Она кивнула и прибавила скорости. Трамвайные остановки мелькали за стеклом одна за другой.
— Не надо ссориться, — глядя перед собою, нежно сказала Леля. — Я так обрадовалась тебе, Алешенька... Право же...
Они ехали по Лиговке, и Алексей не узнавал ее. Давно он здесь не был, что ли? Старая привокзальная Лиговка стала красивой и чистой, полосы газонов отделили трамвайные пути от проезжей части улицы, густо посаженный кустарник перемежается торчками молодых деревьев — и так вдоль всей этой широкой магистрали. Пройдет месяц-два, и все тут зазеленеет, расцветет на солнышке...
— А весна-то на носу! — повеселев, сказал Алексей. — Кажется мне, или на самом деле уже набухают почки?
— Мне то-же ка-жет-ся! — пропела Леля и на мгновение прижалась щекой к его плечу. Когда он опомнился, она снова сидела смирно, глядя на приближающийся красный глазок светофора. Затормозив у перекрестка, ее рука соскользнула на его руку и сжала ее. Он сидел не двигаясь, не умея разобраться в том, что с ним происходит.
— Я так счастлива сейчас, Лешенька, — быстрым шепотом говорила она, не отрывая глаз от красного сигнала. — И я тебя везу к себе, понимаешь? Дома никого нет и не будет до послезавтра. Это так чудесно, что мы встретились именно сегодня. И мы не можем так расстаться. Я не хочу. Я всегда ждала, что мы еще встретимся. И ты, да?..
Ее теплая рука мешала сосредоточиться. Но вот красный огонек сменился желтым, потом зеленым — ее рука нехотя оторвалась от его руки и легла на баранку. Машина шла так медленно, что задние машины начали гудеть, подгоняя ее.
Откинувшись назад, Алексей старался справиться с собою и стряхнуть это наваждение. Ведь все давно оторвано, отрезано, пережито. Она не захотела пойти с ним по жизни так, как представлялось ему, как хотел он. Она уже тогда, может быть не совсем ясно понимая это, ждала своего генерала, или академика, или черт знает кого — того, кто ей «создаст все условия»... Любила она его, Алексея? Кто ее разберет. Во всяком случае, не настолько, чтобы отрешиться ради него от своих стремлений. Он тогда крикнул ей что-то очень резкое, даже грубое, и ушел, хлопнув дверью так, что на лестнице шуршала штукатурка, когда он в беспамятстве сбегал вниз. Решение далось нелегко, но оно было правильным. Оно было единственно возможным. Зачем же сейчас ворошить старое?..
Он скосил глаз — она тут, рядом, ее губы слегка приоткрыты, ее нежный профиль маячит совсем близко на фоне мелькающих за окном машины домов, голых деревьев, встречных машин и трамваев. Как странно, что она встретилась снова именно сегодня, в такой горький день!
— Где ты живешь? — спросил он, чтобы нарушить молчание.
— На Старо-Невском, милый, — шепнула она, заговорщицки улыбаясь. — В совсем отдельной квартире, где сейчас нет ни души! Ни души! Мы с тобой устроим пир, Алешенька, такой пир! И никуда я тебя не отпущу. Я так рада тебе, если б ты знал, как я тебе рада!
И она облизнула губы движением лакомки.
Он вдруг с ужасающей ясностью представил себе все, что должно совершиться. Устроив свою жизнь вопреки идеалам и принципам «наивного» Алеши, ничем не поступившись ради него, она теперь с обычной своей беспечной легкостью готова взять его в любовники... чтобы удовлетворить свои давние, обманутые желания? Или для того, чтобы все-таки восторжествовать над ним?..
— Остановись на минутку, — сказал он, когда они пересекли вокзальную площадь и свернули на Старо-Невский.
Придумать любой предлог — пора на завод, неотложное деловое свидание... все, что угодно, но сейчас же вырваться, уйти, остаться одному, разобраться... И сделать это немедленно, пока она не привезла его к себе, — оттуда будет уже поздно, не под силу уйти... А может, и не надо уходить? Восторжествовать самому?.. Переломить это ее эгоистичное легкомыслие и с презрением бросить ей в лицо все, что он о ней думает?..
— Останови!
Они как раз проезжали мимо большого винно-гастрономического магазина. Качнув головой, она добродушно сказала:
— Не надо, дружочек, ничего не нужно. Дома есть и закуски, и всякое вкусное, и даже шампанское!
Этот последний штрих завершил рисунок. У нее не было даже той подлинной взволнованности чувства, которая могла бы оправдать ее. «Закуски, всякое вкусное, шампанское...» Кто знает, первого ли она везет любовника на всю эту программу?..
— Останови! — крикнул он, рванув дверцу.
Она испуганно затормозила, ткнувшись передним колесом машины в край тротуара.
— Прошу прощенья, но шампанского не пью, — сказал он, нащупывая ногой тротуар и с ненавистью глядя в ее побледневшее лицо с дрожащими губами. — И вообще, знаешь, я не любитель этих штук...
Он выскочил из машины, захлопнул дверцу и большими шагами пошел назад, торопясь затеряться в привокзальной суете.
«Не любитель этих штук...» Глупо. И грубо. Надо было сказать прямо. Или не говорить ничего: занят, тороплюсь — и все... А впрочем, какая разница! Если способна понять — поймет.
Он ни разу не позволил себе оглянуться на светлосерый автомобиль, приткнувшийся к тротуару. И, не оглядываясь, он чувствовал, что автомобиль еще там. Что она делает сейчас? Злится? Плачет? Все равно, не оглядываться, не возвращаться, ни в коем случае не возвращаться, даже если плачет…
Оглядевшись, он увидел себя стоящим посреди тротуара на углу Невского и Владимирского. Голова была пустая и какая-то гулкая: каждый звук отдается. Устал. И очень хочется есть: от расстройства чувств забыл сегодня пообедать.
В маленькой закусочной он залпом выпил стопку водки, съел несколько бутербродов и выпил вторую стопку. Вкуса еды не почувствовал, а водка ударила в голову. Он побрел по Владимирскому проспекту, ни о чем уже не думая в отупении усталости. Потом дома и люди медленно закачались из стороны в сторону.
Он постоял, пока дома и люди не утвердились на местах, зашел в первые попавшиеся ворота и увидел неожиданно провинциальный дворик с круглым палисадником в центре. Дети скатывались на санках с полурастаявшей, почерневшей снежной горки, окруженной лужами. Они не обратили никакого внимания на чужого дядю, вошедшего в палисадник и почти упавшего на мокрую скамью.
Была минута, когда все окружающее — и незнакомый дворик, и дети с их шумной возней — провалилось в пустоту. Очнувшись, он с удивлением огляделся и увидел перед собой мальчугана в непомерно большой шапке. Наушники были развязаны, и потертые, свернувшиеся жгутом тесемки болтались на забрызганной грудке серого ватника. Под удивительными, лазурно-синими, очень серьезными глазами краснели вздернутый нос и влажные, удивленно раскрытые губы.
— Вы спите, дядя? — шепотом спросил мальчик.
— Как видишь! — ответил Алексей. — А что, здесь нельзя спать?
Мальчик хмыкнул и сказал убежденно:
— Кто же спит на улице? — он помолчал, подумал и спросил: — А вы, дяденька, не пьяный?
— Нет!
— А вы здесь живете?
— Нет!
Мальчик шагнул поближе:
— Или у вас болит что?
— Допустим, что болит.
— Сердце?
— Вот именно. Сердце.
— Я уж вижу! — с удовлетворением сказал мальчик. — У мамы тоже бывает. А у вас капли есть?
— Нет!
— Капли помогают, — сказал мальчик и, колеблясь, посмотрел куда-то вверх, на окна. Может быть, раздумывал, не сбегать ли домой и не будет ли сердиться мама, если он возьмет ее капли для чужого дяди. Но в это время воробей порхнул мимо них, сел на дорожку и начал отряхивать мокрые перышки. Мальчик несколько секунд смотрел на него жадным взглядом охотника, потом плавными, беззвучными движениями снял с головы шапку, метнул ее вперед и точно накрыл воробья, погрузив наушники и борта шапки в месиво талого снега.
— Ре-бя-та-а! — заорал он, присев на корточки и придерживая шапку двумя руками. — Ре-бя-та-а, воробья накры-ыл!
Алексей встал и твердой походкой направился к трамвайной остановке.
«Что, собственно, произошло? — спросил он себя, перевешиваясь через железную решетку на площадке трамвая, чтобы ветер сильнее обдувал лицо. — И кто меня обидел? Никто! Что я, маленький или слабенький? Поступил так, как считал правильным, а со мною не согласились и меня побили. Тут уж ничего не поделаешь, если не воспринять житейскую философию Лели. Верю я, что прав? Да, верю. Значит, бороться надо, а не распускать нюни!»
Домой идти не хотелось. Алексей зашел в кино. Фильм был знакомый и не захватывал внимания. Героиня глупенькая, но очень хороша. И ресницы у нее, как у Лели. И улыбка такая же, обещает черт знает что!..
Не досмотрев фильма, он вышел под шиканье публики. Купил банку консервов, дома без аппетита поужинал, лег в постель и перед тем, как заснуть, составил себе план действий с той «железной последовательностью», которую любил в себе и всячески развивал.
Но продуманный план борьбы сорвался с самого начала. Когда он утром зашел в партком, Соня набросилась на него:
— Куда вы девались вчера, товарищ Полозов? Николай Гаврилович срочно вызывал вас, я все телефоны оборвала! Он ужасно сердился!
— Вот я и пришел, Сонечка! — сказал Алексей, улыбкой прикрывая волнение. Он покосился на дверь кабинета, где его, несомненно, ждал сокрушительный «разнос».
— Поздно пришли! — проворчала Соня. — Николай Гаврилович вчера уехал.
— То есть как уехал?
— Поездом, — усмехнулась Соня. — В Москву. Дней на пять.
В цехе первым человеком, которого встретил Алексей, был Ефим Кузьмич. Ефим Кузьмич внимательно поглядел на Полозова, укоризненно качнул головой и тотчас заговорил о деле, которое в эту минуту больше всего занимало его, — с металлургического завода привезли отливки диафрагм, надо было обеспечить их срочную обработку.
На участке появился Любимов.
— Здравствуйте, Георгий Семенович! — сказал Алексей.
— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — ответил Любимов и сразу заговорил о диафрагмах, дал Полозову несколько поручений, даже пошутил с ним как ни в чем не бывало. Алексей чувствовал себя напряженно, отвечал с трудом, а Любимов, по-видимому, и не думал о вчерашнем...