– Мне нужно отлить, – сказал он. И, уже было развернувшись, вдруг уточнил, видимо, решив, что я не понимаю намеков: – Я иду в туалет на втором этаже.
Вот и все. Это будет только мое решение. Я могу не пойти, могу вернуться в класс, он оставил мне выбор, и то, что я сейчас выберу, меня и определит. Если я такой убежденный гетеросексуал, если это просто случайные реакции и гормоны, почему бы мне не остаться тут? Почему я вообще стою и торгуюсь сам с собой, думая, пойти за ним или нет? У гетеросексуалов однозначные решения, у меня – нет.
И кем я буду, если пойду? Неужели я запрусь с ним в школьном туалете, в какой-нибудь грязной, исписанной матом кабинке?
Кажется, да.
Я пошел за ним.
Так все и началось. В расписании было три урока, с которых можно уйти надолго без лишних подозрений: география, биология и технология. Каждый предмет шел один раз в неделю, значит, всего я запирался с Глебом в туалетной кабинке трижды. Глеб подстраивался под мое расписание и говорил, что ему на «кудахтанье всяких престарелых куриц» наплевать. Мне, в общем-то, тоже было плевать, и я все чаще думал о том, что уходить так с уроков можно хоть каждый день или даже не один раз в день. Удерживали меня от полного погружения, как сказала бы моя бабуля, «в блуд» только чувство стыда, смесь внутренней гомофобии с отвращением и склонность к самоедству.
Ярик, с которым я сидел за одной партой почти на всех уроках, заметил схему и уловил ее закономерность. Если вначале он смотрел на меня с недоумением, то к третьей неделе взгляд его стал каким-то тоскливым. При этом он никогда ничего не спрашивал и не говорил. Казалось, что он все знает или по крайней мере о чем-то догадывается, потому и не спрашивает.
Возвращаясь, я часто замечал его тяжелый взгляд. Почему-то мне постоянно казалось, что я его обманываю.
Дома я превратился в тень. Старался лишний раз не выходить из комнаты, родителям отвечал только «Да» и «Нет», не вступая в долгие разговоры. Время от времени мне было стыдно перед ними за себя – будто я неудавшийся эксперимент. Словно весь ученый свет мира взял нашу семью на контроль и сказал: «Вот, сейчас на ваших глазах два гея вырастят достойного гетеросексуала», а в итоге вырос я – мало того что гей, так еще и недостойный, обжимающийся в грязных туалетных кабинках, без чувств, без любви, без хоть чего-нибудь светлого.
А иногда вина сменялась злостью: «Они сами во всем виноваты. У меня не было перед глазами образца других отношений, поэтому это все со мной происходит. Пропаганда существует. Геям нельзя воспитывать детей».
Отрицание смеялось гневом, а гнев – торгом: «Может быть, я не гей? Была Лена. И все тоже было по-настоящему. Как я страдал по ней – такое не придумаешь…»
Эти стадии сменяли друг друга, но принятия так и не наступало. Целый месяц я стыдливо линял с уроков, а возвращаясь, не мог смотреть в глаза никому в классе. Если бы они знали, что только что случилось, они бы никогда со мной больше не общались.
Поговорить мне было не с кем. Парадокс заключался в том, что я находился в окружении людей, которые могли бы меня понять и сказать что-нибудь толковое: и Ярик, и родители. Но я боялся. Боялся обидеть Ярика своей жестокостью, боялся растоптать его чувства. Боялся стать разочарованием родителей, еще одним камнем в их огород.
И я молчал. С Глебом мы перебрасывались лишь короткими репликами, которые касались исключительно происходящего между нами в тесной кабинке. Наверное, лишь однажды, приводя себя в приличный вид после очередного такого действа, мы заговорили. Он назвал меня своим парнем, а я сказал:
– Я не твой парень.
– Разве?
– У нас же не отношения, чтобы ты так меня называл.
– А что это? – Он как-то неопределенно повел рукой.
Я честно подумал. Сказал неуверенно:
– Это… ничто. Отношения строятся на любви, а не на… этом.
– Я тебя люблю, – очень легко сказал Глеб. Слишком легко. Так о любви не говорят.
– Ты не можешь меня любить, потому что ты меня не знаешь, – ответил я.
И больше мы не разговаривали.
В какое же животное я превратился… Жадное и изголодавшееся животное. С этим знанием о себе я стал одиноким, абсолютно одиноким и отгородился от всех своим скафандром.
Клеймо
Все выходило из-под контроля. Во вторник я не пошел в школу.
Накануне Глеб сказал, что завтра его родителей не будет дома до вечера и он планирует остаться дома. Не хочу ли я тоже?.. У него.
Я сказал, что не хочу. Сразу сказал, даже не рассуждая. Глеб криво усмехнулся:
– Не любишь комфорт? Больше нравится в туалете?
Я не ответил на его иронию, но с той минуты мысли о квартире, в которой никого не будет и в которой мы можем делать все что угодно, не боясь быть застигнутыми, меня не отпускали. Я думал об этом на всех уроках, ведя внутренний спор с самим собой.
Мой здравый смысл кричал, что нельзя к нему идти, однозначно нельзя. Ведь там все может зайти как угодно далеко.
В ответ на эту мысль возникала уже какая-то другая, неподвластная разуму: все может зайти как угодно далеко, и именно этого я хочу.
