енович! Давайте налаживайте!
— Ай да Катя! — воскликнул Диденко и шепнул директору: — До чего верно сказала, а?
Григорий Петрович в свою очередь наклонился к Любимову:
— В самую точку, Георгий Семенович! Пережитки и болезнь роста! Какое превосходное собрание!
Любимов покосился на него и не ответил. Он старался держать себя в руках и внушал себе, что это самокритика, необходимая и полезная, без нее нельзя! Но чувствовал он себя отвратительно и думал только об одном: выступить самому достаточно самокритично и при этом все-таки дать отпор критикам и отстоять свою линию. Линию? Значит, у него есть особая линия?.. Чепуха, просто трезвое понимание действительного положения вещей!
Николай Пакулнн видел, что начальник цеха помрачнел, и напряженно думал, какие же это две линии, есть ли они и как же может ошибаться Любимов — такой умный и знающий человек? Собрание захватило его и удивило. Один за другим выступали люди, которых он хорошо знал в повседневной жизни. С одним он учился в техникуме, с другим обсуждал футбольные матчи и статьи в журнале «Техника — молодежи», с третьим ссорился из-за резцов, когда резцов не хватало... Сейчас он слушал этих знакомых людей с почтительным уважением. Все в них было обычным: голос, повадки, внешний облик, — и в то же время совсем иным. Они говорили о том, что подсказывала им собственная работа, но оценивали ее с какой-то новой, общей точки зрения.
— Вы записались? — спросил Николай у соседки: ему было интересно, что скажет Карцева.
Аня отрицательно качнула головой. Ей очень хотелось выступить, но смущало то, что она узнала — коммунисты поговаривают о ней как о будущем культпропе, будут выдвигать ее в члены партбюро. Ефим Кузьмич посоветовал: «Подготовься и выступи так, чтобы все тебя узнали». Вчера вечером и Любимов, повстречав ее дома в коридоре, ласково сказал: «Ну, дорогой культпроп, произнесите завтра зажигательную речь». Ане и хотелось быть избранной и страшновато было, не вычеркнут ли ее имя, как имя новичка. Многие называли кандидатуру Воловика, тоже недавно пришедшего в цех, но за плечами Воловика — крупное изобретение. А чем отличилась она?
Легкий шум прошел по залу — все устраивались поудобнее, готовясь внимательно слушать: из-за стола президиума выбирался к трибуне начальник цеха.
— Партийное бюро работало немало, — веско сказал он, — но сегодня, на новом этапе, такая работа не удовлетворяет никого из нас. Как говорится: новые времена — новые песни.
Такое начало всех заинтересовало и пленило. Конечно же, Любимов сам все понимает, и никаких двух линий нет, не должно быть. С уважением смотрели коммунисты на взволнованное, даже как будто осунувшееся лицо Любимова, на его широкие пальцы, нервно сжимавшие края трибуны. И многие подумали о том, что вот перед ними пожилой инженер, знающий и опытный специалист, и несет он на себе огромную ответственность, все его критикуют, все теребят, ему первому попадает за любую беду на производстве. А он не ропщет, не обижается на критику, всегда сдержан и рассудителен.
Волна симпатии дошла до Любимова, он продолжал еще тверже:
— Тут пробовали представить дело так, что в цехе есть две линии: старая — консервативная, и молодая — новаторская, причем по смыслу речи получалось, что я, грешный, причастен к этой старой линии и являюсь чуть ли не главным ее оплотом. Чепуха это, товарищи! Наивная чепуха, не помогающая, а затрудняющая работу партийной организации!
Собрание насторожилось.
— Это надо доказать! — с места крикнула Катя Смолкина.
Любимов поклонился в ее сторону.
— Обязательно докажу. Если б я был профсоюзным работником, как вы, товарищ Смолкина, или хотя бы заместителем начальника, как Алексей Алексеевич, я бы тоже, может, заносился мечтами в облака и требовал от некоего злокозненного начальника цеха, чтобы все и сразу стало превосходно. Кстати, товарищи, кто знает план генеральной реконструкции цеха, разработанный товарищем Гаршиным и мною, тот согласится, что мечтать и мы умеем. Но так как еще до реконструкции мы должны небывалыми темпами выпустить досрочно сложные машины, я, как руководитель, обязан оставаться в рамках реальности. Журавль — в небе, а синица — в руках!
И он начал подробно анализировать возможности цеха, доказывая, что для досрочного выпуска краснознаменских турбин не обойтись без авральных методов работы: «Конечно, все в меньшей и меньшей степени, но не обойтись!» Он признавал значение плана организационно-технических мероприятий, но просил не переоценивать его:
— Конечно, Полозов прав: надо механизировать ряд трудоемких операций, в частности слесарных. Наши товарищи активно ищут, изобретают. Но разве я могу строить расчеты на еще не изобретенных механизмах? Да вы бы меня первые осмеяли за это!
Николаю, как и многим другим слушателям, все казалось убедительным, он даже мельком подумал: «Перехватил Полозов!» И в то же время его мучило неясное ощущение, что найденная было истина ускользает.
А Любимов охотно признал правильность большинства критических замечаний, обещал принять меры, добиться крутого перелома…
— В общем, увязать и утрясти! — вполголоса сказал Воробьев.
