Вот о чем я думал, пока шел до отеля и уже дойдя, когда просто сидел и смотрел в одну точку. А когда родители с Ваней вернулись, я сказал им, что это все было глупо и «не гордо».
– Чем они гордятся? – не скрывая брезгливости, спрашивал я. – Тем, что яйца через стринги вывалились наружу? На это даже смотреть противно.
– Можно не смотреть, – заметил Лев.
Меня начало заносить:
– А как на это не смотреть, если они устроили эту вакханалию в центре города? Вот только не говори, что «можно не идти в центр». А если я живу в центре? А если я работаю или учусь в центре? Когда мы переедем в Канаду, там будет такая же навязчивая «свобода»? И сказать что-то против нельзя, потому что это будет считаться дискриминацией, а за дискриминацию – статья, вот и сиди, терпи голых мужиков и баб посреди улицы. Может, вы едете в свободу, но я еду в тюрьму с толерантной цензурой.
– Что такое вакханалия? – встрял в разговор Ваня.
А Лев только сказал:
– Если будешь жить или работать в центре, просто не смотри в этот момент в окно.
Я начал злиться на него:
– Я не понимаю, почему ты поддерживаешь этот маскарад. Ты же нормальный человек. Неужели ты не понимаешь, что гордость должна быть другой?
– Какой?
– Вот если бы они вышли на этот прайд в приличной человеческой одежде, а вместо флагов и плакатов с гениталиями у них в руках были плакаты типа «Я гей, и я изобрел лекарство от рака» или «Я лесбиянка, и я сняла гениальный фильм», вот тогда я понимаю – гордость. А сейчас не понимаю.
– Хорошая идея, – заметил Слава. – Можешь попробовать продвинуть.
Я растерялся от того, что никто не стал со мной спорить. А мне хотелось спора. Или такого конфликтного разговора, в котором я поставил бы точку. И я ее поставил:
– Не приживется. Им придется столкнуться с тем, что большинство из них не гении, не ученые и не деятели искусства. А обычные скучные серые люди. И кроме показа разукрашенных в радужные цвета задниц им больше нечего поведать миру.
На этой ноте я хотел с гордым видом уйти, но тормознул сам себя: опять я будто бы их обижаю. Я вроде бы и хотел обидеть, но почему-то совестно стало. И как-то нечестно по отношению к ним. Поэтому я все-таки сказал, посмотрев на Льва:
– Я горжусь тобой, потому что ты спасаешь жизни людей. А тобой, – я перевел взгляд на Славу, – потому что ты очень талантливый художник. И вами обоими, потому что, учитывая очень плохие обстоятельства и большие риски, вы все равно взяли на себя смелость воспитать меня и… теперь еще Ваню. И если вам когда-нибудь захочется принять участие в чем-то таком, лучше об этом расскажите. Но не раздевайтесь.
Собираясь выйти на улицу, я услышал за своей спиной ехидный вопрос Славы, обращенный ко Льву:
– Гордишься тем, что воспитал такого невероятного зануду?
– Ключевое слово – «невероятного». Так что горжусь.
It’s OK
В сентябре я снова начал ходить в школу, как и все «нормальные люди». Без ужаса я думать об этом не мог, поэтому заранее занялся собственной терапией (и дрессировкой). За лето я успел прочитать несколько учебников по клинической психологии в поисках лучшего выхода из своего невроза и остановился на когнитивно-поведенческой терапии. Частью этой терапии стало приобретение флажка на стену с надписью «It’s OK» – именно эту фразу я пытался сделать своей жизненной философией. Она – первое, что я видел, когда утром открывал глаза. Когда запирался в комнате и плакал. И там же – когда меня трясло от агрессии, от тревоги, от желания навредить себе или покончить с собой прямо сейчас. Тогда я упирался в нее взглядом и вспоминал: это нормально. Все, что я испытываю, – нормально. Все, что со мной происходит, – нормально. Это жизнь.
Я постоянно начал носить с собой в чехле телефона клетчатый листок с корявыми печатными буквами: «Это нормально». Доставал его каждый раз, когда мне становилось плохо вне дома. Мне не становилось легче, но принять происходящее оказывалось проще. Так я научил себя выбираться в город хотя бы иногда, хотя бы когда это действительно нужно, научился заново доходить до школы, научился сидеть на уроках в относительном спокойствии. Я чувствовал, что на самом деле нацепил на себя какую-то маску «нормальности», что я лишь делаю всё как «нормальный», а на самом деле в корне ничего не поменялось. Мне все еще было плохо. Страшно. Тошно. Непонятно. Я составил план собственного суицида, выбрал способ, место и слова для предсмертной записки. Просто так. «На всякий случай» – так я себе это объяснил.
Все нормально.
Все нормально.
Все нормально.
Так я повторял изо дня в день учителям, одноклассникам, родителям, бабушке, Ване, Ярику.
Все нормально.
Нужно улыбнуться шире.
Прищурь глаза.
При естественной улыбке мышцы вокруг глаз напрягаются.
Все нормально.
Родители все равно замечали, что со мной что-то происходит. Я видел, как они тревожно переглядываются между собой, как понижают голос, когда речь заходит обо мне. И как не могут определиться, депрессия у меня или переходный возраст.
Еще и эта моя «социальная изоляция»… Лев навязчиво напоминал мне, что Ярик – хороший мальчик и что с ним надо дружить. Я говорил, что это неправильно – дружить с кем-то через силу или только потому, что «так надо».
Слава же советовал просто сосредоточиться на ком-нибудь другом. Обратить внимание на то, что происходит с другими, а не только со мной. Видимо, это было ненавязчивое предложение отречься от своего эгоцентризма.
И тогда я придумал игру.
Сейчас сложно сказать однозначно, почему мне захотелось поступить так, как я поступил. Возможно, мне не хватало в окружении людей из дружественной для ЛГБТ среды, с которыми можно было бы доверительно обсудить любые проблемы, но, если я скажу так, я совру: рядом всегда был Ярик, к тому же Лена продолжила бы со мной общаться, если бы я сам до этого снизошел. Люди, которые могли бы меня понять, у меня на самом деле были, но почему-то конкретно их я видеть рядом не хотел.
И тогда я сделал следующее: открыл небезызвестную группу поддержки для ЛГБТ-подростков, зашел в «поиск людей по группе», выставил свой город и свою школу. Выпали четыре аккаунта, на трех из которых не было личных фотографий, да и имена, судя по всему, были выдуманные. А четвертый оказался реальным. Я даже узнал этого парня, Глеба. Точнее, просто вспомнил, что его лицо мелькало в школьных коридорах. Учился он в девятом, на класс старше, хотя внешне выглядел на седьмой: невысокий, с кудрявыми светлыми локонами и какими-то еще совсем детскими чертами лица, неравномерно усыпанного веснушками. Если посмотреть со стороны, можно подумать, что его светлая душа вышла из детских сказок про Иванушку. Но я сразу заметил следы серой пыли у него под глазами – такая была у Вани, пока он не бросил курить, – и едва заметную лукавость его приветливой улыбки. Несмотря на милейшую детскость, Глеб любил напускать на себя показную альфасамцовость – наверное, потому что всегда был в окружении девочек.
Я скачал себе расписание его класса и каждую перемену, будто бы случайно, всегда находился неподалеку. Если он выходил из класса, то, как правило, был в компании одних и тех же девочек, если не выходил – сидел за партой и копался в телефоне. Я не любил, когда он оставался в кабинете. Мне было важно на него смотреть. И в этом странном шпионаже я все пытался понять: какой он? Что любит? Случайный ли он человек в той группе? Может, я замечу что-то, что его выдаст? Но, в общем-то, ничего не замечал.
Через неделю я уже знал его расписание лучше своего собственного. И еще знал, что в субботу он ходит в школу на факультативные занятия в театральный кружок. Я даже знал, где он живет, потому что однажды шел за ним после уроков до самого дома, на расстоянии метров пяти. И даже удивлялся, как это он еще ни разу не подошел и не спросил, что мне от него нужно. Неужели правда не замечает?
Слава был прав, что если заинтересоваться внешним миром, а не внутренним, то здорово отвлекаешься. Эта игра в разведчика разнообразила мне начало учебного года, сделав ожидание каждого следующего школьного дня интереснее: как же там жертва моего шпионажа?
Спустя еще неделю от пустого глазения на расстоянии мне стало скучновато. Поэтому я решил, что нужно записаться в театральный кружок. Я ведь занимался раньше в похожем, как раз несложно будет адаптироваться. И, самое главное, это шанс познакомиться с Глебом.
Люди из разных классов собирались в школьном актовом зале, сдвигали кресла к стене и в центре полукругом выставляли стулья. Не помню уже, что мы там делали. К театру как к хобби мой интерес тогда остыл, а потому упражнения я не запоминал и все сверлил глазами Глеба. Но повода заговорить никак не подворачивалось.
Мне помог случай. Когда на одном из занятий мы обсуждали Пушкина, Татьяна Леонидовна, руководительница студии, вдруг предложила Глебу прочитать его стихи. Он охотно согласился и прочитал два четверостишья – что-то про осень и хмурую пору. Мне стихи не очень понравились, но как-то интуитивно я почувствовал, что это мой шанс вступить с Глебом в разговор. И, когда нас попросили высказать свое мнение, я ляпнул:
– Тупые стихи.
Не то чтобы я прямо так про них подумал. Я скорее решил, что они слабые и на настоящую поэзию не тянут, но, чтобы заговорить с Глебом, нужно было сказать что-то хлесткое, яркое, чтобы невозможно было кивнуть или промолчать.
Как и ожидалось, Глеб спросил:
– Почему?
– Потому что они топорные, – ответил я. – Ах, осенняя пора, ах, птички улетели… Никакой глубокой мысли, просто шаблонность.
Глеб так растерялся, что меня тут же кольнула совесть. И я чуть было не прибавил: «Ладно, извини, я просто пытаюсь познакомиться». Он сел на место, и какая-то девочка сказала мне, что я хамло.
Глеб притих до конца занятия, так что в конце концов я действительно не удержался и сказал ему:
– Прости. Я иногда бываю дураком. Просто не умею нормально знакомиться.