Утром я встал с ясным намерением пойти в школу, добросовестно собрался и сложил учебники в портфель. Уже у самого выхода получил сообщение от Глеба: «Я остаюсь дома, приходи, если передумаешь».
Я ничего не ответил, но про себя мрачно решил: «Не передумаю».
До школы мы шли вместе с Ваней. Он подпрыгивал и увлеченно рассказывал мне про какой-то супергеройский фильм, через каждую фразу уточняя:
– Круто, да?
А я апатично кивал:
– Угу. – Хотя не слушал.
Подходя к школе, я неожиданно для самого себя сказал Ване:
– Иди вперед. Мне нужно завязать шнурок покрепче. – И присел, делая вид, что действительно затягиваю шнурки.
Ваня без лишних вопросов так же радостно ускакал вперед, где, едва шагнув за школьные ворота, оказался в кругу друзей. Он был совсем другим, удивительно непохожим на меня.
А я остался за воротами и глупо стоял как истукан. Воровато оглянувшись, пошел назад – к остановке. Заметил, что веду себя подозрительно: постоянно верчу головой в страхе наткнуться на знакомых.
Как бы растягивая время, я зашел в ближайшую кофейню и взял кофе, хотя не люблю его. Сначала хотел взять чай или какао, но мне вдруг пришла в голову странная мысль, что с кофе я буду выглядеть значительнее. Не знаю для кого, все равно никто бы не понял, что у меня в стаканчике. Ну а еще кофе ассоциируется со всякими страданиями и раздумываниями «о нем». А мне как раз надо было «о нем» подумать.
Выйдя, я сел на лавочку, исписанную маркерами. Самая яркая надпись гласила, что «Юля – шлюха». Мне стало жаль незнакомую Юлю, ведь, скорее всего, она этого не заслуживает. А я заслуживаю. Если кто-нибудь так написал бы про меня, я бы вообще не обиделся.
Я допил кофе и осознал: за это время уже раз пять можно было вернуться в школу, даже не опоздав.
Нужный автобус подъехал к остановке почти сразу, и я заскочил в него быстрее собственных мыслей, которые начали бы уговаривать меня: «А может, не надо?» Но я так устал от этого бесконечного спора… И поэтому заскочил. То, что я оказался внутри, означало только одно: я сбежал от школы, от Вани и от возможности передумать.
Мысли в моей голове были абсолютно противоречивыми, будто бы надерганными от разных людей и сложенными слипшейся кучей в моем буйном черепке.
Я думал, что есть еще шанс не наделать глупостей. Выйти на следующей же остановке и вернуться домой. Я в любой момент могу вернуться, даже если буду уже у него, смогу отказаться и пойти обратно.
И вместе с тем я фантазировал о том, что мы будем делать, как далеко я готов зайти и нужно ли что-то заранее обсудить. Если нужно, то что?
Я думал и думал, и это почти физически сдавливало мой мозг. Одна половина меня была в ужасе от принятого решения, вторая – в экстазе рисовала себе самые смелые желания.
Мне казалось, что другие люди в автобусе смотрят на меня с осуждением, будто я как-то неестественно себя веду, будто знают, куда я на самом деле еду.
Он готовился. Видимо, понимал, что я слабак и все равно приду. Встретил меня с голым торсом и чупа-чупсом во рту, который он, чтобы со мной поздороваться, медленно-медленно вытянул изо рта.
«Придурок», – подумал я. Но в жар меня, конечно, все равно бросило.
– Знаешь, о чем я подумал? – веселым тоном спросил Глеб, пока я разувался в коридоре. – Тот поцелуй в актовом зале выглядел так, будто я расплатился с режиссером за главную роль.
– Я был сценаристом, – буркнул я.
– Приближенным к режиссеру, – заметил Глеб. – Просто забавно: актеры ведь часто пробиваются в кино благодаря связям с режиссерами.
С брезгливостью я подумал о том, что таких ситуаций в его жизни наверняка будет предостаточно. По дороге в его комнату мне захотелось задать ему, наверное, самый серьезный вопрос за все время нашего общения.
– Ты думаешь о чем-нибудь еще, кроме самого себя и славы?
Глеб удивленно посмотрел на меня.
– О жизни, – начал накидывать я варианты. – О проблемах. У тебя есть проблемы? Ты о чем-нибудь грустишь?
– Только о том, что ты до сих пор меня не поцеловал. – Он самодовольно улыбнулся. Во мне даже дрогнуло что-то от отвращения.
Слишком просторно вокруг, это меня смущало. Глеб разместился на кровати, а я понятия не имел, что теперь делать. В тесноте туалетной кабинки изобретать особо было нечего, а тут – кровать, много места и куча горизонтальных плоскостей… Они-то меня и пугали. Если мы вдвоем окажемся в горизонтальном положении, ничем хорошим это не закончится.
– Сядь рядом со мной, – попросил Глеб притихшим голосом.
Я сел, подумав о том, что этот приглушенный тон идет ему гораздо больше прежнего, развязного. Он взял мою руку, поднес ее к своим губам и поцеловал кончики пальцев. Я только сказал:
– Не делай так. – Но еле слышно, у меня сел голос.
Я говорил себе, что это всего лишь пальцы и нужно дышать глубже…