Он слушал начальника цеха с веселым удивлением. До чего гладкий человек! Вот уж действительно обтекаемый!
— Слово товарищу Воробьеву!
Воробьев, не пользуясь ступеньками, легко вскочил на помост. Лицо его было ясно и спокойно — лицо уверенного в своей правоте человека.
— Есть у нас две линии в цехе или нет? — спросил он и, помолчав, с силой сказал: — Есть!
Кое-где вспыхнули рукоплескания, но на тех, кто спешил с одобрением, зашикали: после убедительной речи Любимова всем хотелось серьезно и неторопливо разобраться, кто же прав.
— В истории с Воловиком эти две линии видны отчетливо. Те, кто стоит на линии творчества, дрались за Воловика и вместе с ним, помогали ему в расчетах и в изготовлении деталей его станка, — я говорю о Полозове, о Ефиме Кузьмиче, о Николае Пакулине и о десятках рабочих.
— Правильно! — выкрикнул Женя Никитин.
— А какую линию занимали вы, Георгий Семенович? «Моя хата с краю, ничего не знаю». Мол, если станок выйдет, — скажу спасибо, и премию выхлопочу, а покамест не приставай, крутись сам по себе! А изобретение Воловика высвободило вам десятки рабочих рук и сотни рабочих часов, механизировало одну из самых трудоемких работ! Я же видел, Георгий Семенович, как вы радовались, когда станок за сорок минут будто слизнул эти самые навалы! А где вы раньше были?
Любимов поднялся и сказал, тяжело опираясь руками о стол:
— Товарищ Воробьев, в случае с Воловикам я уже признал свою ошибку и сказал об этом самому товарищу Воловику. Александр Васильевич, правильно я говорю?
— Верно, верно! — добродушно подтвердил Воловик. — Вы только теперь получше помогайте, мы теперь за диафрагмы беремся!
Многие засмеялись, но Воробьев знаком попросил внимания:
— Я взял в пример Воловика, потому что это история законченная. Мало ли других историй еще тянется? Конечно, незавершенное изобретение — это еще не синица в руках, особенно с точки зрения этой «реальности», о которой так любит говорить товарищ Любимов. Да разве дело только в наших местных изобретениях? Сколько есть новой советской техники, сколько вещей уже известных, изобретенных, проверенных на других заводах! Разве мы внедряем их с должной решительностью и быстротой? Нет! Скоростные методы применяем, но робко! Расчленение операций — опять робко: на одном участке применили, на другие не перенесли. Или это тоже еще не синица в руках? Казалось, журавлем в небе является план генеральной реконструкции цеха. Но я посмотрел этот план. И вот что я вам скажу, товарищи авторы! Стареет ваш план, стареет еще до того, как его утвердили. Кабинетным способом он составлен. Без рабочих, без мастеров, без изобретателей и рационализаторов. Ряд их предложений, поданных в этот месяц, смелее и новее, чем в вашем плане!
Тут с места сорвался Гаршин, благодушно просидевший все собрание у окна, где можно было потихоньку курить в форточку. Лицо его побагровело:
— А почему вы, коммунист, не пришли и не помогли, а припрятали этот сенсационный вывод до собрания?
— А вы нас, коммунистов, звали? — спокойно ответил Воробьев. — Да к вам, Виктор Павлович, сейчас и не подступишься!
Он повернулся к Любимову и Немирову:
— Кстати, товарищи, кто это выдумал? По существу, цех без технолога. Сорвали товарища Гаршина с технологического бюро, двинули в аварийном порядке толкачом на первую турбину и уже поговаривают оставить на второй. Конечно, у Виктора Павловича глотка здоровая и речь образная... — Хохот прокатился по залу и сразу смолк. — Да разве это метод организованной работы? Или это тоже в угоду «реальности»? Новая технология еще вилами на воде писана, а тут дело ясное: знай толкай!
Любимов уже поддакивал:
— Да, да, непродуманно сделали!
Видно было, что он сам любуется своей объективностью, при всех соглашаясь с критикой.
— Может создаться впечатление, что какая-то часть коммунистов яростно нападает на товарища Любимова, — продолжал Воробьев. — Так вот для ясности: нападаем мы на вас, Георгий Семенович, не для того, чтобы угробить, а для того, чтобы выправить. Как инженера мы вас уважаем. А линия у вас шаткая, и вы это должны понять, если хотите не растерять наше доверие.
Фетисов потянулся к Диденко и Клементьеву, довольно громко сказал:
— Вот кого нужно в партбюро!
Диденко подтвердил:
— Обязательно!
Ефим Кузьмич промолчал, будто и не слышал.
Николай Пакулин, колеблясь, то поднимал, то опускал руку. Диденко заметил его колебания, подсказал председателю, и Николаю дали слово.
Надо было подняться на трибуну, но было неловко выходить с теми несколькими мыслями, ради которых он решился заговорить, и Николай остановился у стола президиума.
— Турбины мы дадим! — быстро сказал он. — Только здесь правильно говорили: давайте решайте, товарищи руководители, точные сроки! И скажите каждому рабочему: вторую турбину к первому июля, третью — к пятнадцатому августа и так далее… А то какая же это работа, если не знаешь точно ни сроков, ни графика!