В предпаническом состоянии я проводил в школе все семь уроков: у меня постоянно дрожали руки и колотилось сердце, все время казалось, что вот-вот меня захлестнет этим приступом и ребята поймут, что у меня на самом деле едет крыша.
Оценки у меня стали ухудшаться. Мне было тяжело понять, что от меня хочет учитель, потому что всю информацию я воспринимал притупленно. И звуки, и картинки окружающего мира сделались приглушенными, как на старых кинопленках.
Была только вторая неделя сентября, когда, проснувшись однажды утром, я понял, что ни в какую школу сегодня не пойду. Я скорее умру, чем заставлю себя снова сесть за парту и переживать из урока в урок эти удушающие, сводящие с ума приступы.
С родителями мы выходили из дома примерно в одно время, так что я делал вид, что иду в школу, но сам садился в какой-нибудь незнакомый автобус и ехал в неизведанные части города, а затем пересаживался и ехал обратно.
Я делал так целую неделю. Ярик писал мне сообщения с вопросами, почему я не хожу в школу; я важничал: «Да плевать мне на школу, не хочу и не хожу», а сам в то время не мог ходить уже никуда.
Сначала в автобусах мне было спокойнее, чем в школе, но скоро стало понятно, что в России поездки не бывают тихими и спокойными: обязательно кто-нибудь начнет скандалить, шуметь, конфликтовать, и все это на фоне плачущих детей, а потому приступы стали преследовать меня везде, где бы я ни был.
Так я столкнулся с тем, что никуда не мог больше выйти. Жизнь за пределами квартиры приобрела для меня вид военных действий. Я старался скрывать это от всех, но в тот момент понял, что психотерапевту надо рассказать. Наверное, для этого они и нужны?
Я рассказал ей все: про агрессию, самоповреждение, суицид, приступы паники, неспособность выходить из дома. Арина Васильевна выслушала меня и попросила в следующий раз прийти со Славой. Я так и сделал. В итоге они разговаривали в кабинете только вдвоем, а я сидел в коридоре. Терпеть не могу эту привычку у взрослых: шушукаться о тебе, выставив при этом тебя самого за дверь.
С того дня началось мое путешествие по больнице, в которой работал Лев: сначала у меня два раза взяли кровь из вены, потом делали УЗИ щитовидной железы, потом МРТ. С МРТ было больше всего проблем: сначала меня засунули в продолговатую колбу, в которой я ощутил себя как в гробу и тут же начал плакать и просить, чтобы меня вытащили. Тогда Лев отвел меня на другой этаж, там была не колба, а какая-то нависающая прямо над лицом махина. Под ней я тоже запаниковал и заплакал, но там было свободное пространство по бокам, поэтому рядом сидел Лев и держал меня за руку. Это успокаивало, так что, борясь с приступами непреодолимого ужаса, я все-таки выдержал десять минут без резких движений.
На самом деле почти все в тот день наводило на меня ужас. Я никогда раньше не подвергался никаким медицинским манипуляциям, у меня не брали кровь, не водили по мне датчиком, я разве что делал флюорограмму, потому что заставляли в школе, но остальное переживал впервые. МРТ выглядело самым простым, ведь ты просто лежишь, и тебя даже никто не трогает, но выяснилось, что я не выношу замкнутых пространств. Этого я раньше о себе не знал.
Оказалось, что я здоров, и анализ крови у меня был почти идеальный. Я думал, это значит, что все хорошо, но после этого психотерапевт выписала мне лекарства. Я погуглил названия и испугался: не хочу пить то, что будет изменять мое сознание. Попробовал отказаться, и Слава был почти готов согласиться со мной, но Лев сказал:
– Насколько я знаю, болезни лечат медикаментами.
Мой протест привел только к тому, что мы в очередной раз сильно поссорились. В итоге я придумал следующую схему: лекарства нужно было принимать утром и перед сном, так что я прятал таблетку под язык и шел умываться, а в ванной сплевывал ее в слив раковины. Правда, таблетка быстро начинала растворяться во рту и горчить, так что я потом минут пять чистил зубы, чтобы быть уверенным, что ничего не проглотил.
Родители не сомневались, что я пью эти таблетки, но я их не пил, и легче мне не становилось. При этом я продолжал жить в уверенности, что смогу справиться своими силами, надо только чуть-чуть успокоиться, взять себя в руки, вот выйду завтра в школу и…
И у меня опять не получалось.
Я попросил родителей о переводе на домашнюю форму обучения. Лев был против:
– Ты решил совсем запереться в четырех стенах?
– Но мне тяжело…
– Ты ведь и так никуда не ходишь, ни с кем не общаешься.
Тут вмешался Слава:
– Я думаю, что здоровье важнее этого.
– Социальная дезадаптация – это тоже болезнь, – возразил Лев.
В итоге мы договорились, что я буду находиться на домашнем обучении только до конца седьмого класса, а в это время стану усиленно лечиться и не бросать занятия по баскетболу. Таков был наш компромисс.
Бабушка, узнав об этом, принялась меня отчитывать:
– Ты уже настолько обленился, что даже в школу ходить не хочешь…
– У меня медицинские показания, – негромко, но четко сказал я.
– Да какие медицинские показания! – в сердцах воскликнула бабушка. – Что это за болезни такие?! Люди войну и девяностые переживали и то не болели, а ему тут в тепличных условиях вдруг нехорошо стало!
Я стиснул зубы, чтобы не расплакаться. В комнату зашел Слава и молча вывел бабушку в коридор. Что-то тихо сказал ей.
– Да это все блажь! – отвечала бабушка.
Слава опять заговорил негромко, а бабушка опять ответила во весь голос:
– Ладно, не буду я с ним больше об этом разговаривать! Пусть только не ревет! Что за воспитание: чуть что – он сразу в слезы! А еще якобы мужчиной воспитан! Хотя ты сам не лучше, ходишь с сережками в ушах, как барышня…
Она и правда больше об этом не говорила. Только зашла и попросила сходить к ней домой, прибить гвоздь в стену, чтобы она могла повесить новые настенные часы. Я пошел, а пока прибивал, четыре раза заехал себе молотком по пальцам, но виду не подал, чтобы снова не слушать про воспитание.
Потом родители подкинули мне еще одну воспитательную меру. Ну, это теперь мне кажется, что она была воспитательной. Слава предложил кое-куда с ним съездить. Так и сказал: «кое-куда». Я еще спросил:
– Куда?
– Увидишь, – загадочно ответил он.
– Интригу выдерживаешь?
– Само собой.
Но я начал догадываться сам, когда он загрузил в багажник машины коробку с игрушками. Он ведь уже несколько лет занимался волонтерством в детских домах.
Перед этой поездкой я выгулял Сэм, но домой утянуть ее не смог – она пыталась заскочить в машину вслед за Славой. Он махнул рукой:
– Пускай едет с нами.
Я сел вместе с ней на заднее сиденье, и она развалилась у меня на коленях. Кажется, я начинал ее понемногу любить.
Ехали мы долго, проезжали какие-то совсем заброшенные части города, напоминающие поселки. А за очередным крутым поворотом виднелось белое обшарпанное здание – обычное такое, напоминающее почти любое забытое государством казенное учреждение.
Мы подъехали ближе, и через сетку забора я разглядел площадку, на которой играли дети. Одна-единственная молодая воспитательница горланила на толпу разновозрастных детей. Она показалась мне той еще стервой, типа вредной училки в школе, но, когда Слава вышел из машины, воспитательница при виде его приветливо улыбнулась. И даже сказала ему как старому приятелю:
– Привет, Слава!
А он поздоровался с ней как с просто Ксюшей.
Я не знал, выходить мне или сидеть в машине, и вопросительно глянул на Славу через окно. Он поманил меня рукой. Пришлось выйти. Сэм с радостным лаем выскочила вперед меня, а дети, услышав это, как по команде рванули к забору с криком:
– Собачка!
Воспитательница Ксюша виновато посмотрела на нас. Спросила:
– Можно им погладить?
Мы, конечно, разрешили.
И счастливые дети тискали нашу не менее счастливую собаку, не привыкшую к такому вниманию. А Ксюша стальным голосом постоянно одергивала их: то не обнимай так сильно, то там не трогай, то тут…
Только один мальчик не подошел к Сэм. Он сидел на качелях в стороне от всех и хмуро на нас поглядывал.
Эта строгость воспитательницы, обшарпанная детская площадка и блеклая, застиранная одежда на детях дохнули на меня какой-то неумолимой безысходностью. В этом мире, окутанном никомуненужностью и одиночеством, всем заправляли безучастные и жесткие люди. Или они только кажутся безучастными? Нет, и все-таки любви в них точно не чувствуется…
Я вспомнил, как кричал Льву, что лучше бы меня сдали в детский дом, и мне стало жутко.
Слава передал игрушки, и мы немного пообщались с детьми. Старшим из них было лет двенадцать. Одна девочка тут же принялась рассказывать нам, как ее избивал и насиловал отчим. А Ксюша раздраженно говорила ей:
– Прекрати выдумывать. Вчера рассказывала, что мать свою убила, сегодня отчим насиловал…
Другие дети засмеялись над той девочкой, а она, обиженно вытянув нижнюю губу, отвернулась.
Белобрысый мальчик в кепке спросил меня:
– Это твой папа? – и указал на Славу.
– Да, – ответил я.
И сказать это оказалось трудно. Как я им, наверное, в ту минуту был противен своей благополучностью…
А когда мы уходили, случилось странное. Мы уже почти вышли за калитку, как вдруг я увидел, что за нами сломя голову несется тот мальчик, который все время сидел на качелях. С криком и топотом он догнал нас и вцепился в Славу.
– Не уходите! – закричал он.
Слава попытался мягко его отодвинуть, но ничего не получилось.
– Вань, я не могу…
– Не уходите! Заберите меня отсюда!
Следом за этим мальчиком выбежала Ксюша. Она догнала его и принялась оттягивать от Славы, а потом, извиняясь, потащила назад, а он дергался, извивался и орал:
– Заберите меня! Пожалуйста! Не уходите!
Возвращался в машину я с каким-то другим пониманием реальности. Слава сказал:
– И так каждый раз.
– Каждый раз? – удивился я. – Ты с ним хоть раз разговаривал?