Снова зазвучали певучие удары — три... пять... девять... десять... Десять часов!
Ждать еще — значит потерять самолюбие и гордость, значит позволить ему не считаться с собою!
Она вскочила; оправила постель и, гневно отталкивая коленом ластившуюся к ней собаку, поспешно закрутила вокруг головы разметавшиеся косы, небрежно проткнула их шпильками и завернулась в платок. Теперь она хотела одного — уйти как можно скорее! Пусть догадывается, была она или не была! Пусть бегает по пустырю возле ее дома, заглядывая в окна!
— Прощай, Рацинька, я больше не приду, — уходя, прошептала она и поцеловала собаку в шелковистую шерсть между ушами.
В коридоре она лицом к лицу столкнулась с какой-то женщиной, смутно узнала — жена турбинщика, Яшина соседка.
Еще час назад Груня ужаснулась бы такой встрече, но теперь спокойно и гордо поздоровалась: пусть сплетничает, все равно!..
Она пересекала двор, когда увидела бегущего к дому Яшу. Горячая радость заставила ее остановиться. Но в ту же секунду она вспомнила все, что передумала за два часа, все, что отдалило ее от Яши... Разве что-нибудь изменилось? Заставил прождать в потемках два часа, а теперь бежит!
Она пошла своим путем, подняв голову и распрямив плечи. И чуть не крикнула, когда Яша, не заметив ее, пробежал мимо, громко и сильно дыша.
Она вышла за ворота и медленно пошла по переулку. Голова ее поникла, плечи опустились. Завидев издали свой домик с двумя освещенными окнами, она остановилась, чтобы собраться с силами и войти спокойной и гордой, — только бы не показать горя...
У нее не было сил обрадоваться, когда она услыхала за спиною быстрые шаги и приглушенный оклик:
— Груня!
Только слабость будто сковала ее — ни уйти от него, ни шагнуть навстречу, ни откликнуться на зов.
В этот день, коммунисты цеха собирались по группам, и Воробьев придавал собранию своей группы особое значение. Лучшие работники, лучшие бригады у всех на виду, а вот все ли силы использованы, все ли правильно расставлены? Он и сам удивился, когда подсчитал, что рядом с основной группой по-стахановски работающих людей существуют восемнадцать человек, которые и загружены мало и план частенько не выполняют. Почему так получается? Виноваты мастера: предпочитают выезжать на хорошо проверенных кадрах. Виноваты и коммунисты: недосмотрели. Или взять рост производительности труда: у одних она растет из месяца в месяц, думают люди, душой болеют, а у других производительность застыла на одном уровне.
Об этом и говорил Воробьев, и ему было приятно, что коммунисты слушали с большим вниманием, а потом сразу оживленно заговорили.
Ерохин высказал свою обиду: начальство доверять боится. Сколько было страхов, пока разрешили поработать вместо Торжуева! А вот он, Ерохин, уже два дня работает и справляется, и никаких тайн тут нет, а только тонкая работа, требующая сноровки, внимания и расчета. Зачем же создавать дутые авторитеты и людей портить?
— Слово даю вам, товарищи, от себя и от Лукичева, — перегоним мы и Торжуева и Белянкина!
— А только и Торжуева с Белянкиным оставлять без внимания нельзя, — заключил Воробьев. — Если такое рвачество у нас развелось, мы за то отвечаем. Неужели мы их такими иждивенцами народа в коммунизм потащим?
Говорили коммунисты и о молодых рабочих: ведь как выправился Аркадий Ступин в пакулинской бригаде, день ото дня лучше становится. А Ваня Абрамов? Тупицей считали, а глядите, каким он толковым подручным оказался, когда Ерохин всерьез занялся им! Шефство нужно над учениками, пусть каждый коммунист хотя бы одного ученика возьмет на свою партийную ответственность.
Заспорили об учениках: можно ли им доверить самостоятельную работу по турбине? В споре родилось предложение — расчленить операции на черновые и чистовые, чтобы квалифицированные рабочие выполняли только ответственную, чистовую обработку, а черновые работы делали ученики. Простая мысль, а какую выгоду она принесет цеху!
Нашлись и возражения! значит, каждую деталь со станка на станок перебрасывать? Это еще подсчитать надо, будет ли эффект!
Раздался и другой недоверчивый голос:
— Расчленить-то расчленишь, да разве ученик за тобой поспеет?
Начали прикидывать, подсчитывать.
Именно в это время Воробьев скосил глаза на ручные часы и увидел, что уже половина девятого. Он представил себе, как Груня стоит у двери, вслушиваясь в приближающиеся по коридору шаги...
Обсуждение продолжалось.
Это обсуждение было таким решающим для всего участка, что Воробьев не только не мог скомкать его, но должен был всячески стараться, чтобы люди разговорились. И он это сделал. Когда он снова украдкой взглянул на часы, было без пяти девять.
— Пора кончать, товарищи! — раздались голоса. — Что же мы, до ночи сидеть будем?
Решение заняло еще пять минут, и все уже поднялись и стали собираться домой, когда вошли Любимов и Гаршин.
— Вот это кстати! — воскликнул Ефим Кузьмич. — Начальник цеха и старший технолог. Значит, сразу все и обговорим, самое милое дело!
— Оставайтесь, товарищи, кто не очень спешит, — предложил Воробьев, где-то в глубине сердца отсчитывая минуты и все же понимая, что приход Любимова и Гаршина в самом деле кстати.
Было без четверти десять, когда разговор закончился. Без четверти десять!
Ничего и никого не замечая, добежал Воробьев до дома, через две ступеньки взбежал по лестнице. Дверь не открылась ему навстречу. Пальцы ощутили холодок ключа за наличником. И тогда он вспомнил, что какая-то темная фигура разминулась с ним во дворе, и понял, что это была Груня, — Груня, которая узнала его и не захотела окликнуть!
Не входя в комнату, он побежал догонять ее. Он очень устал за день и очень устал от сумасшедшего бега по улицам. Вместе с желанием успокоить Груню в нем поднялось возмущение: почему, собственно, должны они встречаться урывками, как преступники, боящиеся света? Почему он лишен простого и естественного тепла семейной жизни? Почему он бежит сейчас за нею с виноватым лицом, когда он выполнял свой долг? Было бы так хорошо после интересного и утомительного собрания открыто прийти к ней, к ней и к себе домой, и рассказать ей все, что произошло, и отдохнуть возле нее, и знать, что она друг, опора, жена — жена!..
Когда он догнал и окликнул ее, она стояла на краю пустыря напротив своего дома и не сделала ни одного движения навстречу ему. В полутьме весенней ночи он разглядел на ее лице какое-то одеревенелое, несвойственное ей выражение.
— Грунечка! — воскликнул он и взял ее за руки. От прикосновения его горячих и нежных рук кровь прихлынула к ее сердцу и вместе с тем снова вернулись обида, и гнев, и еще — страх, что сейчас их увидят, что может пройти мимо или заметить их из окна Ефим Кузьмич.
Она с силой выдернула руки и почти побежала по тропе, огибавшей пустырь.
Крупно шагая рядом с нею, он быстро и взволнованно объяснял, что его задержало, и как это было важно, и как он страдал оттого, что она ждет.
— А мне какое дело? — выкрикнула Груня и остановилась. — Мне какое дело, что тебя задержало? Ты должен был предвидеть, предупредить, прислать записку.
— Но ты же запрещаешь это!
— Придумал бы — как, это твое дело! Если бы я не могла прийти, я бы нашла тысячу способов предупредить тебя! — быстрым шепотом говорила она, забывая, сколько раз он ждал ее часами, когда ей не удавалось вырваться из дому. — Если бы ты любил и уважал меня... Если бы ты понимал, что я поссорилась из-за тебя с дочкой... с Ефимом Кузьмичом... что я честью своей рискую ради тебя...
Воробьев вдруг взял ее за локти, стиснул их и властно крикнул:
— Перестань!
Побледнев, она выжидательно и дерзко смотрела ему в глаза.
— Тебе очень нравится играть мною, как кошка мышью? — с горечью спросил он, не отводя взгляда.
У нее дух захватило от возмущения, но все-таки она отметила, что лицо у него несчастное. И тогда ей стало совсем трудно дышать от вновь возродившейся блаженной уверенности — любит!
— Ты же еще и обвиняешь меня? — пробормотала она.
— Эх, Груня, это все не о главном, — сказал он со вздохом и взял ее уже не сопротивляющиеся руки. — Пойдем ко мне, поговорим толком...
— Не могу я идти к тебе, — зашептала Груня. — Меня и так уже люди видели сегодня. Там заговорят, в цех перекинут, старику перескажут... Не могу!
— А пойдем первые скажем всем!
Так как она не ответила, он взял ее под руку и повел, но она упрямо повернула его в другую сторону — к дому. Он подчинился, сжал ее локоть:
— И ко мне не хочешь?
— Уже была! — заносчиво ответила она. — Два часа сидела взаперти!
— Я не виноват, Груня. Так вышло. А ты наказываешь? Или впрямь не хочешь побыть со мною?
— Я и сейчас с тобою.
Помолчав, он заговорил ровным, злым голосом:
— Ну, слушай здесь, на улице. Кончать это надо, Груня. Думаю я о тебе так много, что голова раскалывается. Всю жизнь ты мне перековеркала, иной раз людям, которых уважаю, в глаза смотреть боюсь. От шутки в жар бросает, — вдруг о нас с тобой прознали? И сегодня — надо бы думать о деле, а я, как мальчишка, на часы поглядывал да сокрушался. Не хочу больше! За что мне такое наказание, чтоб любовь свою прятать, словно порок? Не могу я так жить, никому не нужно, чтоб так было: ни тебе, ни мне, ни людям. Пора кончать, Груня!
Она чуть слышно откликнулась:
— Ну что ж... прощай.
— Нет, Груня, не так. Или мы друг друга не любим? Или в любви нашей есть что-нибудь постыдное, дурное? Я бы всему свету показал тебя — вот она, любимая моя, жена моя! А ты... стыдишься меня?
Тогда она заплакала. Припала к нему всем телом и заплакала навзрыд, как всегда делала, если он пересиливал в споре. Она знала, что он — сильный и упорный во всем — теряется и слабеет от ее слез. Глотая слезы, она повторила ему все клятвы, все уверения и снова умоляла:
— Не мучь меня, любовь моя! Не будет иначе, не может быть иначе! Яшенька, милый мой, желанный мой! Не настаивай! Нельзя... Пойдем к тебе, если хочешь. Куда хочешь пойдем. Только не настаивай!