Писатель объяснял, поддакивал, выслушивал соображения Воловика, увлеченно чертившего на столе каналы и тоннели, и наконец рассмеялся:
— Так и есть, Александр Васильевич! Так я и думал — вы той же породы!
— Какой такой породы?
— Советских мечтателей. То есть самых смелых и трезвых мечтателей, какие только бывали на нашей планете.
— А с фантазии всякое дело начинается, — подумав, сказал Воловик.
Затем разговор все же вернулся к простым вопросам жизни и работы и тут стал застревать, спотыкаться. Уже рассказано о станке и о комплексной бригаде по косым стыкам, но писателю этого мало, он пытается «клещами» вытянуть из Воловика рассказ о знакомстве с профессором Карелиным, о содружестве с Гаршиным, — а получается нескромность, хвастовство или тот самый преждевременный шум. И о Лене Пенкине — откуда он узнал, что я помогаю Пенкину? Не помогаю, а подталкиваю как умею — для помощи у самого знаний не хватает...
— Где учитесь, Александр Васильевич?
— Нигде.
— Да как же это? Вот уж на вас не похоже!
Воловик хмуро сказал, что за всем враз не угонишься, почувствовал огорчение собеседника и понял, в чем суть той работы, которую проделал писатель, незаметно, но настойчиво во время их свободной беседы, как будто, бы часто отвлекавшейся в сторону. Писатель пришел, уже зная, каким должен быть его герой, он извлекал из Саши Воловика те черты и свойства, которые характерны для нового типа рабочего. И, видимо, не нашел всего того, что искал.
— Вот видите, — с досадой сказал Воловик. — Я вам не подхожу.
— Разве? — с улыбкой отозвался писатель. — Впрочем, с учебой вы меня немного подвели. Но ведь в чистом виде ничего не найдешь, Александр Васильевич. Коммунизм не в лаборатории выращивается — в жизни. А жизнь — она такая.
В тот вечер Воловик прошел мимо своего дома и углубился в тихие переулки, где он не бывал с той самой ночи, два года тому назад, когда метался до рассвета.
Теперь ему тоже нужно было остаться наедине с самим собой. Обдумать что-то? Нет, он ничего не обдумывал, хотя чувствовал близость каких-то новых решений... Скоро в столичной газете появится очерк, миллионы людей будут читать, что есть такой передовой рабочий Александр Васильевич Воловик. Что ж, конечно, передовой, — не отсталый же! Да, но кое-что будет в очерке обойдено, пропущено — зачем читателям знать, что этот Воловик бросил учиться или что его договор о творческом содружестве с Гаршиным — уступка напористому начальнику, что сам он этого договора не хочет, не верит в него, тут совсем бы другой человек нужен. В очерке промолчать об этом просто... а в жизни как? «Жизнь — она такая»? Вот она торопит, подталкивает, тянет вперед, не спрашивая, что ты можешь и чего не можешь. Карцева говорит — так тянитесь, это же хорошо! Конечно, хорошо, кто спорит! Но можно ли совместить все? Есть еще Ася, и ее горе, и ее новая радость, которые в то же время — и его горе, и его радость. Ася становится такой грустной, если Саши долго нет, и стоит сказать: «Пойдем погуляем, у меня свободный вечер!» — вся просияет. И это тоже — жизнь! Простая, очень волнующая, родная... «Ты меня не разлюбишь теперь, когда ты стал такой знаменитый?» — спрашивает Ася.
Он ласково улыбнулся. Нет, где там! Ася стала еще нужней, кусочек своего, привычного тепла среди всего нового, что будоражило и тpeбoвaлo усилий. Только на первых порах общественное признание ощущалось им как легкое головокружение, как жар неотпускающих, устремленных на него лучей. Теперь все вошло в колею, но колея-то иная — очень трудная, обязывающая. Слава обернулась требовательностью.
Спустя два дня под вечер Саша Воловик осторожно вел Асю через лес, украдкой поглядывая на нее — лучше ли ей? Асю укачало в поезде, едва они отъехали от города; Воловик предлагал вернуться домой, но Ася настояла, чтобы ехать дальше, — приглашение профессора польстило ей, она готовилась к поездке всю неделю.
— Смотри, малина! — вдруг вскрикнула Ася и, забыв о своем недомогании, забралась в кусты дикой малины, царапая руки и отправляя в рот чуть розовеющие, еще не поспевшие ягодки.
— Ася, тебе не повредит?
Месяц тому назад Ася встретила мужа слезами, — глаза ее сияли, а слезы струились по щекам. Саша сперва испугался, а потом бурно обрадовался. И тогда Ася разрыдалась, прижавшись к нему.
— Это не измена... я никогда, никогда не забуду мою доченьку... но я так рада, что у нас будет... я буду так, так беречь его...
С тех пор их жизнь была наполнена ожиданием ребенка и сотнями опасений. Ася постоянно советовалась с врачами, ела только то, что велел врач, и послушно гуляла столько времени, сколько предписал врач. Заботиться о муже она перестала сразу и бесповоротно. Теперь она требовала, чтобы он ухаживал за нею и жил в постоянной тревоге об ее здоровье. Он пытался настроить Асю на более спокойный лад, так как был уверен, что все происходящее с нею — естественно, но рассудительные слова сердили и обижали Асю. Если же он пугался за нее, Ася сразу веселела и сама принималась успокаивать его.
