гей. Ему тогда было тринадцать, как мне в то время.
А еще я узнал, что она верила в Бога, потому что она написала:
«Мне кажется, люди неправильно трактуют решения Бога. Я думаю, он послал мне такого брата, чтобы научить меня понимать, принимать, любить даже то, что раньше казалось мне диким. А теперь я знаю, что это не дико. Я помню брата с первого дня его жизни. Как я могу думать о нем что-то плохое?»
И еще, чуть ниже:
«Мне кажется, в каждой семье есть такой человек, благодаря которому мы становимся лучше. В нашей семье это Слава, только мама, наверное, так и не поймет его. Она слишком верит в то, что говорят другие люди».
Я улыбнулся этой записи и беззлобно подумал: «А у меня, значит, двойная – ударная доза благотворного влияния».
Родители сказали, что мне нужно пойти к другому психологу. Не к школьному. Мы поехали в какой-то медицинский центр, где на двери красовалась табличка: «Психотерапевт». Будто я разницы не понимаю.
Я немного надулся на них за это, но виду не подал. Спросил у Славы, пока ждал начала приема:
– Она спросит, зачем я пришел. Что сказать?
– А тебя ничего не беспокоит?
– Нет.
– А ситуация с Леной?
Я пожал плечами. Что в ней беспокоящего? Все уже случилось.
Но когда я зашел, то сразу понял, что родители на что-то пожаловались заранее, потому что никаких причин посещения у меня особо и не спрашивали. Разговаривала со мной женщина, очень спокойная и мягкая – наверное, мозгоправов этому учат. Школьный психолог разговаривала в похожей манере.
Она спросила, как я себя чувствую. Я сказал, что нормально. Она спросила, хочу ли я чем-то поделиться. Я сначала сказал, что нет, а потом вспомнил, что Слава упоминал про Лену. И рассказал про Лену. Сначала думал, что получится коротко, в двух словах, а меня прямо понесло, я начал и уже не мог остановиться: все выложил, от нашего первого дня знакомства до ее поступка.
Она спросила, злюсь ли я, но я сказал, что нет.
А она спросила:
– Может, внешне ты не проявляешь к ней злость, но внутри все-таки чувствуешь?
И я вдруг сказал:
– Я ее ненавижу.
Психотерапевт закивала, будто мечтала об этом услышать.
– Ненавижу ее, – повторил я. – Мне ночью приснилось, что я ее избил.
– Как?
– Я стал чемпионом мира по боксу и чемпионом России по самбо и избивал ее так, что слышал, как у нее хрустят кости. – Это так жутко прозвучало в тишине кабинета, что, испугавшись собственных слов, я быстро добавил: – На самом деле я бы не стал так делать.
А то еще подумает, что я психованный или из тех, кто избивает своих жен, когда вырастает. Хотя как я могу знать, что я не из таких? Я ведь и сам не понимаю, на что способен.
Она вдруг спросила про родителей, и оказалось, что она знает, что они геи. Она спросила, не тяжело ли мне жить в таких условиях.
– Когда кто-то спрашивает меня о семье, я могу на ходу насочинять всякую чушь и так привык врать, что больше не краснею.
– А на родителей ты злишься? – спросила она.
– Когда как. Иногда я их понимаю. А иногда такое про них думаю, что самому страшно.
Я имел в виду те моменты, когда называл их «голубыми» и другими нехорошими словами. Но пояснять не стал.
Потом мы занимались абсолютной чушью: я рисовал свою злость в виде какого-то чучела, рассказывал, где в моем теле это чучело живет и какое оно. Еле-еле дождался, когда пройдет час. Родителям потом сказал, что все было нормально.
Ходил отмечаться к участковому, а он обязал меня какую-то лекцию про СПИД слушать. Мне это запомнилось, потому что, когда я оттуда уходил, одна из организаторов мероприятия стояла с ребятами и рассказывала:
– СПИД в основном распространен среди гомосексуалистов, потому что они не могут быть верны одному партнеру.
Я даже влез в этот диалог. Сказал:
– Элтон Джон живет с мужем.
А она сказала:
– Мы не знаем, как он с ним живет. Даже когда они вроде бы живут парой, эти отношения чаще всего остаются свободными и открытыми. Для таких людей нет ничего плохого в измене…
Я разозлился и пошел на выход, а когда проходил мимо нее, задел плечом, будто бы случайно, но на самом деле специально.
По дороге домой старался вспоминать что-нибудь хорошее про своих родителей: как мы куда-то ходили вместе, или как они отмечают День святого Валентина только вдвоем, или как забавно переругиваются, – но эти дурацкие слова про верность и СПИД не вылезали у меня из головы. Я пытался от них отделаться, но у меня не получалось. Шел и думал: «Придурок, они больше десяти лет вместе, какое отношение это имеет к ним?» – но эти слова застряли поперек моего сознания – и ни туда ни сюда.
