Но только я об этом подумал, как рассерженный Ваня прибежал домой и сказал, что какой-то Андрей во дворе дразнит его «детдомовским». Меня это возмутило, и я вышел, чтобы разобраться.
Обидчиком оказался крупный пухлощекий мальчик одного с Ваней возраста. Может быть, даже одноклассник. Я хмуро спросил его:
– Ты что, не знаешь, что все люди равны?
И даже обрадовался: вот, появился повод завести об этом беседу с Ваней. Он как раз стал жертвой дискриминации.
Но в итоге оказалось, что Ваня первым назвал Андрея жирным. Я устало вздохнул. Тяжело тут говорить о равенстве…
Гордость
Летом меня ждали первые настоящие путешествия по миру, которых я совсем не хотел. Родители просили относиться к этому проще, говорили, что это ведь так интересно – посмотреть на другие страны, на других людей, на море, в конце концов, которое я никогда не видел. Ваня при слове «море» разве что на голову от радости не вставал, а я ощущал лишь предчувствие каких-то противных неудобств, как когда не хочется чего-то делать, но ты знаешь, что все равно придется, и тебя тошнит от этого уже заранее.
Одно из главных доказательств моего безразличия к путешествиям: мне нечего о них рассказать. После, когда бабушка спрашивала меня, как я провел время, я обычно односложно отвечал:
– Багамы? На Багамах я кормил свиней.
А про Канаду мне вообще сказать было нечего: я почти не выходил из отеля. Разве что посматривал в окно на многоэтажки и прикидывал, с какой из них можно будет удачно покончить с собой, когда мы туда переедем.
Лев, глядя на мое апатичное безволие, с сомнением спрашивал:
– Ты пьешь таблетки?
– Конечно, – кивал я и каждый вечер нарочито громко шуршал таблеточными блистерами, делая вид, что пью лекарство.
А дальше по старой схеме: сплевывал таблетки в слив раковины.
Об Англии я мог бы рассказать больше, но бабушке такое лучше было не знать. Брайтон запомнился мне тоже всего одним днем, зато каким: я впервые побывал на ЛГБТ-прайде. И если то, что Слава осыплет себя блестками и раскрасится шестицветной радугой, было ожидаемо, то от Льва такого поведения я никак не ждал. Я вообще-то думал, что он и на такое событие наденет какую-нибудь белую рубашку, однако за границей он позволял себе более разнообразную одежду, словно в России всех заставляли одеваться сугубо строго. Ваня же, которому так ничего толком и не объяснили, воспринял все события очень спокойно. Он спросил, что это за «прайд» такой, а Слава ответил, что там будут музыка, радостные люди и все разукрашено радугой, и Ваня сказал:
– Тогда я пойду!
И потом скакал вокруг Славы, выпрашивая:
– Нарисуй мне тут радугу! А можно мне волосы покрасить? Я тоже хочу такой флаг!
Я наблюдал за этим, сидя на диване в своих черных джинсах, черных кедах и черной толстовке. Лев уточнил, помню ли я, что это не похороны, и после моего сдержанного «да» просто кивнул.
Думаю, я комично смотрелся рядом с ними, когда мы шли в центр города. Несколько раз родители сказали, что я могу не идти, если не хочу, а я вроде и не хотел, но все равно шел. Сам не знаю почему. Мысленно я объяснял себе это желанием поддержать отцов, но вряд ли мой траурный вид их бодрил.
В центре громко играла музыка из мощных динамиков, она оглушала и делала всех вокруг немыми. Люди толпой стояли вдоль дороги, неровным заборчиком, и чему-то радовались. Подходя, я видел, как по дороге едет разноцветный автобус, а с его крыши машут загорелые и хорошо сложенные парни и девушки («Как стадо мустангов», – подумал я, глядя на них), и, пока гремела музыка, они белозубо и открыто улыбались зрителям, размахивая радужными флажками.
Мне казалось, что это должно быть очень утомительно: вот так вот дурачиться, глохнуть от дурацкой музыки, позволять незнакомым людям пялиться на тебя, как в зоопарке, хлопать в ладоши и ни черта полезного не делать. А я никогда не любил бессмысленные занятия. Чего они все лыбятся? Повод какой-то есть, что ли? Никто никого не знает, а все друг другу лыбятся.
Мимо проехали еще несколько автобусов, проходили толпы разноцветных людей, несли огромные флаги, и все хлопали этому зрелищу в дурацком восторге. Потом неожиданно одетые люди кончились и на какой-то непонятной махине проехали мужчины в стрингах. Тоже радостные.
– Чему они радуются? – спросил я, не обращаясь ни к кому конкретно. – Тому, что у них голая задница?
Среди зрителей я заметил одного такого же недовольного парня, как я сам.
Вернее, он был не недовольный, а нейтральный. И не улыбался по-дурацки непонятно чему, хотя тоже был весь в радужных цветах (с иронией я заметил, что в своем желании «по-радужному» выделиться все здесь в итоге выглядели одинаково). Мысленно я окрестил того парня «негейпарадным». Однако, когда по дороге двинулся строй из накачанных мужчин с обнаженными торсами, он вдруг тоже снял футболку и зачем-то им свистнул (видимо, в знак солидарности качков, потому что под футболкой и сам оказался таким же накачанным). Тогда я сразу решил, что он дурак и самое время в нем разочароваться.
Мимо нас прошла какая-то женщина с габитусом хабальной тетки и сказала:
– Нашли куда детей приводить!
Ну или что-то такое, я не очень понял, потому что это было на английском, и все же прочувствовал всю степень ее возмущения присутствием Вани. Мне как-то сразу стало хорошо: было в этой женщине что-то русское, родное – хоть меня всегда и смешила эта попытка взрослых оградить детей от сексуальных тем: слышали бы они, что обсуждали наши ребята в пятом-шестом классах. И не только мальчики, но и девочки. Мальчики, между прочим, обычно говорили что-то маловразумительное, типа «О-о-о, какие сиськи», зато девочки обсуждали их во всех подробностях или, того хуже, соревновались, у кого они быстрее выросли.
Я обычно в такие разговоры не вступал и каменно молчал. А парням было очень интересно пробить меня на какой-нибудь похабный комментарий. Но молчал я не потому, что сказать мне было нечего, – я будто бы хотел этим немногословием показать степень своей брезгливости к подобным темам. Один раз даже при обсуждении какого-то там платья какой-то там актрисы, в котором было ну просто все-все видно, я многозначительно произнес:
– Чурайтесь пошлости…
И все посмотрели на меня с уважением, будто осознав, насколько они ниже меня. Но внутренне я понимал, что все мы на одном уровне и в моей голове – все те же самые мысли. Одна лишь разница: я догадываюсь о них загадочно молчать.
Я заметил, что не могу отвести взгляда от того «негейпарадного» парня, даже несмотря на то что он уже стал похож на всех остальных. В конце концов меня раздосадовала моя неспособность сконцентрироваться на чем-то еще, кроме него, поэтому я мрачно сказал родителям:
– Я пошел.
– Куда?
– В отель.
– Все нормально? – спросил Слава.
Мне почему-то хотелось задеть их. И их, и все это мероприятие. И я сказал:
– Да, просто устал от этого цирка.
По дороге в отель я укорял себя за то, что вроде как опять сказал гадость, причем на ровном месте. Сам решил идти на этот прайд и сам же на что-то разозлился. Наверное, это была годами вынашиваемая злость на то, что я расту в каких-то особых условиях, и она капля по капле вымещалась на них. Совсем по чуть-чуть, поэтому существенно не уменьшалась.
Мне все казалось, что я чего-то лишен, что мне тяжело понимать самого себя и других людей, потому что с детства мои родительские фигуры были довольно однотипны. Я не знаю, кто такие девочки, девушки, женщины, их никогда не было рядом, я понятия не имею, как с ними разговаривать. Я знаю только, какие бывают бабушки. Я не знал, как выстраивать общение с другими парнями, потому что мне было тяжело понять, что между мужчинами допустимо, а что – нет. Оказывается, при встрече надо здороваться за руку. И на прощание тоже. И обниматься по-нормальному нельзя. Можно только приобнять, хлопнув по плечу, но очень быстро, на одну секунду. Комплименты говорить нельзя, да и вообще ничего хорошего, только что-то типа «Че ты, э, ты че» и вот так вот выстраивать всю коммуникацию. Я в этом настолько запутался, что со всеми начал подобным образом общаться, и с одноклассницами тоже. Уже все девочки в курсе, что я хам и грубиян. Одна из них мне в валентинке в любви призналась, а я ответил: «Ты тоже ниче». Мне казалось, что и девочкам можно говорить «ниче», «норм» и посылать их в жопу. А оказалось, что нельзя, что они обижаются. Для парней это нормально, а девочки обижаются. Короче, девочки – как иностранки, жительницы другой, недоступной для меня страны. А я в этой стране варвар, и мне нужен словарь, чтобы с ними общаться.
А теперь они, родители, мне говорят: «Ты ни с кем не общаешься», или «Почему ты так изолирован от других?», или «Нужно, чтобы у тебя были друзья, общение, иначе так можно сойти с ума», а я постоянно хочу сказать им, что это не во мне проблема, а в них, потому что я не знаю, как с людьми разговаривать. Они сами-то с людьми не очень общаются. Особенно Лев, у которого вообще нет друзей, только Слава и коллеги по работе. А у Славы есть друзья, но, когда они приходят, они не жмут друг другу руки, а обнимаются, потому что, наверное, они тоже геи, вот у них это и нормально, а в школе это ненормально, мне в глаз дадут за попытку обнять при встрече. И все эти общественные условности, эти рукопожатия, этот сленг быдла, эта невозможность послать девочку в жопу – я так устал от того, что эти правила никак на меня не налезают и любое общение превращается в мучения, поэтому просто больше не хочу общаться.
Кроме того, я не знаю, как разобраться в себе. Однажды мой одноклассник смотрел на какого-то парня секунд двадцать, не отводя взгляда, и другой одноклассник спросил, не гомик ли он. Я был в отчаянии от понимания, что в этой «нормальной» реальности нужно еще и выдерживать продолжительность взгляда, чтобы никто ничего не подумал. А я на этом параде полчаса разглядывал парня, за что в школе меня уже давно бы окрестили каким-нибудь «петухом», да я и сам уже себя так мысленно окрестил, потому и сорвался. Если послушать других, то ты гей, если просто смотришь на мужчину. Если послушать родителей, то это просто какая-то чухня про «чувства», абсолютно непонятная, потому что я уже давно ничего не чувствую. Надо было подойти к этому парню и врезать. Сначала сказать: «Че ты, э, ты че», – а потом врезать.