— Вот это, — говорил отец, — продольное сечение. Понимаешь? Ничего ты не понимаешь. Расти скорей, возьму тебя на завод, всем тонкостям научу.
— А куда возьмешь-то? — неизменно спрашивал Николай, и отец охотно отвечал, перебирая разные профессии, которые в целом составляли дело, почтительно любимое отцом и называвшееся «холодная обработка металла». Рассказы эти повторялись часто, и в мечтах Николая почти зримо возникал завод и сложный станок, управляемый уже взрослым, всеми уважаемым Николаем Пакулиным.
Вот и осуществилась мечта, но как горько и неожиданно повернулось! Разве об этом скажешь?
Николай встряхнулся и энергично приписал: «Первые дни учебы, интерес к машинам, чувство ответственности».
Разве они понимают, какую важную профессию дают им в руки? Поймут — тогда и стараться будут. Так начинал Николай — ловил каждое указание, приглядывался к движениям опытных рабочих, пробовал читать чертежи, не стеснялся расспрашивать и выпытывать... И Витька тоже. Если рядом сварщик сваривал шов или стропальщики упаковывали готовую турбину, Витька глядел, раскрыв рот, и забывал обо всем на свете, после работы, бывало, часами стоял у других станков — карусельных, строгальных, фрезерных, зуборезных, — старался постичь каждую работу.
Откуда бралось старание? Оттого, что приучены были уважать заводской труд? Вся жизнь вокруг завода вертелась. Первые познания по географии давали адреса, размашисто написанные кистью на гигантских ящиках, в которых отправлялись готовые машины — Ростов-Дон, Магнитогорск, Хибины, Мариуполь, Комсомольск-на-Амуре... А потом война.
«Война сделала взрослыми», — записал Николай и задумался.
Отец дневал и ночевал на заводе. Немцы подходили все ближе. По ночам мать будила сыновей и уводила в бомбоубежище. Николай учился подражать свисту снарядов и пугал женщин, пока однажды на его глазах не убило снарядом соседку. Женщины волновались о мужьях и говорили многозначительно: «В завод целит». После бомбежек и обстрелов все бегали к проходной узнавать о своих. Отец иногда выходил на минутку, усталый, перепачканный, угрюмый, торопливо целовал сыновей и просил:
— Не таскай ты их сюда, Тоня!.. Неровен час...
Николай не понимал, что такое «неровен час», но тем интереснее было бегать к заводу.
Зимою бегать не стало сил. Мальчики прижимались боками к теплой плите; на плите и спали под ворохом одеял. Комнаты стояли закрытыми, оттуда дуло, как из погреба. Изредка приходил ночевать отец — неузнаваемый, черный, с запавшим, старческим ртом. Мать хлопотала, чтобы обогреть и накормить его. В эти вечера все расходовалось без счету — и мебель на дрова, и хлеб по всем карточкам. Отец пытался спорить, мать возражала, подсовывая ему хлеб:
— Без тебя, Петя, нам все равно не жизнь...
В феврале отец отправил их в Ярославскую область. Прощание с отцом потрясло Николая. Сгорбленный, закутанный до глаз, отец стоял на обледенелом перроне Финляндского вокзала и невнятно повторял:
— Детей сбереги, Тоня... Детей...
Когда поезд тронулся, увозя их к берегу Ладожского озера, мать прижала к себе сыновей и беззвучно заплакала. Кто-то зажег свечу; колеблющийся свет выхватывал из темноты неуклюжие, завернутые в платки и одеяла фигуры. Припав всем телом к матери, Николай робко поглядывал на нее. Снизу ему видна была только ее щека, будто срезанная теплой шалью. По щеке катились слезинки, поблескивая в скудном свете. Николай вспомнил отцовское завещание: «Детей сбереги, Тоня...» — и понял, что отец не надеется выжить и что сегодня они видели отца, быть может, в последний раз.
В Ярославской области жизнь у мальчиков пошла своим чередом: сперва отъедались, поправлялись, потом учились. Только позднее понял Николай, как трудно приходилось матери: еще темно, а она вскочит, бежит на рынок, потом что-то наспех сварит, торопливо накормит сыновей — и в мастерскую до вечера. По вечерам мать ходила к поездам, привозившим эвакуированных от Ладожского озера, искала знакомых, всех расспрашивала: как там? Что? Цел ли завод?.. Писем от отца все не было и не было.
К концу лета пришло письмо — бодрое, ласковое, полное уверенности в победе. В нем была строчка, обращенная к сыновьям: «Дорогие мальчики, берегите маму, вы уже большие, помогайте маме, как помог бы я». Тогда-то и задумался Николай, как взрослый человек, и твердо принял на себя все домашние работы. Покрикивал на Витьку: «Вымой посуду, чего сидишь? Скинь сапоги, чего зря топчешь, босиком бегай». Следил, чтобы мать не обделяла себя едой. И все приглядывался к ней с тревогой: дышит она так, будто воздуха не хватает. А присядет без дела — и взгляд упирается куда-то в пустоту, без мысли, без выражения...
Однажды, заметив этот взгляд, он ткнулся лицом в ее светлые, пронизанные обильной сединой волосы, со слезами, позвал:
— Мама!
Она погладила его по щеке:
— Ничего, Коленька. Уцелел бы папа, а там все наладится. Теперь уже недолго.
Как они рвались домой, в Ленинград, к отцу!