Весь мой остаток лета проходил в каких-то странных, туманных мыслях. О чем бы я ни думал, каким-то образом мои мысли все равно упирались в Лену, и я опять начинал представлять, как избиваю ее. Потом я вспоминал слова про СПИД и думал, может ли Лена умереть от СПИДа, и мне становилось как-то легче от мысли, что с ней именно это и случится. Я даже переставал ее мысленно избивать.
Я попытался начать снова писать, но у меня не получалось. В конце концов все занятия перестали приносить мне удовольствие, я бросил театральную студию и музыку, только продолжал ходить к психотерапевту, на баскетбол и бить грушу, потому что это помогало не бить никого по-настоящему.
Бабушка причитала, что я бездарно провожу лето, и смотрела на меня с осуждением. Или, что еще хуже, говорила:
– Мой отец к четырнадцати годам обманом смог вырваться на войну…
Я не понимал: к чему она это? Я что, тоже должен засобираться на какую-то войну? Я и так на войне, просто она о ней ничего не знает.
Зато как спрошу что-нибудь серьезное, например про женщин и отношения с ними (мне ведь больше не у кого спрашивать о женщинах, родители у меня ничего о них не знают), – так она сразу говорит, что мне надо учиться, а не о глупостях думать. А чуть что – так давай, на войну. Взрослым очень легко рассуждать. Сидят и говорят: «Надо быть мужчиной, надо быть собранным, надо быть сдержанным, надо быть порядочным, надо…»
А сами и объяснить не могут, что все это значит.
Мне про «надо» только Ярик ничего не говорил, поэтому я с ним больше всех общался. Он ко мне часто в то лето приходил, учил печь печенье и маффины. Один раз я спросил, кто его всему этому научил, а он сказал, что сам, по рецептам. Я спросил:
– А зачем?
Тогда у него глаза будто потускнели, и он сказал, что у него мама болеет и часто готовить не может.
Вот так вот. Иногда думаешь, что Ярик – это просто Ярик и все люди – просто люди, а вечером каждый возвращается в свое собственное несчастье, о котором ты ничего не знаешь.
Вообще-то мы с ним неплохо общались, разговаривали на разные темы, и я даже смеялся. Но смеюсь – и чувствую, что все будто бы не по-настоящему. Вот я здесь, с ним, а мысли у меня далеко-далеко.
В сентябре начался седьмой класс, а еще в гости прилетали Пелагея с Ромой и их трехлетней Юлей. Я на эту Юлю смотреть не мог – она в разных носках по дому ходила и Лену мне этим напоминала. Но все равно мне с ней больше всех приходилось играть.
Один раз вот так играли, а взрослые в зале с какими-то документами копались, шушукались, я только и разбирал: «Канада, Канада…» Еще и Юля шумела. Я ей предложил поиграть в «тишину», но она молчала секунд пять, за которые мы еще раз услышали слово «Канада», а потом заявила:
– А ты скоро в Канаду уедешь, я знаю! Это очень далеко и на самолете, как мы сюда прилетели!
– Кто тебе это сказал?
– Мама!
Я тогда решил потревожить их обмен секретностями. Пошел в зал, остановился на пороге, а они замолчали и документы перебирать перестали. Смотрели на меня как-то… странно. На меня в последнее время все взрослые смотрели странно, сочувствующе. Будто я тяжело больной и им всем меня очень жаль.
– Вы в Канаду уезжаете? – спросил я у родителей.
– Мы, – поправил Лев.
– Вы, – четко произнес я. – Счастливого пути.
И вернулся к Юле. А Пелагея сказала:
– Какой он у вас строгий.
Я даже и подумать ничего не успел. Так и решил: пускай едут куда хотят, но без меня, потому что я никуда не хочу. Буду жить с бабушкой, не пропаду.
В комнату зашел Слава, взял Юлю на руки и отнес в зал, потом снова ко мне вернулся, закрыл плотно дверь.
– Давно вы это решили? – спросил я первым.
Он не стал врать:
– Давно.
– А мне почему не сказали?
– Сначала из-за Лены, из-за ваших отношений. Побоялись, что ты не захочешь с ней расставаться. Теперь вы вроде как сами расстались, но… – Он замялся.
– Но?..
– Ты сейчас немного в расшатанном состоянии. Арина Васильевна сказала, что тебе новые потрясения ни к чему.
Арина Васильевна – это психотерапевт. Надо же, «в расшатанном состоянии»! Тоже, видимо, меня жалеет.
– Это все не так быстро делается, Мики, – будто начал оправдываться Слава. – Прямо сейчас ведь мы никуда не едем. Не в этом году и даже не в следующем.