— Постараюсь. Может, у тебя есть какое-нибудь поручение для инженера Карцевой?
Он сердито мотнул головой, потом вдруг сказал деловым тоном:
— Да, есть! И очень важное. Завтра днем — скажем, в три часа — назначь мне свидание. Где хочешь — на углу, на пляже, на пятой скамейке от входа в парк, у телефонной будки, под часами или где там еще полагается. Два часа прогулки и сумасшедшего ничегонеделания на природе, на ветерке и на людях.
— Хорошо. Чтобы не метаться возле пятой скамейки, пока ты возишься с установкой станков, в три часа на пустыре, напротив моего окна. Увижу тебя — и выйду.
— Но если я буду болтать на цеховые темы и хвастать, какой я гениальный начальник, заткни мне рот... А к шести я вернусь в цех. И если я вдруг начну уверять, что мне не нужно туда идти, что я договорился с механиком и мы можем провести вместе весь вечер, — гони, гони к черту! Ладно?
— Прогоню. К черту.
— Только все-таки не очень уж, чтобы я понял, что это делается по моей просьбе, ладно?
— Ладно.
— А если в следующую субботу меня назначат министром или с неба свалятся уже не станки, а полный комплект турбинных деталей... ну, в общем, ни на какие новые отсрочки я уже не соглашусь.
— Да. Да. Иди, Алеша. Тебя, наверно, уже ищут. Иди.
Он ответил шепотом:
— До завтра... мой лучший-лучший друг.
Он проводил ее через цех до выхода, несмотря на ее возражения.
— Пусть смотрят и судачат сколько хотят! — сказал он с вызовом. — Если я им пожертвовал этот день...
А потом она шла одна по улицам, только тут до конца поняв, что все это — правда, шла и глотала слезы, иногда улыбалась, вспоминая те его слова, которые были особенно отрадны, и снова глотала слезы, потому что ничего уже нельзя было изменить.
10
Он появился на пустыре без десяти три, с сосредоточенным видом ревизора, осматривающего строительную площадку. Пощупал доски, зачем-то взял в руки и оглядел со всех сторон кирпич из штабеля, потрогал, ботинком камень, привезенный для фундамента.
Аня сбежала вниз сама не своя от радости, а он сказал, не здороваясь:
— Когда вы вчера ушли, я чуть не послал всех к черту и уже в полночь чуть не побежал к вам... Вот бы ахнула ваша Глебовна-Игоревна, если б я ворвался к вам ночью!
Они долго решали и никак не могли решить, куда поехать и где будет лучше, потому что им было хорошо и здесь, среди досок и штабелей кирпича. Когда они приехали на Острова, шел уже пятый час. Они сели на траву возле пруда и, почти на разговаривая, наблюдали, как прыгают с вышки пловцы, затем уже наспех пообедали в ресторанчике-поплавке. Оба уверяли, что есть не хотят, но выяснилось, что хотят и что все кажется удивительно вкусным. В свой район они вернулись в половине седьмого, так что Аня сразу стала гнать Алексея на завод, но он пошел проводить ее, потом она его. Наконец, обнаружив, что уже восемь часов (ведь только что было половина седьмого!), Алексей на ходу вскочил в трамвай и махал Ане кепкой с площадки, пока трамвай не ушел так далеко, что не увидеть.
Аня стояла на тротуаре, прижав ладони к щекам, и повторяла себе, что она счастливая, счастливая, самая счастливая на свете. Хотелось сказать об этом кому-нибудь, все равно кому. Ей попался на глаза постовой милиционер. Интересно, какое лицо было бы у него, если бы гражданка вверенного ему квартала подошла с таким сообщением?
До ночи она сидела у окна, ничего не делая и не желая делать. Пыталась придумать что-нибудь «очень умное» для Алексея, для завтрашнего совещания, но мысли скользили в сторону от дел, к самому Алексею — успеет ли он хорошо подготовиться? Может ли он сейчас спокойно обдумывать дела? Какое у него будет завтра лицо, какой голос и очень ли он будет волноваться?..
Могла ли она предположить, что Алексей проведет свое первое совещание так, как он его провел!
Оно длилось всего час с небольшим, но, когда Аня вернулась с совещания в технический кабинет, у нее мелкой дрожью дрожали колени, так она переволновалась.
Алексей сразу «взял быка за рога». Он произвел в цехе ряд дельных перестановок и выдвинул к руководству много новых людей. Но кроме того — и это было самым главным — он разделил весь командный состав цеха на три смены, причем все должны были на ходу передавать смену своим ответственным сменщикам. Оставаться на производстве после сдачи смены запрещалось.
Алексей прочитал свой приказ четким, веселым голосом. Затем он оглядел застывшие, растерянные лица присутствующих, раскрыл блокнот и сказал:
— Я проверил в учебном комбинате и в библиотеке, кто где учится и все ли успевают читать — не только техническую литературу, но и художественную. У нас есть великолепные примеры серьезной работы товарищей над своим развитием, например Бобров, Шикин и ряд других. Но общая картина меня огорчила. Доложить вам результаты проверки?
Кое-кто откликнулся: просим! Но многие заворчали, что незачем, сейчас не до того, и так ясно.
Алексей все-таки доложил, бросая многозначительные взгляды на тех, кто нигде не учился и ничего не читал. Собравшиеся оживились, пересмеивались, подталкивали друг друга, некоторые ворчали вполголоса.
