рвою выбежала на улицу. Фонари не разгоняли, а сгущали темноту вечера, небо над головою казалось совсем черным, а внизу ветер раскачивал провода, и провода тонко, протяжно гудели. Ветер нес запах моря и весны.
— Как вольно дышится, — вполголоса сказала Аня. — Дойдем до Невы, хорошо?
— Ну, дружным строем! — забирая ее руку в свою, многозначительно сказал Гаршин.
Так они ходили под Кенигсбергом — рука в руке, быстрым, ладным шагом. Город лежал еще в дымящихся развалинах, а дачные пригороды уцелели, по гладким шоссе унылыми колоннами брели пленные, у походных кухонь толпились немецкие дети, из курортного зала, где каждый вечер выступала бригада московских артистов, доносились родные мелодии, от которых там, далеко-далеко от дома, сладко щемило сердце. Они ходили по чужим, немилым дорогам, опьяненные только что достигнутой трудной победой, и своей неожиданной встречей, и предчувствием мирной ослепительной жизни, которая вот-вот наступит. Как ей было легко тогда, после тяжких лет воинского труда, затаенного горя и женского одиночества! Как ей вдруг поверилось, что счастье — вот оно, тут... Они бродили среди людей, искали и не находили уединения, пока Гаршин не устроился один в большой, безвкусно обставленной комнате с добродетельными изречениями на ковриках и множеством аляповатых безделушек. Одно было хорошо в той комнате — окна на море, и деревья под ними, деревья, тянувшие в комнату свои ветви с молодыми глянцевитыми листочками. Аня до сих пор помнит минуту, когда она остановилась у окна и ей вдруг почудилось, что это — счастье, что она услышит сейчас какое-то простое, нежное слово, и каждый листочек зашелестит для нее, и лунная дорожка на недвижной воде сама ляжет под ноги — хоть иди по ней... И то чувство обиды и горечи, когда все обмануло ее, — не те слова, не то настроение, и эта грубоватая торопливость, с которой он стремился к цели, даже не думая о том, чтобы сделать их встречу красивой... Это ли протрезвило Аню? Или намеки товарищей на сестру из медсанбата? Или воспоминание о другом человеке, с которым все получалось именно так, как просило сердце, о человеке, которого не забыть? Быстро и без оглядки, как всегда, когда принимала важные решения, Аня прервала законный отдых, выпросила в штабе новое задание и уехала, оставив Гаршину короткую, неясную записку.
Опираясь сейчас на его сильную руку, она старалась вернуть беспощадный строй мыслей, оторвавших ее от Виктора под Кенигсбергом, но тот строй мыслей не возвращался, а вместо этого упорно думалось, что столько лет прошло с тех пор, а счастья так и не было, и уже тридцать два, и доколе же глушить, подавлять себя?..
На Неве было гораздо светлее, и небо оказалось прозрачно-серым, а не черным, как виделось с ярко освещенного Невского, — белые ночи еще не начались, но их приближение уже сказывалось. Нева лежала в гранитной оправе — серовато-белая, с поблескивающими озерами воды, выступившей поверх оседающего и подтаивающего льда. Гуляющий на просторе ветер рябил эту воду и овевал Аню, вырывая из-под шапочки прядки волос.
— Скоро ледоход... Как давно я не видала ледохода на Неве!
— Обязательно пойдем смотреть. Уж я послежу, когда он начнется.
Гаршин стоял рядом с нею — высокий, ладный, в бекеше, которая очень шла ему, и в белой кубанке набекрень. Такой, как есть?.. Ну и надо принимать его таким, какой он есть, не ждать от него невозможного.
— Какой ветер!
— Вы озябнете, Аня, давайте я вас согрею.
Он широко распахнул бекешу и полою прикрыл ее, крепко прижав к себе. Не возражая, она искоса поглядела на него и поразилась взволнованному и нежному выражению его лица. Но в ответ на ее взгляд он улыбнулся, и в этой улыбке мелькнуло самодовольство.
— Вам бы пережить что-нибудь сильное, — сказала она. — Тогда, наверное, вы стали бы очень хорошим.
— А я так уж плох? — с шутливой обидой спросил он, крепче обняв ее. — Вы все критикуете меня, Анечка, критикуете, критикуете, а ветер поет совсем о другом, и ветер прав.
Он запрокинул ее голову и поцеловал ее долгим поцелуем. От тепла давно неиспытанной ласки было трудно оторваться.
— Подождите, Витя... Подождите. Я хочу спуститься вниз.
Выскользнув из нагретой бекеши, она сбежала по гранитным ступеням. Мягкий, пористый лед возле ступеней местами уже потрескался. Разлившаяся в нескольких шагах от берега вода отсюда, снизу, казалась черной и очень холодной.
— Я попробую, какая вода.
В порыве веселого безрассудства она шагнула на лед...
— Аня, да вы что! — испуганно вскрикнул за ее спиной Гаршин.
— А мне хочется, — отозвалась она и твердыми, легкими шагами прошла по качающемуся, потрескивающему льду, опустила пальцы в студеную воду и, наслаждаясь своей смелостью, задорно крикнула: — Холодню-щая! Купаться не советую!
В тот же миг лед затрещал сильнее, две сильные руки подняли Аню... раздался гулкий, угрожающий треск...
Гаршин выскочил на площадку лестницы, поставил Аню на ноги, прижал ее спиной к холодной стенке округлого выступа и, больно стиснув в ладонях ее голову, начал целовать ее побледневшее лицо и губы:
— Сумасшедшая... Дразнишь?.. Нарочно?.. Я тебя люблю, мы немедленно поедем ко мне, слышишь?
С силой оттолкнув его, она взбежала по ступеням наверх. Села на гранитную скамью, заправила под шапочку растрепавшиеся волосы. Пусто было на набережной, пусто и холодно. Аня почувствовала себя одинокой и потерянной, хоть плачь.
— Вы меня чуть не утопили, — проворчал Гаршин, поднявшись вслед за нею и отжимая брюки; одна нога его была мокра почти до колена.
Я бы сама выбралась, — виновато сказала Аня. Она с любопытством вглядывалась в выражение его лица. Только что он бросился спасать ее (значит, я ему действительно дорога?), только что яростно целовал ее и говорил «люблю» («люблю тебя»... «ты»... как это нелепо — сразу переходить на «ты»!)... Но вот она оттолкнула его, и он разозлился, и чувствует только холод, и, наверно, как все очень здоровые люди, боится простуды.
— Ну, пошли, а то и ревматизм схватить недолго! — позвал он, стараясь сдержать раздражение.
Они почти бежали с набережной в боковые улицы, где было не так ветрено. Аня сама ускоряла шаг, ей совсем не хотелось, чтобы он заболел из-за ее безрассудной выходки. Быстрая ходьба согрела его и успокоила.
— Подождем двойку, — сказал он, уверенно останавливая Аню на автобусной остановке. — Доедем до самого дома.
Промолчав, она с удивлением огляделась. На этой самой остановке она стояла сегодня днем с Алексеем Полозовым. Настроение было такое ясное, радостное, и вся жизнь казалась ей тогда чистой, умной, значительной... Почему же сейчас она очутилась здесь снова с такой горькой сумятицей в душе, и рядом с нею человек, который только что целовал ее и все-таки совсем не любит ее, а так — приглянулась женщина, раздразнила его самолюбие, и все-таки она едет к нему, все-таки едет, потому что одиночество душит... А все, что думалось днем, — мечты? Бредни?..
Два ярких огонька вынырнули из-за угла. Гаршин подсадил Аню в автобус, вскочил следом, расстегнул бекешу, доставая бумажник.
— Я раздумала, до свиданья! — вдруг решившись, крикнула Аня, рванула закрывающуюся дверцу и соскочила на мостовую.
За стеклом удалявшегося автобуса метался Гаршин, пытаясь открыть дверцу.
Аня вздрогнула от холода, оказавшись одна на пустынной ночной улице. Над рядами темных домов, где уже погасли огни, открылось ее внимательным глазам нетемнеющее северное небо. Она съежилась в своем слишком легком пальто и утомленно улыбнулась.
10
Посещение Русского музея было началом праздника, приуроченного Пакулиными к нынешнему выходному дню. Три дня назад Антонина Сергеевна впервые не вышла на работу, по настоянию сыновей уйдя на отдых. К торжественному обеду были приглашены гости: давнишний друг семьи Иван Иванович Гусаков и две соседки по дому.
В первое же утро, проводив на работу сыновей, Антонина Сергеевна оглядела хозяйство и заметила сотни прорех и дел, до которых раньше не доходили руки. Отложив обещанное Николаю посещение врача («Теперь успеется!»), она принялась мыть, стирать, чистить, гладить, штопать, пришивать пуговицы — и все последние дни присесть не успевала до прихода мальчиков. Сыновья спрашивали ее:
— Отдохнула, мамочка?
— Отдохнула, — отвечала она и садилась в кресло, вытягивая занемевшие ноги.
Накануне выходного дня Антонина Сергеевна допоздна стряпала, чтобы высвободить утро для поездки в музей. Проще было бы отложить поездку, но она не захотела — ведь впервые собралась, впервые за долгую, трудную жизнь...
Музей ошеломил и утомил ее. Ноги разболелись от долгого блуждания по залам, глаза устали от мелькания красок, и главное — устала голова от новых впечатлений.
Вернувшись домой, Антонина Сергеевна затопила плиту, чтобы разогреть обед, и села в свое любимое кресло у окна. Сняв пенсне и опустив на колени руки, она отдыхала и думала. Она не вспоминала что-либо определенное из того, что привлекло ее внимание в музее, а переживала все в целом — соприкосновение с новым и прекрасным миром. От усталости и от множества новых впечатлений у нее то и дело замирало, будто падало сердце. Но замирания сердца, обычно пугавшие ее, на этот раз не вызывали страха: она верила, что теперь отдохнет, вылечится.
— Мама, суп закипел! — сообщил из кухни Виктор.
— Отставь на край, Витя, — распорядилась она не вставая и с улыбкой прислушалась к тому, как Виктор, кряхтя, отодвигал кастрюлю, тихонечко охнул (наверное, обжег пальцы), а затем вернулся в свой угол, и снова в его руках тонко запел, повизгивая, напильник.
Таким он был с детства, Витюшка... Еще до стола не дорос, а уже стучал молотком, ловко орудовал клещами и напильником. Она боялась, что малыш перепилит пальцы, занозит руки, поранится, а отец говорил... Тут она сама себя оборвала: даже в мыслях не хотела возвращаться к тому, что было отрезано.