– Не знаю такое… – Потом вдруг снова открыл крышку рояля и говорит: – Попробую, напой что-нибудь.
Я растерялся. Уже больше года прошло с тех пор, как я бросил вокал. Впрочем, я никогда и не блистал особым талантом. Но мне было очень интересно, что он сделает, и я напел ему слова из песни, которая лучше всего подходила для фортепиано, – «Love of my life».
А он послушал немного – и как давай мне подыгрывать. Песня, которую он никогда не слышал, оказалась у него удивительно похожей на оригинал. А если где-то и было не как у Queen, то только потому, что я там сам сфальшивил.
– Ты что, к любой незнакомой песне сможешь ноты подобрать? – удивился я.
Ваня смущенно потер нос, снова потупился в пол и сказал:
– Ну не знаю… Ну не к любой…
Он как будто стеснялся собственного таланта.
А Лев вдруг выдал:
– Ты гений.
– Не, – ответил Ваня. – У меня одни двойки. Особенно по математике…
– Да при чем тут математика? У тебя же талант, на кой она тебе сдалась?
Это было совсем неожиданно. Лев всегда недооценивал искусство и талант, скептически относился к нашему со Славой творчеству, да и музыкой особо не интересовался. А уж чтобы сказать про математику, которой он измучивал меня в начальной школе, «на кой она тебе» – это вообще на него не похоже. Науку он всегда ставил превыше любого творчества. А тут вдруг: «гений, талант»…
Хотя, конечно, Ваня произвел впечатление. Подбирать ноты на слух без должного музыкального образования – это вам не шутки.
Мы так чуть начало спектакля не пропустили. Если честно, мюзикл понравился только Ване. А мы были слишком впечатлены его способностями, чтобы сосредоточиться на чем-либо еще. Когда в антракте Лев вдохновенно рассказывал Славе, какой Ваня талантище и как ему нельзя это в себе закопать, я понял: все остальное уже неважно. Ну какая разница, растопыривает человек локти за столом или нет, если он гений? В конце концов, гениям все можно!
Так у меня появился младший брат.
Нянь
Ване доставалось от Льва намного сильнее, чем мне. Иногда мне даже было его жалко. Лев устроил ему настоящее армейское воспитание: сколько раз за день Ваня косячил, столько раз в конце дня он должен был отжаться. Для меня это звучит не страшно: я бы с такими правилами отжимался раз в неделю, не больше. Но иногда число Ваниных промахов доходило до пятидесяти в день.
Промахами считались двойки, невыполненное домашнее задание, побег с уроков, прогул, замечание в дневник, драка, оскорбление окружающих, хамство – и это только в школе. Дома ему нельзя было ничего брать без разрешения, он должен был мыть посуду, помогать мне с уборкой, выполнять домашнее задание, вешать одежду в шкаф, а не раскидывать ее по комнате, ставить обратно на свое место все, что взял. Ну и еще куча разных мелочей вроде мытья рук и нерастопыренных локтей за столом. Курение, алкоголь и мат карались особыми санкциями – тридцатью отжиманиями за каждое.
По вечерам, когда из соседней комнаты доносились плач, всхлипывания и жалобы «Я больше не могу», у меня побаливало сердце. Зато Лев был непреклонен, как какой-то командир. Говорил сухо и спокойно:
– Если коснешься пола – начнешь заново.
Слава говорил Льву, что это зверство какое-то, а Лев отвечал, что требует с Вани ровно столько, сколько тот действительно может выполнить. Справедливости ради стоит отметить: Лев всегда отжимался вместе с ним, так Ване было легче продержаться до конца.
А еще Лев сказал, что если Ваня проведет весь день без замечаний, то его будет ждать вознаграждение. Правда, не сказал, какое именно. Ваня очень старался, но некоторые вещи были для него просто невозможны – ну как можно что-нибудь не стянуть в школе, если оно лежит на парте без присмотра? Или как не обозвать того, кто случайно наступил тебе на ногу? Короче, Ване предстояло еще долго терпеть такое домашнее воспитание.
Вскоре эти методы воспитания коснулись и меня, чтобы Ване не было обидно отдуваться одному. Теперь я должен был соблюдать все те же самые правила, даже если раньше их не существовало, исправно сидеть над учебниками (а я это еще в пятом классе перестал делать) и отжиматься, когда что-то не выполнил.
К тому же появилось много дополнительных обязанностей: например, делать уроки вместе с Ваней. А у него почерк такой, будто он на древнегреческом пишет – ни одной буквы не разберешь. С математикой еще хуже: умножение от сложения он не отличал. В общем, у меня мозг закипал, и я все больше понимал, почему Лев в начальной школе на меня раздражался. Я не хотел точно так же драконить Ваню, но если у него два умножить на три – это пять, то как тут сдержаться?
А однажды я его упражнения по русскому проверял, а он вдруг говорит:
– Мне кажется, что они… эти.
Я даже не понял, что за «они» и кто «эти». Так ему и сказал.
– Ну Слава и Лев… Ну эти…
Я начал догадываться. Помог ему, иначе сам бы он что-нибудь сморозил.
– Геи?
– Ага…
Я не знал, что сказать. На тот момент Ваня уже почти два месяца был знаком с нашей семьей и чуть больше недели был официально усыновлен, но никто в особенности отношений между нашими родителями его не посвящал. Слишком велик был риск, что Ваня расскажет об этом другим.
– Ну и что? – просто спросил я.
Мне показалось, что лучшее решение – отнестись к этому как к чему-то само собой разумеющемуся.
– Я думал, ты тогда напиз… наврал. – Воспитание Льва начало приносить свои плоды.
– Что ты об этом думаешь? – попытался я прощупать почву.
– Это мерзко, – однозначно ответил Ваня.
– Предпочел бы детдом?
– Нет… Лучше так.
– Тогда не говори никому, особенно сотрудникам из опеки, а то обратно отправишься. – Я попытался сказать это как можно более решительно. – Серьезно, в тот же день вернешься в детдом. Понял?
Ваня сумрачно ответил, что понял. Но я все равно заранее придумал кучу отговорок на случай, если он кому-то расскажет. Все они звучали примерно так: «Да что вы слушаете, он же из детдома, нахватался там всякого» или «Просто не может адаптироваться, вот и фантазирует».
А я вдруг снова начал думать о его настоящих родителях. Не может такого быть, чтобы он – «никто и ничто». То есть, конечно, если его подбросили на порог детдома, то его родители никому не известны, но, скорее всего, ему просто о них ничего не рассказали. И все-таки хоть какие-то родители должны были значиться у него в документах, а документы выдали Славе.
Я не мог объяснить сам себе, зачем мне эти знания о Ване, но тайком полез в ящик с документами под предлогом, что для школы нужна моя медицинская карта, а она – вот как раз где-то тут. Найдя на дне документы об усыновлении, я уже было вытянул их, как вдруг меня за руку схватил Лев.
– Зачем они тебе? – строго спросил он.
Отпираться я не любил, поэтому честно сказал:
– Хотел посмотреть, кто у Вани родители.
– Зачем?
– Просто…
– Так спроси у него.
– Он сказал, что они циркачи. – Так звучала последняя версия Ваниного вранья.
Тогда Лев на полном серьезе и уже без прежней строгости проговорил:
– Значит, они циркачи. Не разоблачай его. Он в это верит.
Мне стало неловко, и я положил документы на место. Решил, что больше не буду их брать. Ни к чему это.
Еще Ваня ужасно завидовал тому, что должен ходить в школу, а я сижу на домашнем обучении. Так что родители сказали мне, что в восьмой класс я однозначно пойду, как все. Это было неприятно, я уже и забыл, как это – ходить в школу.
В седьмом классе я приходил туда только на итоговые контрольные работы, от которых зависели оценки в четверти или в году. Вот и в конце мая мне пришлось пойти и отдуваться за весь год. Мы с Ваней теперь учились в одной школе, и он столько раз подходил ко мне в первый день, что в классе меня прозвали его «нянем».
Вообще всем почему-то было смешно от того, что у меня появился младший брат. У одноклассников сразу прорезалось чувство юмора:
– Научи его двойки получать!
– И съезжать с перил!
– Лучше в ножички играть!
Я не стал им говорить, что Ваня и без меня все это прекрасно умеет.
Когда в один из тех дней он подошел ко мне уже в пятый раз, я разозлился. И, прежде чем он снова заговорит со мной, сказал:
– Мне некогда, у меня сейчас контрольная по русскому, вот! – И показал ему в качестве доказательства свою тетрадь с правилами орфографии.
А Ваня отпихнул ее рукой:
– Я такие буквы не понимаю.
За моей спиной ехидно загоготали одноклассники.
– Чего тебе? – раздраженно спросил я.
Ваня опасливо посмотрел мне за спину и шепнул:
– Скажу на ушко.
Мне стало его жалко, и я наклонился. А он говорит:
– Я ремень застегнуть не могу.
Он поднял рубашку, чтобы продемонстрировать, как у него на штанах болтается незастегнутый ремень. А у него ремень был проще некуда – с автоматической пряжкой. Я тяжело вздохнул, опустился перед ним на колени и принялся застегивать. Тут все ребята вокруг и покатились со смеху.
А Ваня еще больше усугублял ситуацию, объясняя им:
– У меня просто раньше ремень только с дырками был…
Я все думал, как провести с Ваней воспитательную беседу о равноправии, толерантности и принятии всех людей такими, какие они есть. Надо ведь было подвести его как-то к тому, что он живет в однополой семье. Поговорить с ним об осуждении. Сказать, что судить других – последнее дело, особенно взрослых людей за их искренние чувства друг к другу, а кроме того, это вовсе не мерзко. Хотя, сказать честно, такая оценка их отношений тем или иным образом находила отклик и во мне: чувствовал я нечто похожее, но не вполне ясное и не вполне осознанное.
Все, что подразумевалось под нашей семьей, – внешняя совершенность, слезливая история про умершую маму и отца-одиночку, – на самом деле было тайной, цепью обманов, неизвестно для кого камуфлированных под «обыкновенную семью». Все это Ване тоже предстояло узнать, потому что такое тяжело понять. Может, я и сам еще не до конца понял. Эта иллюзия «нормальности», этот обман – колючий, как еж, я ворочался в нем уже десять лет, меня со всех сторон кололо, и, между прочим, было больно.