– Нет.
– Я сообщу о случившемся вашим родителям. Думаю, тебе будет тяжело доказать свою непричастность…
– А я не собираюсь ничего доказывать, – перебил я ее. – Он обвиняет – пусть он и доказывает.
Директриса вздохнула и взялась за телефонную трубку. Я с удивлением наблюдал, как она по памяти набирает номер телефона Славы. Но это, скорее, была заслуга Вани: он постоянно влипал в мелкие драки и оказывался в ее кабинете.
– Здравствуйте, Вячеслав Александрович… Да, вы меня уже по голосу узнаете… Нет, сегодня не по поводу Вани… Да, к сожалению… Пострадавший утверждает, что Микита вылил на него стакан кипятка… Ну а что он может говорить? Отрицает, конечно. Тот мальчик тоже трудный, но в данном случае в больницу-то увезли его… Вы подойдете? Хорошо.
Я вдруг подумал, что они говорят так, как будто хорошо понимают друг друга. Совсем не так, как в первый раз, на педсовете.
Слава, конечно, приехал, поулыбался ей и пообещал принять меры. Нас отпустили.
В машине он спросил меня:
– Ты же знаешь, что я в любом случае на твоей стороне, поэтому просто скажи честно: это действительно было случайно?
И я сказал честно:
– Нет.
Слава кивнул и спросил:
– Это было справедливо?
И я снова ответил честно:
– Нет.
Он, кажется, не ожидал.
– Тогда зачем ты это сделал?
Я устало пожал плечами: мол, не знаю.
Дальше мы ехали молча. Ругать он меня не стал. Он меня вообще почти никогда не ругал, потому что знал, что вечером мне в любом случае достанется от Льва.
Дома у нас была бабушка, которая иногда любила прийти, чтобы что-нибудь приготовить. В тот раз дома пахло тыквенным пирогом.
Увидев меня, она вдруг начала рассказывать, что какой-то Игорь отправил какого-то деда в психушку, потому что тот вообще не в себе и кидался на детей с топором. Я ничего не понял: какой Игорь, какой дед, какие дети…
Так и спросил:
– Что за Игорь?
– Да отец твой! – ответила она таким тоном, будто это было очевидно. Интересно, как бабушки умудряются всё обо всех знать?
– Ну мне-то какая разница, – пожал я плечами.
– Как это – какая? – удивилась она. – Это, получается, он твоего деда, психопата старого, в психушку отправил.
– И что?
Я не понимал, к чему она ведет. Какое мне дело до деда, которого я никогда в жизни не видел, пускай он даже «мой»?
– Да я это на заметку говорю, – вдруг крикнула она так, чтобы было слышно в соседней комнате. – Для тебя, Слава, между прочим! В какой-то передаче, у Малышевой, по-моему, рассказывали, что психические расстройства наследуются через поколение. То есть у сына его, может, ничего и не будет, а вот у внука…
Очень она это, конечно, вовремя сказала. Слава тут же появился на кухне и, поморщившись, попросил:
– Мама, перестань рассказывать ему эту чушь…
– Так это правда! – возмутилась бабушка.
– А раньше он на людей с топором кидался? – спросил Слава.
– Раньше… Да я откуда ж знаю? Нет, наверное, если первый раз в психушке…
– Тогда это просто старость, мама! – убедительно сказал Слава. – Маразм, деменция. Что ты ребенку всякую ерунду внушаешь?
И добавил, уже для меня:
– Не слушай ее, Мики. Все с тобой нормально.
А бабушка начала рассуждать о том, что если у нее по жизни не было склонности рубить людей топором, то она и сейчас, в старости, в такой маразм не впадает… А Слава согласно кивал:
– Да-да, ты в другой впадаешь…
А мне вспомнилось, как один из психотерапевтов, к которому я ходил, сказал мне, что иногда при взгляде на меня ему кажется, что перед ним готовый психопат. Лев, узнав об этом, очень разозлился и сказал, чтобы я больше никогда к этому недоучке не ходил, а потом доказывал мне, что ни один нормальный специалист не будет приписывать подростку в разгар переходного возраста психопатию.
Любые намеки на то, что за моей депрессивностью и тревожностью кроется какой-то зверь пострашнее, пугали моих родителей. Люди, допускавшие это, становились неугодными, а мне буквально закрывали уши: «Не слушай, с тобой все хорошо, ты здоров».
Но теперь я все чаще вспоминаю, с каким жутким хладнокровием вылил кипяток на человека, по которому (подумать только!) когда-то целый месяц сходил с ума…
Дом
В ноябре случились два значимых события: выход в прокат «Богемской рапсодии» и мое решение окончательно и бесповоротно, навсегда и на всю жизнь «переключиться» на девочек. Только на девочек. С той минуты я разрешал себе думать исключительно о них. О мальчиках запрещалось думать даже как о друзьях, а то мало ли на что внезапно перескочит мысль…
В общем, девочки. Я, конечно, подумал, что два этих события можно объединить и позвать какую-нибудь девочку в кино на «Рапсодию».
Сначала я позвал одноклассницу Настю. Критерий выбора был прост: она казалась мне красивой и неглупой, а при таком сочетании, мне думалось, проще всего влюбиться или хотя бы очароваться ею. Можно даже безответно. Лучше безответно. Чтобы только думать и страдать, в полную мощь ощущая, насколько же это все-таки гетеросексуально – вот так убиваться по девушке.