— Я никого не виню, товарищи, — сказал Алексей, пряча в стол блокнот. — Хотя многое зависит от самого человека. Я просто прошу товарищей задуматься — не отстают ли они? Как я выяснил, многие рабочие цеха уже обогнали в учебе и общем развитии кое-кого из командиров... Заставить пойти на учебу или в библиотеку я не могу, но предупреждаю, что интересоваться этим время от времени буду и в зависимости от этого буду аттестовать того или иного работника. Условия для учебы вам теперь созданы.
Вот тут и разразился скандал, из-за которого у Ани начали дрожать колени.
Первым взбунтрвался старик Гусаков. Поначалу ему польстило, что его выдвинули начальником участка, но затем его разозлило сообщение, что Иван Иванович не знает дороги в библиотеку, хотя в кое-какие другие места наведывается слишком часто (тут раздался смех), что ни на какие курсы его не затащишь и даже обязательные для мастеров лекции по экономике производства он посещает через два раза на третий.
Гусаков встал и, гордо приосанившись, громогласно заявил, что новая метла, конечно, чисто метет, но как бы она вместе с мусором и нужное не вымела.
— «Анну Каренину» я, правда, не читал, виноват! Но на турбинах работаю три десятка лет с гаком. И, наверно, до смерти работать буду — в этом ли цехе, либо на другом заводе, — а буду! Отдыхать да гулять, конечно, дело хорошее, за заботу о нас Алексею Алексеичу нижайший поклон. А только сурьезный мастер или начальник участка сам не пойдет из цеха, когда есть важная работа, и слабенькому сменщику не доверит — себе дороже чужие ошибки исправлять. Я, например, не уйду, хоть каким приказом пугай — не уйду!
Он сел, но вслед за ним заговорили другие. И все о том же. Один за другим выступали мастера и начальники, до сих пор руководившие работами, заставляя краснеть и бледнеть вновь назначенных. Все чаще повторялись вызывающие слова — не уйду! Честно говорю — не смогу уйти! Хоть штрафуй, а дело не брошу!
Это был прямой бунт против приказа нового начальника цеха, и Алексей понимал это, но стоял за своим столом как будто спокойный и даже с мальчишеским, озорным выражением на лице.
Аня любовалась его выдержкой в боялась, что этой выдержки не хватит. Какой выход он найдет? Осуществимо ли сейчас, в такое горячее время, правильное, но слишком поспешно вводимое новшество, придуманное Алексеем? Почему он не посоветовался с нею вчера, он, сказавший, что она его лучший-лучший друг? И почему она сама болтала с ним о всяких милых пустяках, вместо того чтобы помочь ему на первых порах не наделать ошибок?
Она вздрогнула, услыхав резкий голос Алексея:
— То, что здесь говорилось, — попытка прямого неподчинения приказу. Эта попытка еще раз убеждает меня в том, что приказ своевременный и необходимый. Поскольку командиры производства, с делом и без дела суетясь по цеху с утра до ночи, не успели даже продумать значение и важность дисциплины.
Наступила тяжелая тишина.
Полозов стоял и ждал.
Молчавший до тех пор Ефим Кузьмич попросил слова, и по тому, как Алексей всем корпусом повернулся к нему, Аня поняла, что он очень надеется на поддержку старика Клементьева и заранее радуется ей. Но Ефим Кузьмич сказал тихо, огорченно:
— Напрасно вы так говорите, Алексей Алексеевич. Понимаем мы все. И рады бы подчиниться — нам же на пользу. Так ведь не выйдет это! Вот вы назначили моим сменщиком Боброва Сашу. Кто же говорит, неплохой работник. Но, пусть он на меня не обижается, — зеленый еще! Как я на него свое кровное дело покину? На цельных восемь часов одного управляться оставлю?
Бобров покраснел чуть не до слез. Алексей тоже покраснел, но быстро справился с собою и так же резко возразил:
— Как же так, Ефим Кузьмич? Бобров уже два года ходит в ваших помощниках, а к самостоятельности вы его не приучили? Вы привели в пример Боброва, — так вот и поговорим, товарищи, о Боброве и людях вроде него. Что он, неспособный или неграмотный человек? Нет, и способный, и с образованием — техникум кончает, формуляр библиотечный весь исписан, еженедельно книги меняет. Так ли были подготовлены многие из вас, когда руководить производством начали?
Он сжал кулак и рубанул им воздух:
— Привычка у нас образовалась — на испытанных выезжать! Плохо, лениво учим новых командиров производства. Самостоятельности не даем, доверить боимся, за все хватаемся сами, — без меня, мол, и турбину не собрать! Уж если такой человек, как Ефим Кузьмич, вырастивший сотни учеников, сам все время продолжающий учиться... уж если и он заразился этой привычкой!..
Ефим Кузьмич слушал внимательно, затем негромко вставил:
— Не знаю. Может, и так. Но ведь машины какие...
— С этой косностью надо кончать! — продолжал Полозов все тем же резким голосом. — Даю вам неделю сроку для введения в курс дел новых сменных начальников и мастеров. Сам распределю, кто кого будет инструктировать и обучать. Да и в каждой смене есть старшие, ответственные люди, у которых хватит знаний и опыта помочь и посоветовать, если понадобится. Понятно, товарищи? Неделя сроку. Через неделю — застану не в свою смену — наложу взыскание как за неподчинение приказу.