Аня остановилась на углу, наискосок от Гостиного, укрытого строительными лесами. Да, пройдут еще год-два, может быть три года — и от осады не останется и следа. Приезжие будут с удивлением озирать город: он ли стоял под огнем, под бомбами девятьсот дней и ночей?.. Впрочем, нет, и удивляться, пожалуй, не будут, — это в порядке вещей, так и по всей стране. И это тоже русский, советский характер.
Сквозь просторный пролет улицы Аня увидела площадь Искусств. Что-то в ней изменилось — сразу не понять, что именно. Она заспешила туда, огляделась, — да как же тут стало просторно! Трамвайное кольцо убрано; высокая решетка, ограждавшая сквер, снята; вся площадь раскрылась, выявив красоту окружающих ее зданий Русского музея, оперного театра, Филармонии. Уродливая пристройка, искажавшая строгое здание Филармонии, тоже снесена, и знакомая широкая дверь манит войти внутрь. Есть ли сегодня утренний концерт? Да, есть. Чайковский, Четвертая симфония. Аня поглядела на часы — концерт давно начался. Звуки музыки не долетали сюда, но Ане казалось, что она слышит знакомую мелодию, поднимавшуюся издалека — не из-за стен, из глубины памяти.
Она зашла в кассу и купила билеты на несколько ближайших концертов.
— По одному? — переспросила кассирша.
— По одному, — подтвердила Аня и повторила про себя: «И никого мне не надо, мне интересно и одной, ничего другого я не хочу...» Она мельком вспомнила Виктора Гаршина. Нет, нет, он и в театре мешал ей слушать: шептался и угощал ее конфетами. Именно одной надо ходить на концерты. Или уж с таким спутником, чтоб мимолетно переглянуться и увидеть, что оба чувствуют одинаково.
На широкой аллее, посреди круглого сквера, дети играли в мяч. Мяч был точно такой же, какой Аня видела утром из окна своей комнаты, и красная половинка его так же победно вспыхивала на солнце. Пущенный слишком сильно, мяч перелетел через головы игроков. Аня подхватила его на лету, засмеялась, увидав испуг на лицах детей, и ударом кулака высоко подбросила его. Мяч взлетел над ними, крутясь в воздухе, как колесо.
— Ох, силен удар! — тоном знатока одобрил мальчуган лет девяти и с уважением оглядел Аню.
— Я ж чемпион бокса, — сказала ему Аня и, очень довольная, пересекла сквер и вошла в Русский музей.
Со школьных лет она хорошо знала его и теперь уверенно направилась в залы, где висели ее любимые картины. По пути к залам Сурикова она задержалась у пейзажей Левитана. Серенькое небо, серая река и яркие пятна последнего снега на берегах, поросших рыжим кустарником, — ранняя весна. Заглохший пруд в густой тени разросшихся деревьев. Хмурое, осеннее небо в тучах, река, темная полоса дальнего берега, и в углу картины одинокая камышинка, склоненная ветром. Деревенская улица лунной ночью — все сонно, тихо, все голубое, и на этом голубом лежат спокойные тени. И еще — «Тишина»: скупая, немного хмурая красота русской природы — одинокая березка над песчаным обрывом, неподвижные серые облака, отраженные в тихой воде. Нигде ни роскоши, ни буйства красок, а во всем неизъяснимая прелесть. Ничто не будоражит, не блещет парадной пышностью, но учит вглядываться, и вдумываться, и ценить неброскую, нежную красоту. Ничто здесь не дается человеку слишком легко, бездумно, — все требует труда, ума, упорства. Накладывает природа свою печать на характер людей? Да, наверное, да...
С этими мыслями Аня подошла к этюдам Сурикова. Она помнила картины, для которых делались эти этюды, — вон они там, в следующем, главном зале: Ермак, Степан Разин, переход Суворова через Альпы. Там, на картинах, все подчинено замыслу художника. Здесь, в подготовительных работах, художник искал, намечал типы русских людей, чтобы затем, подчинив их своему замыслу, бросить в бой под водительством Ермака, или посадить на разинский челн, или провести над снежной пропастью в Альпах. Вот лицо Степана Разина — волевое, умное лицо человека, чья размашистая сила угадывается и в остром блеске глаз, и в складе губ, и в игре лицевых мускулов. Вот казаки в лодке. Перенесенные художником в жестокий бой, они изменятся — их лица будут воспалены, их движения будут порывисты и азартны. На этюде они больше похожи на охотников, чем на воинов. Здесь запечатлена их повседневная сущность, и эта сущность глубоко человечная и русская каждою своею черточкой: суровость в ней соседствует с добротою, храбрость — с хозяйственностью простодушного и трудолюбивого крестьянина. А усатый солдат справа неуловимо напоминает Васю Миронова — не внешним сходством, а характером.
Но, разглядев другой небольшой этюд — «Солдат», Аня ахнула от удивления: да вот же он, Вася Миронов, почти совсем такой, каким запомнился на всю жизнь. Спокойное, ясное лицо и это выражение умной деловитости и настойчивости!
Аня шла от этюда к этюду, подолгу стояла перед картинами, присаживалась на диваны, чтобы издали охватить целое. Солдат, перенесенный с этюда на обледенелый спуск в Альпах, уже не так походил на Васю Миронова, но зато Аня по-новому узнала его в деловитом облике двух других солдат, удерживающих пушку над пропастью. Значит, есть люди, в которых как бы воплощается характер народа?
— А молодой-то смеется, — раздался за спиною Ани негромкий женский голос.
Аня и сама залюбовалась смеющимся молодым солдатом, который на Чертовом перевале, на головоломной крутизне, охотно и всей душой откликнулся на шутку любимого полководца.
— А ведь и мы в войну смеялись всякой шутке! — тихо сказал тот же голос.
Аня оглянулась. Голос принадлежал худенькой пожилой женщине, стоявшей рядом с совсем еще молодым человеком. У нее была маленькая голова и светлые с проседью волосы, стянутые на затылке узлом. Пенсне придавало ее бледному, тронутому морщинками лицу уютный и строгий вид старой учительницы. Молодой человек поддерживал ее под руку. Из-под пиджака нового синего костюма выглядывал воротник голубой рубашки и хорошо повязанный ярко-синий галстук, отчего голубели светлые глаза юноши и отчетливо выступал на щеках румянец. Такие же светлые, как у его спутницы, волосы поднимались над его гладким лбом, образуя курчавый хохолок.
«Мать и сын», — определила Аня, улавливая неяркое, но несомненное сходство.
Юноша заметил Аню и приветливо поклонился:
— Здравствуйте, товарищ Карцева.
Она пригляделась и узнала Николая Пакулина, которого принимали в партию на заседании партбюро. После неловкой заминки, сопровождавшей вопрос директора о родственных связях Николая с начальником лопаточного цеха Пакулиным, Ане кое-что рассказали о жизненной истории братьев Пакулиных и об их матери, только что ушедшей с завода на отдых.
— Вот где повстречались! — сказала Аня, здороваясь с Николаем. — А вы, как я догадываюсь, мама?
Мать с достоинством поклонилась.
— А где же ваш младший? — спросила Аня и добавила: — Хорошие у вас сыновья!
— Хвалить не люблю, но не жалуюсь, — ответила мать. Близорукие глаза ее прояснились, и лицо сразу помолодело. — Витя начал мастерить радиоприемник теперь, пока не кончит, не оторвешь.
— Если бы все наши мальчишки были такими! — сказала Аня, вспомнив Кешку и других «неблагополучных» пареньков. — Вы часто ходите в музеи, Николай?
— Да нет, времени не хватает.
Однако в разговоре выяснилось, что он пришел сюда уже в третий раз, чтобы показать музей матери.
— В один раз не рассмотришь, — сказал Николай. — Кажется, все осмотрел внимательно, а придешь снова — натолкнешься на картину, которую раньше не видел. Или в знакомой картине разглядишь то, чего раньше не заметил, и поймешь правильнее.
«Сколько ему лет? — думала Аня. — Девятнадцать? Двадцать? Тем паренькам почти столько же, а они еще ни к чему не приросли сердцем».
Пакулины уже удалялись, когда она поняла, что не ей надо убеждать тех пареньков, а гораздо лучше, проще и убедительнее поговорит с ними Николай.
Аня догнала Пакулиных:
— Николай, у меня для вас поручение. Завтра собрание учеников, вы слыхали? Так вот, расскажите им о себе и о брате. Как росли, как учились, как пришли на завод и получили квалификацию, как проводите время, чем интересуетесь, что читаете. Понимаете? Только подробно, с чувством расскажите.
Мать покосилась на сына: что ответит? Николай ответил сдержанно и в эту минуту стал очень похож на свою мать:
— Хорошо. Постараюсь.
«Вот так отвлеклась!» — усмехнулась Аня, вторично прощаясь с Пакулиным и раздумывая, идти ли домой или побродить еще по музею.
Она удивленно вскрикнула, лицом к лицу столкнувшись с Алексеем Полозовым. Он подхватил ее под руку и увлек обратно в залы музея:
— Как же это удачно вышло, что мы встретились! Я ведь уходить собрался и вдруг смотрю — вы! Вот здорово!
— Вы говорите так, будто мечтали меня увидеть.
— Представьте себе, нет. А увидел — и обрадовался.
— Почему?
Не отвечая, он сказал:
— В детстве была такая соседская девчонка, на каждый мой вопрос отвечала: «Потому что потому, кончается на «у». Она меня очень злила этим.
— А я сегодня размышляю, — сообщила Аня, — о русском характере, о национальных чертах. Вспомнила своего старшину Васю Миронова и, как ни странно, нашла у Сурикова его портрет.
— Покажите.
Он несколько минут всматривался в набросок головы солдата, потом сказал решительно:
— Нет. Не похож.
Она рассмеялась от удивления:
— Ну, знаете...
— Нет, нет. Не похож — и не спорьте!
Он ее увлек дальше. Она с интересом приглядывалась к нему, а он возмущенно повел рукою в сторону женских портретов, мимо которых они проходили.
— Вы еще скажете, что вы похожи на одну из этих женщин, если у вас по случайности окажется одинаковый нос, подбородок и глаза!
— Но я говорю о внешнем сходстве, о типе...
— А разве тип русского человека не изменился за полтораста... да что полтораста! За последние тридцать лет! И это же не фотография, а портреты!
Они сели, не сговариваясь, на красный диван у стены, и Алексей сразу заговорил с увлечением человека, дорвавшегося до собеседника: