Тут и Николай ринулся в спор:
— Если хочешь знать, Женя, твоя точка зрения ничего, кроме лени, породить не может!
— Вы говорите так, как будто все должны что-то творить, — заметила с улыбкой Валя Зимина, но тут уже и Никитин обрушился на нее:
— А как же? Обязательно.
Разговор незаметно принял характер горячего спора «о самом главном», когда все высказывали свои заветные мысли и опровергали мысли других, хотя, по существу, не очень-то и расходились во взглядах.
— Без творчества жизни нет, — отрезал Николай и в подтверждение рубанул воздух ладонью.
— Для чего ж тогда учиться? Квалификацию получать? — ломающимся голосом закричал Виктор, всегда страдавший оттого, что его не принимали в расчет, считали «маленьким», а потому споривший особенно рьяно и даже сердито. — Для заработка, что ли? Заработок, конечно, нужен, да разве в нем дело? Научили — спасибо, но и дорогу дайте!
— Не все же могут творить! — не слушая других, настаивала Валя. — Придумать, изобрести новое — это все-таки талант. А если у меня нет таланта? Но есть же и коллективная работа, и если я честно...
— А мысль ты вкладываешь? Душу вкладываешь? — возразил Николай.
— А по-моему, в жизни случается по-разному, — сказала Ксана, ни к кому не обращаясь и говоря как бы для самой себя. — И бывает так, что сознательно отказываешься от себя, от выбранного своего пути — ради общего дела.
Тут зашумели все: как? почему? кто требует такого отказа от себя?
— Случается по-всякому, — ответила Ксана, вынула шпильки, скреплявшие закрученные вокруг головы косы, потуже заплела косы и заново уложила их. Лицо у нее стало грустным и решительным.
— Ты о чем, Ксана? — осторожно, чтобы не спугнуть ее откровенность, спросил Николай и, помогая ей, стал подавать шпильки.
А Ксана, втыкая шпильки в прическу, скупо ответила:
— Была бригадиром. Выдвинули сменным мастером. Поступила учиться в вечерний машиностроительный. Намечалось назначить меня начальником участка. Готовилась к этому... Это был мой путь, моя мечта. А мне сказали: ты нужна как комсомольский работник. Вот и пришлось отказаться от мечты.
И, прерывая разговор, позвала:
— Пойдем, Валя. А то и не заметишь, как день пройдет.
— Уже? — вырвалось у Николая.
В его голосе прозвучал такой испуг, что Ксана посмотрела на Николая, смущенно потупилась... новым, девическим, ласковым, движением подтвердила: да, ухожу, пора! — и пошла из комнаты, уверенная в том, что за нею последуют.
— Что же вы так скоро? — всполошилась мать. — Я чай поставила. Попили бы чайку...
— Спасибо, — сказала Ксана. — У меня всегда так много планов на воскресенье, и ничего не успеваю!
Женя Никитин оставался, уходили только девушки. Не надевая пальто, Николай вышел проводить их.
— Ой! — вскричала Валя. — Я ведь и забыла, что моя тень за углом маячит!
И, не прощаясь, почти бегом удалилась, сама себе подмигнула, а на углу украдкой оглянулась. Ксана медленно спускалась по ступеням, Николай слегка поддерживал ее под локоть и, видимо, совсем не чувствовал холода, хотя был без шапки, в легкой рубашке, от которой у него голубели глаза.
— Я так рад, что ты зашла, Ксана, — говорил он. — На заводе до тебя не доберешься, всегда у тебя народ толпится.
— Ты простудишься, Коля, — сказала Ксана, останавливаясь. — И ты все-таки заходи... — Она лукаво улыбнулась: — Не только для того, чтобы лучшего стахановца от нас увести!
— Когда к тебе забежишь, все твои ребята косятся: а этому что здесь нужно?
— Уж будто бы!.. Ты иди, Коля, ведь холодно.
— А если мне приятно проводить тебя?
Она пропустила эти слова мимо ушей, но пошла побыстрее.
— Ты домой, Ксана?
— Нет, мне тут к одной избирательнице зайти надо.
— В воскресенье?
— А когда же? На неделе так трудно все поспеть!
— Я думал, ты торопишься в театр или в кино... Думал, тебя ждет кто-нибудь.
— Вот избирательница и ждет! — Она вздохнула, засмеялась и решительно повернула его лицом к дому. — Иди, иди, Коля, а то мне придется тебя в больнице навещать.
— Правда, навестишь? Тогда я заболею обязательно.
Она только улыбнулась, потом подтолкнула его в спину:
— Беги немедленно. А то и навещать не стану.
Он побежал к дому по-спортивному легко и размеренно. Сильный и теплый ветер обдувал его — весенний ветер, отгоняющий холод. Последний снег, крепко притоптанный и уже потемневший, оседал под ногами. А там, где весь день грело солнце, стояли голубые лужи и ветер рябил их поверхность. Ксана шагает в своих маленьких ботах и думает... О чем думает? «А если мне приятно проводить тебя?» Не расслышала?.. Нет, расслышала... «Ты простудишься, Коля…» Жизнь моя, какая же ты хорошая!
11
Уже смеркалось, когда Иван Иванович Гусаков, разомлевший в гостях от непривычного уюта и выпитой водки, вышел на улицу и задумался: куда пойти? Улица шумела праздничным оживлением, у кинотеатра и заводского Дома культуры толпилась молодежь, ребятишки кричали во дворах, кидаясь талым снегом и гоняя по лужам мокрые футбольные мячи. По тихим боковым улицам бродили парочки, о чем-то воркуя и замолкая на полуслове, когда мимо проходил, сердито оглядывая их, старый человек с обвисшими усами, в пальто нараспашку, в сбитой набок шапке. Окна домов ярко светились, в раскрытые форточки неслись звуки музыки, одна мелодия перебивала другую. «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех», — пел низкий голос; «Привет тебе, красавица весна-а-а!» — заливался тенор; его перебивал насмешливый хор: «И кто его знает, зачем он моргает...» Как будто все патефоны разом взбесились!
Старый разомлевший человек брел одиноко мимо чужого веселья, не зная, что делать с собою. На миг задержался возле буфета, откуда тоже неслась музыка, но как раз в этот миг в мелодию музыки вступил страстный мужской голос: «Что наша жизнь? Игра!» Страстный голос рассердил Ивана Ивановича, он знал, что дальше голос будет петь: «Труд, честность — сказки для бабья», — а это всегда возмущало старого мастера. Классика, говорят! Ну и пусть классика, а зачем такое крутить в «забегаловке», когда человеку только и нужно там — пропустить рюмочку да поболтать с кем придется за бутылкой пива? Он все-таки пошарил в карманах — не завалялась ли там нечаянная трешка. Трешки не оказалось. Ну и не надо!
Попав в толпу, выходившую из кинотеатра, Иван Иванович увидел хорошенькое личико крановщицы Вали. Он любил эту девушку, она всегда почтительно выслушивала его и не повторяла вслед за другими глупую выдумку насчет «первенства среди плохих характеров».
Иван Иванович хотел было заговорить с Валей, но увидел рядом с ней непутевого Аркашку Ступина, известного сердцееда, которому кладовщицы инструментальной кладовой, к великому возмущению Ивана Ивановича, всегда без очереди неограниченно выдавали лучшие резцы. Ах, стервец, и сюда поспел!..
Если бы можно было, Иван Иванович взял бы его сейчас за шиворот и — подальше от Вали. Но они уже замешались в толпе.
Иван Иванович поискал их глазами — нету. Эх, Валечка, дурешка этакая!.. Что она понимает в жизни, в людях? Ничего не понимает. Такую и обидеть недолго. А как убережешь ее? Кто она ему, эта девчушка? Никто. А мила, как дочка…
Он вдруг весь обмер от мысли, что и у него могла бы быть своя, настоящая дочка, что у него где-то есть дочка — а кто скажет, кто она и где находится, и как ее жизнь сложилась? Старше она Вали? Или моложе? Нет, должно быть, постарше. Когда это было? Как в тумане все… Женское, закапанное слезами письмо, торопливо написанные корявые строчки, набегающие одна на другую: «Ванюшенька, милый ты мой, возьми меня от нелюбого, постылого, изведет он меня… ведь твоя она доченька, и славная такая, вся в тебя...» Где она теперь, та женщина? Куда девалась? Жива ли? Кто знает! Ох, давно все это было. Давно.
Толкнув нескольких прохожих и огрызнувшись на замечания, Иван Иванович решительно зашагал к самой окраине района, к маленькому деревянному дому, чудом сохранившемуся в блокаду от разборки на дрова: рядом с домиком стояла зенитная батарея, охранявшая завод, и Ефим Кузьмич делил свое жилье с зенитчиками. Все пять окон домика сейчас приветливо сияли, отбрасывая на пустырь длинные полосы света, и можно было разглядеть сквозь кружевную занавеску, что старый Ефим сидит у стола и возле его щеки качается белый хохолок, завязанный большим бантом, — ну конечно, дедушка балует внучку, нет у него другого дела! Стареет Ефим...
Иван Иванович распахнул дверь домика, не замыкавшуюся до ночи, затопал и зашаркал в прихожей:
— Принимай гостей, дед, удалец-молодец пришел! И, не ожидая приглашения, ввалился в комнату.
— Тсс! — зашипел на него Ефим Кузьмич и замахал руками.
Иван Иванович удивленно застыл на пороге, но тут его взгляд набрел на полуоткрытую дверь смежной комнаты: там за столом, положив оголенные до локтя полные руки на брошенное шитье и опустив на них красивую голову, безмятежно и сладко спала Груня. Тень от ресниц падала на ее разалевшуюся щеку.
Иван Иванович крякнул, сказал громким, задорным шепотом:
— Эх, был бы я женщиной, пошел бы к тебе в невестки. То-то житье! Или во внучки — и того лучше!
— Такую невестку, как ты, самому черту не пожелаешь, — заметил Ефим Кузьмич и подтянул к столу плетеное садовое кресло: — Садись, вояка, сыграем.
Он начал осторожно выкладывать из коробки шахматы. Ладья выкатилась у него из-под руки и со стуком упала на пол. Вздохнув, Ефим Куэьмич спустил с колен Галочку, чтобы она разыскала ладью, и виновато объяснил:
— Умаялась Груня. Вечер стирала, утром всю квартиру вымыла, отстряпалась, пообедали... да вот, видишь, сморило ее...
— Ладно уж, не оправдывайся. Выбирай! — и Иван Иванович протянул здоровенные, жилистые кулаки с зажатыми в них пешками.
Клементьеву выпало играть черными, Гусаков удовлетворенно хмыкнул:
— Ну, теперь держись!