– Это ты так со мной познакомился? – беззлобно усмехнулся Глеб.
– Попытался, – улыбнулся я в ответ. – Меня зовут Мики.
– О, – слегка удивился он. – Интересное имя. Как у героя в одном сериале.
– «Бесстыдники», – кивнул я.
Фразу «Имя как у Микки Милковича» я слышал десятки раз, но всегда – от девочек. От девочек, которым обычно очень нравилась концепция однополых отношений, и потому им особенно нравился этот персонаж. У парней же никогда не было такой ассоциации. Глеб оказался первым, и тогда я понял, что в группе для ЛГБТ-подростков он оказался не случайно.
И, чтобы окончательно подтвердить гипотезу, я сказал:
– Он интересный персонаж.
– Да, только… – Глеб как-то смущенно опустил глаза, не договорив.
– Гей, – закончил я фразу за него. – Но это ведь не плохо.
Глеб быстро на меня посмотрел и снова улыбнулся, соглашаясь. Все понятно.
Все понятно.
Но зачем мне это надо было понимать?
Весь мой глупый шпионаж дошел до своего логического завершения, и на этом мой запал разведчика должен был угаснуть. Что я, в сущности, хочу от этого Глеба? Однако мне почему-то ужасно не хотелось прекращать эту странную игру, эту слежку на переменах, эти глупые провожания до дома (на расстоянии пяти метров, конечно).
И, когда я решил, что в следующий раз в студию не пойду, Глеб вдруг сам перехватил меня на перемене и спросил, приду ли я в субботу. И в глаза мне заглянул. А у него глаза – синие-синие, специально, чтобы в них тонуть. И я сказал:
– Приду.
Он улыбнулся и отошел, а я будто очнулся. Приду? Это я сказал?
Ну и пришел, конечно же. А мог бы и не приходить. Мало ли у человека причин, чтобы не приходить? Мог бы потом отпереться как-нибудь, все равно мне вся эта театральная деятельность больше не интересна. Но все равно пришел, да еще одним из первых, потому что знал: у девятого класса последний урок – география, и ведет у них Людмила Тимофеевна, а она добрая и всегда с последнего урока отпускает пораньше, и, значит, Глеб придет самым первым, а если я тоже приду одним из первых, то смогу занять место рядом с ним. Или напротив. Если напротив, можно будет незаметно пялиться на него все занятие. А если рядом, то пялиться вряд ли получится, зато можно будет коленями касаться.
«Коленями касаться…» – с отвращением повторил я собственную же мысль. И решил: нет, коленями касаться с ним не буду. Сяду напротив, чтобы пялиться.
Думаю, взгляд у меня тогда был не из дружелюбных. Потому что я на себя злился. Не понимал: «Какого черта мне надо? Сто раз этого парня в коридорах видел, ни разу желания таскаться за ним не возникало, а как узнал, что он подписан на ЛГБТ-группу, так крышу сдвинуло. Что изменилось-то от того, что я узнал, что он гей, или би, или еще там кто? Ничего. Ничего не изменилось. Прекрати смотреть».
Не прекращал.
Раз десять мы столкнулись взглядами, прямо глаза в глаза. Потому что он тоже на меня смотрел. Правда, я тут же отворачивался, а он – нет, продолжал меня разглядывать, и я это чувствовал, и от этого вся ситуация становилась еще глупее. А еще у них там, в этом актовом зале, было жарко. Так жарко… Никогда раньше не замечал.
После занятий мы вышли из школы вместе: как-то так получилось, что рядом пошли. Он спросил:
– Тебе в какую сторону?
А мне вообще-то в другую сторону, совсем не туда, куда ему. Но я знал, где он живет. Я знал, куда надо показать, чтобы пойти вместе с ним. Именно туда и показал.
Он обрадовался:
– Пойдем тогда вместе.
Мы болтали о какой-то ерунде, уже и не вспомню о чем, и он еще несколько раз сказал, что я отличный собеседник, а мне казалось, что я весь какой-то поглупевший от его присутствия рядом. Когда мы дошли до его дома, он спросил, где мой дом. И я неопределенно махнул рукой: мол, дальше.
Тогда он сказал:
– Ну, я пошел. Пока.
– Пока, – сказал я.
Глеб вроде бы хотел отойти от меня, но вдруг спросил:
– Ты обнимаешься с друзьями на прощание?
У меня вообще-то нет друзей. Но я сказал:
– Да.
– Обнимемся?
– Да. – У меня вдруг голос сел. Ну почему, почему я такой неловкий и разговариваю как робот?
Глеб подошел ко мне, обнял за талию и прижался крепко-крепко. Я этого никак не ожидал. Я видел, как обнимаются друзья, даже девочки. Обычно они делают это за плечи. Родители обнимают меня за плечи. Бабуля обнимает за плечи. Даже Лена обнимала за плечи. А это что за прижимания?
Я стоял как истукан и ничего в ответ не делал. Ждал, когда он меня отпустит.
Потом мы еще раз сказали друг другу «пока». Я не дал ему понять, что посчитал такое объятие странным. Или приятным. Или волнующим. Я тогда сам ничего не понял. И ничего не сказал.
Безвоздушное пространство
Уже три недели я только и думал о Глебе, даже невзначай заговаривал о нем с другими ребятами в театральной студии, которые давно с ним вместе занимались. У всех о нем было разное мнение, но однозначно хорошее не было ни у кого.
– Он бабник, – сказала его одноклассница Саша.
А другая одноклассница, Аня, тут же поправила:
– Он не бабник. Просто в него все в классе влюблены, а он… Короче, нарцисс и мудак.
И они рассказали историю, как какая-то (очередная) девочка подошла к Глебу с трепетным признанием в любви, а он устало ответил ей: «Детка (да, именно так, он назвал ее деткой), вас так много, что у меня не останется времени на жизнь, если я вас всех буду любить».
Меня это царапнуло, будто бы меня отшили такой фразой. Хотя все впереди: еще вполне может отшить. Даже страшно было подумать, какое ничего мне будет предложено в ответ на признание.
Я сам не замечал, как думаю о Глебе в контексте романтических глаголов: «любить», «признаться», «отшить». А замечая, тут же одергивал себя: куда и зачем я лезу? Я же не такой. Это все не для меня. Если бы меня парни хоть сколько-нибудь волновали, я бы это давно заметил, и вообще мне Лена нравилась: даже сейчас, когда смотрю на ее фотографии, сердце замирает, так что мне просто что-то мерещится, надо поменьше о нем думать, и все встанет на свои места. Успокаивая себя этим, я подальше загонял неприятное, но навязчивое воспоминание о том, как разглядывал незнакомого парня на прайде и как сорвался, стоило тому снять футболку. Я сбежал, чтобы ничего, совсем ничего «такого» не подумать…
Время в театральном кружке проходило для меня в каком-то бессознательном состоянии. У меня все время бешено стучало сердце, и я даже думал: «Может ли человек умереть, если у него два часа подряд пульс под двести? Наверное, нет, я не слышал, чтобы от любви умирали». Ну вот… Я опять подумал: «От любви…»
– Мики, у тебя есть зарядка?
Это Глеб спросил. Но, когда он со мной говорил, я все слышал как оглушенный. А когда пытался посмотреть ему в лицо, чувствовал себя пьяным: очень тяжело было сфокусировать взгляд.
Он спросил, надо ответить. Но у меня скулы свело. Я не мог говорить.
Поэтому отрицательно покачал головой, хотя на самом деле надо было сказать: «Есть, но я уже отдал ее Маше, спроси, нужна ли она еще ей», но это слишком длинное и сложное предложение.
Поэтому чаще всего рядом с ним я молчал или отвечал односложно. Думаю, от этого я казался очень отрешенным и равнодушным, но внутри меня все кипело.
Татьяна Леонидовна сказала, что нужно за пару недель поставить небольшую сказку для начальной школы. И что участвовать должны все. Я представил себя в костюме зайчика или медвежонка и спросил:
– Могу я просто быть сценаристом?
– Отлично. – Татьяна Леонидовна хлопнула в ладоши. – Тогда с тебя сценарий сказки.
Я, конечно, три раза свою сказку переписывал, потому что все три версии не нравились руководительнице: слишком трагичные. В первой умерли все, во второй – главный герой, в третьей никто не умер, но всех настиг экзистенциальный кризис. Тогда я пошел по пути наименьшего сопротивления: взял чужую сказку и написал сценарий по ней. «Маленький принц» Экзюпери.
Конечно, делая такой выбор, я ориентировался на Глеба. Он со своими белокурыми локонами и ясными глазами больше всех подходил на главную роль, а я хотел для него главной роли – запоминающейся, мощной и… И почему-то все равно трагичной. Думаю, он хотел того же: ему нравилось быть в центре внимания и напускать на себя драматизма.
Он, конечно, будет актером – в этом я почти не сомневался. Яркие способности сочетались в Глебе с отличной внешностью и целеустремленностью (он говорил мне как-то: «После девятого поеду поступать в театральный: с первого раза редко проходят, поэтому не хочу терять время»). Своим присутствием на сцене он как-то сразу гасил, отодвигал в тень всех остальных ребят, обладавших весьма посредственными актерскими навыками. Особенно жалко было загубленную сцену с Принцем и Лисом. Когда говорил Глеб, слезы наворачивались от трогательности, когда говорил мальчик, игравший Лиса, – от разочарования.
В целом, конечно, постановка получилась нормальным школьным образцом бездарности. Это не плохо – в школе почти всегда все этим и заканчивается. Главное, что Глеб выглядел очень выгодно и получил тонну похвалы в свой адрес. Татьяна Леонидовна все равно всех назвала «талантливыми молодцами». Наврала, конечно, но такова ее работа.
Постановка наша закончилась в семь вечера. Пока горе-актеры переодевались за кулисами, я как единственный неопозорившийся убирал реквизит со сцены. Мне никто не помогал: одеваясь, ребята вежливо прощались со мной и уходили. Потом и Татьяна Леонидовна собралась, оставив ключи.
– Сдай на вахту, когда будешь уходить.
Так я остался один. В общем-то, я не обиделся, потому что не люблю «работать в команде». Лучше сам все сделаю, а то еще будут мешаться под ногами.
За кулисами кто-то негромко закашлял. Ну как – «кто-то»… Этого «кого-то» я уже легко научился узнавать…
– Глеб? – спросил я, повернувшись к кулисам.
– Да, это я, – откликнулся он.
– Что-то ты долго…
Он мне ничего не ответил. Я взял коробку для всякого мелкого реквизита и заметил, как невольно стал вести себя тише: аккуратно складывал на дно коробки предметы, чтобы не создавать шума. Потому что вслушивался, как за тонкой стенкой с наброшенной толстой тканью шуршит мантия, расстегиваются пуговицы, слегка скрипят половицы и… И как он дышит.