Мать часто посылала отцу длинные письма, он отвечал редко и коротко, но мать не обижалась: до писем ли ему? Жив — и ладно. Уже освободили от блокады Ленинград, уже потянулись домой семьи ленинградцев, а отец все не присылал вызова, писал: «Подождите, живу в общежитии, квартира разрушена». Мать отвечала: «Сами отремонтируем все, не пропадем, вызывай!» А тут подвернулся вербовщик с завода, мать завербовалась на работу, и вот они тронулись в путь, предупредив отца телеграммой.
Николай ожидал увидеть отца сгорбленным, почерневшим, старым, каким видел его в последний раз, а отец встретил их почти таким же, как до войны, только более усталым, рассеянным и словно чужим.
Квартира была сильно потрепана, но жить в ней можно было. Все стекла вылетели, обои висели клочьями, обнажая отсыревшие стены, в кухне треснула стена, входной двери не было, из мебели остались только железные кровати. Отец принес откуда-то тюфяки и хромоногий стол, забил окна фанерой и сказал, что дверь заказана и скоро будет готова. Мать, не передохнув с дороги, начала прибирать и устраиваться, а отец заторопился на завод. Ночевать он не пришел, и на следующий день заглянул ненадолго, все ссылаясь на срочный заказ, и как-то слишком много говорил об этом.
— Да что ты, Петя, как виноватый? — сказала мать. — Ежели нужно, чего ж виниться? Разве я не понимаю?
А час спустя прибежала женщина. Двери не было, женщина прямо с лестницы вбежала в кухню, осмотрелась и, задыхаясь, спросила:
— Вы Пакулина семья?
То, что произошло потом, Николай понял не сразу. Он заметил только, что женщина очень возбуждена и, кажется, сердита на них. Мать выпрямилась и резким голосом, каким никогда не говорила, приказала сыновьям уйти. Они неохотно ушли в комнату, но остановились за дверью. После нескольких тихих слов матери женщина начала громко говорить, захлебываясь, торопясь все высказать, а мать молчала и только изредка тихо спрашивала:
— Ну и что? Ну и что?
Николай не столько понял, сколько почувствовал, что на кухне происходит что-то страшное и обидное для матери. Он стиснул кулаки, готовый вступиться за нее. В это время женщина закричала:
— Молчите? Гордитесь? А мне куда ребенка девать? Душу свою куда девать?!
Николай рывком открыл дверь. Мать была очень бледна, но как будто спокойна. Она подняла руку, отстраняя сына, и произнесла отчетливо:
— Скажите ему, чтоб оставался с вами. И не приходил. Совсем не приходил. Поняли?
Женщина всхлипнула и хотела что-то сказать, но мать властно перебила:
— А теперь идите. Идите. И скажите так, как я велела. Придет — не впущу.
Шаги женщины еще звучали на лестнице, когда мать упала. Николай подхватил ее, закричал:
— Витька!
Они вдвоем снесли ее на кровать — удивительно легкую, с безжизненно свисающими руками.
Виктор принес воды. Мать выпила, и ее стало трясти, как в ознобе. Николай укутал мать, сел рядом, гладил ее руки. В эти минуты у постели матери он понял все, что случилось, и сказал шепотом, чтоб не слыхал брат:
— Ничего, мама. Не надо думать об этом. Я поступлю на завод. Мы с тобой, мама, слышишь?
— Вот ты и вырос, Николенька, — сказала мать и закрыла глаза, а из-под ресниц быстро-быстро побежали струйками слезы.
В те дни Николаю казалось, что он остался один — глава семьи, ответчик за все. Он отверг даже мысль о том, чтобы поддерживать отношения с отцом, — нет, и говорить с ним не будет, встретит — отвернется.
Было так, что мать подклеивала в комнате лохмотья обоев, Николай побежал в булочную, а Виктор на кухне варил клейстер. И вдруг с лестничной площадки шагнул в кухню отец, неся на спине новую дверь. Виктор стремительно закрыл дверь в комнату и остановился возле нее, как часовой.
— Все дома, сынок? — спросил отец, пытаясь улыбнуться, и снял со спины свою тяжелую ношу. Дышал он с хрипом, по лицу стекали капли пота.
— Никого нет, — выпалил Виктор, не глядя на отца. — Ты иди, мы сами навесим.
— Вот как, — сказал отец. — Позови маму, мне поговорить нужно.
— Нету ее, — упрямо повторил Виктор.
— Ах ты... — грозно начал отец, но так и не докончил. Помотал головой, словно от боли, на цыпочках подошел к окну, положил на подоконник пачку денег: — Вот, передай матери. До получки. — И ушел, втянув голову в плечи.
Николай столкнулся с отцом во дворе.
— Коля! — позвал отец, протягивая руку, чтобы задержать сына.
Николай отступил, вздернул голову, прямо в глаза жестко посмотрел на отца и молча прошел мимо.
Он услышал за спиною странный звук — не то всхлип, не то стон, но не остановился. Бегом поднялся домой.
— Мама... что?
Виктор шепотом рассказал, как все было, отдал брату деньги, виновато спросил:
— Может, не надо было брать?
— А жить на что? Мы не одни, у нас мама, — рассудительно ответил Николай. — Разыщи-ка молоток. Навесим дверь.
Мать вышла на стук молотка, все поняла, но ни о чем не спросила. Когда Николай хотел передать ей деньги, она не прикоснулась к ним: