— Полина Степановна передала мне вашу просьбу, Витенька. Но, признаюсь, я не совсем понял.
Гаршин попытался прекратить разговор, который, видимо, ему не хотелось вести при Ане. Но профессор продолжал:
— Как я уловил, вы хотите, чтобы я вас свел с профессором Савиным? Вообще-то я не возражаю, мы с ним встречаемся, устроить это нетрудно. Но зачем? Что сказать? Вы хотите проконсультироваться с ним по вашему плану реконструкции цеха?
Гаршин покосился на Аню и несмело ответил:
— Хотелось бы, Михаил Петрович. Поскольку вы этот план в общих чертах одобрили...
— Я же не технолог! — воскликнул профессор. — Эти проблемы не в моей компетенции. Да и вообще тут специалисты по проектированию заводов помогут вернее, чем профессор Савин, а уж тем более я! Но, поскольку я могу судить, в вашем плане есть размах и смелость... вернее, смелая попытка на ходу кардинально перестроить турбинное производство с индивидуального на серийное. По идее не ново, но правильно и, как мне кажется, интересно.
Гаршин приосанился и метнул на Аню торжествующий взгляд. Он снова стал похож на себя, робости как не бывало.
— Признаюсь, Михаил. Петрович, я подумывал об этой работе как о диссертации!
— Диссертации?..
Гаршина не смутило явное удивление профессора.
— А почему бы нет? — свободно, даже с некоторой развязностью сказал он — Я не поклонник отвлеченных тем, Михаил Петрович. Я за жизненность и актуальность научной темы, за ее непосредственную полезность производству. Разве не к этому нас призывают повседневно? Надо же делать практические выводы!
— Так, так! — проговорил профессор и вдруг засмеялся: —Так, так, Витенька, вы, во всяком случае, практические выводы сделали!
Теперь и профессор покосился на Аню, видимо стесняясь при ней высказать то, что ему хотелось.
— Что ж, побеседуйте с Савиным, — сдержанно сказал он. — Может, он вам подскажет научную тему в этой области, нуждающуюся в разработке. А тогда почему бы нет, почему бы нет... — скороговоркой закончил он и пересел на диван, поближе к Ане: — Ну, рассказывайте, зачем я вам понадобился!
Она начала объяснять, но профессор перебил ее:
— А что же Котельников?
— Ох, на него смотреть страшно!
— Он знает, что вы ко мне поехали? Нет? Нехорошо!.. Обижать Котельникова мне не хотелось бы. Уверен, что он и сам разберется, если дать время. Или уж очень спешно?
Ане пришлось объяснить, почему дело так спешно, а значит, рассказать о вызове краснознаменцев и о движении, возникшем в цехе. Когда она заметила укоризненный жест Гаршина, стучавшего пальцем по часам, она спохватилась и поняла, что вот уже почти час увлеченно, с массой лишних подробностей, рассказывает профессору все, чем живет цех.
— Ох, я вас задержала! — виновато пробормотала она, поглаживая ручные часы с таким видом, будто хотела отодвинуть назад предательские стрелки.
— Раз нужно, так нужно, Анна Михайловна! Попробую разобраться. Только Котельникова предупредите. Что же там все-таки произошло? На испытании что получилось?
В середине ее нового сбивчивого рассказа он покачал головой:
— А в этих проблемах вы плаваете, инженеры!
И спросил, читали ли они его последнюю статью.
— Нет! — краснея, призналась Аня.
Гаршин промолчал.
— А журнал просматриваете? Следите? Статью Воронова читали?
Получив отрицательный ответ, он огорчился:
— Не ждал, не ждал! Для кого же мы пишем? Он прошелся по кабинету и вдруг попросил:
— Вы меня познакомьте с этим слесарем, что станок придумал. Сколько ему лет, вы сказали? Лет двадцать восемь? Странно, что такой человек не добился настоящего образования.
На прощание он повторил:
— Очень, очень рад, что вы пришли! Аня не удержалась, рассказала:
— А Гаршин уверял, что вы будете ругаться, зачем ночью нагрянули.
— Э-э, что он понимает, Гаршин! Это он ругался бы, если бы к нему ночью с делами пришли, ветрогон! И знаете что, Анна Михайловна? В литературе выдумали этакую традиционную фигуру старого, ворчливого профессора. Чем крупнее ученый, тем больше чудачит и кричит.
Он подмигнул Ане:
— Верно? И самое забавное, что образ имеет обратную силу. До того примелькался этот ученый-крикун, что если ты чувствуешь себя ученым, да еще, боже упаси, известным, — ну так и тянет покричать и поворчать. Вроде и неудобно не соответствовать типу! Если бы я был писателем, я бы создал тип ученого — спортсмена, жизнелюба, с прекрасной памятью и веселым характером...
— Вроде меня, — вставил Гаршин.
Профессор воззрился на него, пораженный этим сопоставлением.
— Черт возьми! — пробормотал он. — Черт возьми!.. В самом деле!.. Видимо, работа все-таки накладывает отпечаток и на характер. Гм, занятно! Вы не обижайтесь, Витенька, вы чудесный парень, но...
И он подтолкнул Гаршина к двери, еще раз повторив:
— Приеду завтра же. В половине четвертого.
На Неве было холодно. Северный ветер загонял в реку набухший и подтаявший сверху озерный лед. Большие серые льдины, сопровождаемые маленькими, верткими, медленно плыли по черной воде, как линкоры, окруженные катерами охранения. Натыкаясь на волнорезы, они пытались взгромоздиться на них, сползали и раскалывались надвое, и две меньшие льдины, неохотно отделяясь одна от другой, разворачивались на волне и вдруг, подхваченные течением, уносились под мост. А маленькие вертелись вокруг них, зарывались в водовороты, выскакивали снова на черную поверхность реки и стремглав неслись вперед. К посвистыванию ветра присоединился тупой звук ударов о волнорез и скрежет сталкивающихся льдин.
Это сумрачное движение было однотонно и неотвратимо. Если смотреть на него не отрывая глаз, начинала кружиться голова и казалось, что волнорезы плывут против течения, тараня льды, а черные струи затягивают тебя под мост.
— Тянет, тянет — не оторваться, — сказала Аня, держась за холодные перила и сопротивляясь порывам ветра.
Гаршин наклонился к ней и крепко сжал ее локоть:
— Как меня к вам, Аня! Разве вы этого не чувствуете?
Она улыбнулась и не ответила.
— Аня... может быть, есть кто-то другой?
Она мотнула головой.
— А там, на Дальнем Востоке... был?..
Помолчав, она тихо сказала:
— Да.
— И вы... Почему вы разошлись, Аня?
— А что?
— Вы же сами знаете — что! — вскричал Гаршин, пригнулся к самому ее уху и начал быстро говорить, что любит ее и больше так не может, она его измучила...
Любит?
Она повернула к нему похолодевшее от ветра лицо:
— Витя, теперь я спрошу вас! Только отвечайте совсем честно, хорошо? Или не отвечайте совсем! Вы хоть раз любили по-настоящему?
Она не удивилась бы, если б он начал уверять, что именно ее он любит по-настоящему, но Гаршин отстранился от нее, и на его лице появилось выражение боли. Он, видимо, хотел что-то сказать — отшутиться, что ли, на губах появилась неестественная улыбка.
С чувством неловкости, будто она подглядела чужую тайну, Аня поспешно отвернулась.
Огромная льдина, раздвигая ледяную мелкоту, медленно приближалась к мосту. Аня смотрела, как она величаво покачивается на воде, и загадывала: натолкнется на волнорез или нет? И вдруг сильные руки Гаршина охватили ее так крепко, что она не могла шевельнуться, и она увидела совсем близко его злое и веселое лицо.
— Эх, Аня! Что было, то прошло! Мало ли что бывало и у вас и у меня! Зачем ворошить прошлое? Мы живем сегодня, мы вместе, мне нужна ты — и все. Вот я обнимаю тебя — и к черту все остальное, понимаешь? Если бы у тебя был кто-нибудь другой... но ты же одна! Что тебя держит?..
Она изо всех сил толкнула его и вырвалась. Почему-то слезы защипали глаза. Одна! Вот и весь его несложный расчет. Да, он прав, — одна! И одной очень горько, от этой женской тоски не спрячешься ни за какими делами...
Ветер бросал в лицо мокрые снежинки, то крупные, то совсем мелкие, как пыль. Аня наклонилась над решеткой — по черной воде все плыли, плыли серые льдины, громоздились на волнорезы, сползали с них и, подхваченные течением, уносились под арку моста. Одна... Сколько бы людей ни было вокруг, она все-таки совсем одна, и после работы они спокойно уходят от нее, подняв воротник, вежливо и холодно поклонившись ей, куда-то в свою, неведомую ей жизнь...
— Так и до старости прождать можно! — со злостью сказал Гаршин.
Он уцепился руками за решетку и тянул ее, будто хотел вырвать.
— А может, и нет! — сказала Аня, тряхнула головой и ласково дотронулась до руки Гаршина. — Ну, не сердитесь, Витенька! И давайте побежим, может еще захватим какой-нибудь трамвай.
12
Партийная организация турбинного цеха готовилась к отчетно-выборному собранию. Это было первое партийное собрание, в котором Николаю предстояло участвовать, и он ждал его с тревожным интересом.
До Николая доносились разговоры, очень его волновавшие: речь шла о том, кому быть секретарем партбюро. Николай был уверен, что лучшего секретаря, чем Клементьев, не найдешь. Но коммунисты поговаривали о том, что Ефим Кузьмич сам просит «уважить» его, причем сквозь уважение к старику проступало и недовольство им:
— Где бы поднажать да потребовать, а старик все с уговорами!
— Кузьмич привык с начальством в ладу жить. А иногда и поругаться не мешает!
Упреки казались Николаю несправедливыми. Ведь заступился же Кузьмич за Воловика на партбюро, да еще как! А зря зачем же ссориться? Конечно, Ефиму Кузьмичу нелегко было справляться и с производством и с партийными делами, но разве он мало делал для цеха? Где бы ни возникло осложнение, затор, беда, Ефим Кузьмич неизменно тут.
В памяти Николая вставало все, чем сам он был обязан Ефиму Кузьмичу. Нет, пусть неловко и страшновато вылезать со своим мнением новичка на таком ответственном собрании, он все равно скажет все, что думает!
Незадолго до собрания в цехе появился Диденко с невысоким человеком в кожаном пальто. Николай обрадовался, что Диденко будет на собрании, — парторг очень уважает Ефима Кузьмича, должен поддержать!