Мы сходили на фильм, а потом пришли ко мне домой. Родителей не было дома. Я сделал Насте чай, потом она поиграла на Ванином пианино и попела, а после я сыграл ей под гитару и тоже спел. Затем мы посмотрели концерт Queen, сидя рядом и уминая шоколадку, и вскоре с работы пришли родители.
Ничего не было.
А если бы я был гетеросексуал… Что сделал бы гетеросексуал? Может, он поцеловал бы ее, или хотя бы взял за руку, или вел бы себя неловко? Но я ничего такого с Настей не хотел.
Мы вежливо попрощались и с тех пор только здоровались в школе.
Тогда я решил, что хочу посмотреть «Рапсодию» еще раз, и позвал Иру из девятого класса, которая ходила в театральную студию и все время пыталась со мной заговорить.
Свидание наше прошло по старой схеме: мы посмотрели фильм, а потом посидели у меня дома до прихода родителей. Вместо концерта смотрели интервью Queen на ютубе и обсуждали творчество Майкла Джексона.
Ничего не было.
Потом еще были Рита и Маша, с которыми я тоже сходил на «Рапсодию» и к которым тоже не посмел притронуться. Но пять – хорошее число. Я надеялся, что в пятый раз мне повезет, что я наконец-то почувствую какое-то желание сблизиться с девочкой, хотя бы поцелую ее, пускай даже просто в щеку.
Вечером я сообщил родителям, что собираюсь пойти на «Богемскую рапсодию» в пятый раз. Лев как-то скептически скривился:
– Потом опять приведешь домой какую-то принцессу?
«Принцесса» звучало в его устах так презрительно, что я даже обиделся.
– Что значит «принцессу»? – насупился я.
– Да они у тебя все на одно лицо. Ты их что, по внешности выбираешь?
– Ну а как еще? Я их пока толком не знаю.
Лев странно усмехнулся.
– Ну что? – не понял я. – Плохо, что ли, что они красивые?
– При чем тут «плохо»? – возразил он. – Просто это неверный критерий выбора. Нет никакой связи между красотой и любовью. Людей любят всяких: и некрасивых, и больных тоже. Так что приведи лучше какую-нибудь обыкновенную девочку.
Обыкновенную девочку… Тогда я выбрал самую непопулярную и самую неприметную одноклассницу – Катю. Не знаю, правда, что в ней было такого непривлекательного. Я с ужасом замечал, как тяжело мне вообще оценивать привлекательность девушек и как шаблонно я мыслю в их отношении: если большинству девчонка нравится – значит, красивая, а чем и почему – непонятно. В общем, к Кате я тоже применил шаблон: она большинству не нравилась.
Когда мы сидели у меня дома, именно с ней случилось странное. Я смотрел на нее и все время ощущал между нами толстую стенку. Стеклянную, но абсолютно непробиваемую. И стекло это могло отражать: глядя на Катю, я все равно видел себя. Всего себя с этим отчаянным желанием выглядеть «нормальным». Я пытался внушить себе, что я должен к ней что-то почувствовать, хотя бы физическое. Думал только о том, как бы решиться хотя бы на поцелуй. И таким я себе показался жалким и противным – хоть вешайся. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь, вот пускай даже Катя, сказал бы мне: «Мики, с тобой все хорошо, ты не противный, и ты заслуживаешь права быть собой». Но она сказала:
– Сегодня каток залили. Пойдешь?
– Пойду.
Куда угодно пойду, чтобы провести этот день так, как будто я обыкновенный.
Народу на катке было много, и все чувствовали себя как-то уж слишком хорошо: люди вертелись, увлеченные хороводами, догонялками и хвастаньем своими навыками катания.
Катя неслась впереди меня, только лезвия коньков мелькали, а я старался не отставать, но мне было скучно. Катя сказала, что обожает кататься, но я ее интереса не разделял. На катке даже разговаривать невозможно, особенно на такой скорости.
Но Кате я этого, конечно, не говорил. Я старался выглядеть обычным, заинтересованным, будто бы у нас свидание, а у меня с ней – первая любовь.
Катя остановилась и повернулась лицом ко мне, дожидаясь, когда я подъеду. А я вдруг решил ехать на нее не останавливаясь. Подумал: «Все равно смелости не хватит, так хоть врежусь в нее, а дальше будь что будет». В следующий миг я мягко на нее налетел и, обняв, повалил на лед нас обоих. Мы свалились на бок, Катя при этом громко смеялась и спрашивала:
– Ты что, дурачок?
Я делал вид, что мне тоже смешно. И вот мы лежали.
Ее лицо было совсем близко. И тогда я сделал это: прижался своими губами к ее губам, грубо и неумело. Мне, кстати, опять не понравилось. Я ничего не почувствовал. Это даже не было отвратительно, потому что не вызывало никаких желаний.
Потом я отпустил ее и устало перевернулся на спину, будто после тяжелой работы. С серого неба мне на лицо падали огромные хлопья снега, и я совсем спокойно подумал: «Я больше никогда не встану. Наверное, я сейчас умру».
Не знаю, почему мне в голову пришла такая мысль, но я был уверен, что вот так вот сейчас закрою глаза, а снег продолжит падать мне на лицо, только больше не будет таять.