— Что ты, Саша, ведь это сплошные витамины! — ответила она и теперь, поскольку тревожный вопрос был задан. — И вообще все уже прошло... Подержи-ка ветки, я заберусь поглубже...
Тут их и нашел профессор, вышедший с женой навстречу. Ася для начала прикинулась степенной дамой, но через полчаса уже хохотала, шутила с профессором и даже, кажется, забыла, что ей надо беречься, — после ужина уговорила всех пойти гулять.
Они вышли на берег озера и невольно притихли. Так хорош был вечер, так вольно простиралось над ними большое, неохотно темнеющее небо с бледным рожком месяца, а перед ними вплоть до горизонта лежало спокойное озеро и над самой водой то тут, то там клочьями висел туман. Два-три огонька проблескивали сквозь листву прибрежных кустов, да с веранды дачи падал столб оранжевого света, выхватывая из легкой мглы кусок песчаного берега, уходящие в воду мостки и смутно вырисовывающийся силуэт вышки для прыжков.
— Благодать какая, — сказал Воловик и, покосившись на профессора, как-то вдруг осознал, что независимо от того, собирается ли с ним говорить профессор или нет, он сам хочет серьезного разговора и обязательно затеет его, когда будет удобно.
Утром встали рано.
— Купаться, купаться! — торопил профессор, косясь на жену, накрывавшую стол к завтраку.
Они пошли на берег озера. Воздух был свеж, а вода, еще не нагретая солнцем, показалась совсем ледяной, когда Воловик шагнул в нее. Холод ознобом прошел по коже. Не останавливаясь, Воловик быстро пересек прибрежное мелководье, вытянул руки, оттолкнулся от песчаного дна ногами, врезался в воду и поплыл. Его широкоплечее, обычно неуклюжее тело будто сузилось, подтянулось и напряглось. Сильными загребающими движениями выбрасывая вперед руки и погружая их почти на одной линии с опущенной к воде головой, он глубоко и сильно дышал, привычно управляя дыханием. Тело ввинчивалось в воду, увеличивая скорость молотящими ударами ног. Восхитительно свежая вода струилась вдоль его тела, словно он преодолевал быстрое речное течение. Солнце дробилось на поверхности озера и вспыхивало перед глазами в разлетающихся брызгах.
Проплыв ровно столько, сколько нужно было, чтобы размяться, он повернул назад, потому что было неловко уплыть одному слишком далеко. Он увидел на берегу Асю, которая так и не решилась войти в воду, а стояла рядом с Полиной Степановной, следя за мужем из-под ладони. Какой-то человек в плавках стоял на вышке и тоже смотрел из-под ладони. Увидав, что Воловик повернул, человек быстро взмахнул руками, бросил свое тело вперед и вверх, развел руки и ласточкой полетел вниз. Прыжок был искусен — пловец скользнул в воду, не разбрызгивая ее, только мелкие пузырьки воздуха да разбегающийся круг обозначили место падения.
— Хорошо! — крикнул профессор, вынырнув около Воловика. Солнце сверкало в каплях воды, застрявших на его стриженных ежиком седых волосах и стекавших по покрасневшему, улыбающемуся лицу.
— Здорово вы! — с уважением сказал Воловик.
— Ничего! — с удовольствием ответил Карелин, — он явно гордился своим искусством и был счастлив, что мог показать его гостю. — Поплывем?
Он плыл брассом, не торопясь.
— Кроль уже не для меня, сердце поберечь нужно, — объяснил он. — А так — хоть все озеро переплыву. И бросать никак нельзя. Перестану — ну, тогда мне конец. Старость.
Вода стала теплей и потеряла упругость, глаза разглядели под ее тонким слоем желтизну песка, колено шаркнуло по дну. Они выбрались на мель, почти целиком прикрытую нагретой солнцем водой.
— Полежим, — предложил Карелин.
Он, видимо, был непрочь отдохнуть. Слышно было его учащенное дыхание. Воловик совсем не устал, он сел рядом с профессором, охватив колени руками.
— Сейчас, может, не время, — смущенно проговорил он. — Но знаете, Михаил Петрович, я об одной штуке все время думаю. И хочется расспросить. Вот мне предлагают содружество... насчет этой самой механизации сборки, вы знаете. А я чувствую — не то! Не тот человек! Мне бы такого ученого, который в этих вопросах сам доискивается... сам душой болеет... Так что вы скажете — прилично мне отказаться и самому поискать человека нужного?
— Обидеть боитесь? — скосов глаза на Воловика, спросил Карелин.
— Нет. Просто думаю, не получится ли зазнайство. Такой-де разборчивый, что ему и инженер уже не хорош. Впрочем, — добавил он, — и обидеть — тоже приятного мало.
— Мало, — согласился Карелии. — Только, знаете ли, есть одна область, где обиды ни при чем. Работа. Наука ли, производство ли — все равно. Если ученик в процессе исследования опровергает научные положения своего учителя, — обидно учителю? А все же ни одного настоящего ученого это не остановило...
— Вот я и думаю... — пробормотал Воловик. Немного погодя он спросил:
— У вас в институте... найдется кто-либо из ученых, доцентов или там аспирантов... ну, которому эти вопросы механизации самому будут интересны?