Лучший вариант?.. Может, в этом и проявляется сила таланта. Ведь вот же я сразу ухватился — хорошо, интересно, внедрять! А он еще десять раз перевернет.
Дверь приоткрылась, просунулась голова Воловика — лицо красное от смущения:
— Простите, Григорий Петрович, я у вас карандаш стащил.
Протянул карандаш, поклонился и быстро ушел.
Григорий Петрович стоял посреди кабинета и грустно усмехался. Эх, до чего же хорошо сейчас этому парню! Впереди все ясно, дома жена обрадуется, обнимет — и никаких тревог, ответственности, вот этой томящей неясности и боли... Не оттого ли он так спокоен? Даже домой пойти отказался — зачем, успеется. Если бы с ним, с Немировым, случилось такое — разве он утерпел бы до вечера, чтоб не сообщить Клаве, чтоб не увидеть, как просияет ее милое лицо, и не услышать ее простое: «Ой, Гриша!»
Ему захотелось немедленно позвонить Клаве, — может быть, обрадуется, скажет что-нибудь ласковое? Нет. Теперь все чаще она торопливо говорит: «Ой, мне сейчас ужасно некогда», — и это «ой» звучит досадливо, небрежно. Что с нею происходит? Спросишь — говорит: «Работы много, и воюю, своего добиваюсь». Но разве это причина, чтоб допоздна пропадать где-то и принимать люминал, — иначе не спится?.. С той ночи, когда он увидел ее плачущей, как будто ничего и не произошло, но в их жизни невидимо присутствовал Гаршин, и хуже всего было то, что Немиров тут ничего не мог поделать. Он попытался однажды заговорить, Клава быстро сказала: «Оставь. Я сама». Что «сама»? Значит, что-то продолжается? Карандаш хрустнул в его пальцах, Немиров сунул его в стакан, подобрал листок с наброском Воловика и снова невесело усмехнулся, поняв, что завидует этому милому парню, у которого все в жизни просто и ясно.
А Воловик медленно шел по заводскому двору к цеху, и в голове у него еще стоял туман, и очень хотелось домой, к Асе. Даже не говорить ничего, а просто побыть дома, поцеловать ее, потащить гулять или в кино... А говорить ей ничего не надо. И так она возомнила невесть что!
Началось с вечеринки у директора. Вернувшись домой, Ася у порога кинулась мужу на шею:
— Теперь все будет иначе, Саша, клянусь тебе… все, все будет иначе!
Шляпка ее съехала назад и чудом повисла на ее растрепанных волосах.
Воловик поцеловал ее, усмехнулся:
— А ты немножко пьяненькая.
— Ну и пусть, — пробормотала Ася с самозабвенной улыбкой. — Зато я все, все поняла.
Через минуту, уже в халатике и с полотенцем на плече, она сказала:
— Ты сегодня был одет хуже всех, это ужасно. Мне было так стыдно! Что это за костюм! Мешок какой-то. Пузыри на коленях. Почему ты сам не сказал, что тебе нужен новый костюм?
Он не придал разговору значения, но Ася в первую же получку купила материю и, хотя денег уже почти не оставалось и было неизвестно, как прожить до новой получки, потащила мужа в ателье. Ну и сцену разыграла в ателье Ася! В один миг преобразившись в придирчивую, опытную заказчицу, она переворошила все журналы мод, замучила вопросами и указаниями закройщика, поспорила о сроках с приемщицей и заведующим, уверяя, что костюм срочно нужен для приемов и докладов среди ученых! Воловик краснел, злился и наконец сбежал. Ася догнала его и расхохоталась.
— Ну как тебе не стыдно! — попрекнул он Асю. — Какие приемы? И что ты там болтала насчет знаменитого изобретателя?
— Ты и есть знаменитый, — строго сказала Ася. — И, пожалуйста, не спорь.
А тут завод премировал Воловика за изобретение, и тотчас были куплены желтые ботинки, фетровая шляпа, самые лучшие рубашки и серия галстуков. Воловик любил носить косоворотки, украинские рубашки, а летом — футболки и майки. Стягивать шею воротничками и галстуками было для него страданием.
— Да куда я пойду таким петухом? — тщетно отбивался он. — И зачем мне это? Я ж на себя не похож стал!
— Вот и хорошо,— отвечала Ася. — Ты теперь то в президиуме, то с трибуны выступаешь, — разве можно таким растрепой!
— Так ведь и в президиумах — свои люди, это ж не выставка женихов!
— Саша! — с новыми, властными нотками в голосе прерывала Ася. — Я в твои изобретения не вмешиваюсь, когда ваша бригада собирается? Ну и ты в мои дела не вмешивайся!
Как ни хотелось Воловику поделиться с Асей ошеломившей его новостью — придя домой, промолчал. Другая бы заметила, что муж какой-то странный, и радостный и задумчивый, но Ася как будто и внимания не обратила, только ночью вдруг шепотом спросила:
— А ты меня не разлюбишь теперь, когда ты такой знаменитый?
— Ну что ты выдумываешь, Асенька? — пробормотал он. — И какой я знаменитый? У тебя вошел в славу — ну и хорошо, мне достаточно.
Слава действительно пришла к нему.
Однажды в цехе появились люди с киноаппаратами, протянули по цеху провода, установили прожекторы, долго прикидывали, как и откуда лучше снимать Воловика и его станок, командовали мастерами и Карцевой. От смущения перед другими рабочими, наблюдавшими съемку, Воловик опускал голову и прятал лицо, но кинооператоры кричали:
— Повторяем все сначала! Голову выше! Улыбайтесь, говорите, чувствуйте себя свободно! Начали!
Воловик стоял измученный, потный от волнения и от жары, пышущей от прожекторов. Его поражало, что Женя Никитин выполнял все указания операторов так естественно, как будто никто его не снимает.
— Веселей, веселей! — кричали операторы. — Шире улыбку, Александр Васильевич, смейтесь, говорите! Внимание, начали!
— Да ну, смейтесь же, Александр Васильевич, нельзя же так! — шептала Карцева.
Она была очень строга с ним, эта славная Карцева, в чьих руках само собой сосредоточилось все, что связано с пропагандой его изобретения. Иногда ему казалось, что он уже совсем не принадлежит себе. Карцева мимоходом сообщала ему:
— Сегодня приедет группа ученых, приготовьтесь демонстрировать станок.
— Завтра вам делать доклад на металлическом заводе.
Однажды она сняла его с работы и на директорской машине повезла в Дом технической пропаганды.
Седой инженер, кандидат технических наук, чьи книги Воловик с уважением перелистывал в библиотеке, долго беседовал с Воловиком о его изобретении, его новых планах и о его знаниях.
— Где вы учитесь?
— Этот год нигде.
— Почему?! — огорчился седой инженер и с упреком обратился к Карцевой: — Вот уж это никуда не годится!
Затем он сказал, что они устраивают недели через три-четыре доклад Воловика для стахановцев и изобретателей машиностроительных заводов города, и готовиться к докладу нужно начинать немедленно. Карцева и седой инженер заговорили о том, как оформить наглядные материалы к докладу. Никто не спросил Воловика, хочет ли он делать доклад, и он опять, как во время киносъемки, почувствовал себя подчиненным требовательной силе, подхватившей его жизнь и потянувшей ее, независимо от его воли, туда, куда нужно по общим большим законам жизни.
На обратном пути он пожаловался Карцевой:
— Знаете, Анна Михайловна, мне кажется — я выше росту поднят.
— Так подтягивайтесь! — ласково ответила Аня. — Это же хорошо!
Невидимые прожектора держали его в своих лучах, и от этих неотпускающих лучей становилось жарко и очень непросто жить. Он ходил как будто немного хмельной, ни на чем не мог сосредоточиться.
Однажды Воловику поручили выступить от имени заводского коллектива на большом общегородском митинге, посвященном борьбе за мир. На митинге должны были присутствовать иностранные рабочие делегации. Ася торжествовала:
— Вот видишь! Хотела бы я знать, в чем ты поехал бы, если бы я не позаботилась!
Он весь вечер писал, перечеркивал и снова писал тезисы своей речи, пока Ася, красная от старания, отпаривала его новый костюм, на котором уже наметились пузыри.
На следующий день она стояла в толпе, заполнившей большой луг в Парке культуры и отдыха, и с гордостью смотрела, как ее Саша сидит в президиуме — в новом костюме, в желтых ботинках, в ослепительном галстуке, теребя в руках новую, но уже смятую шляпу.
В ожидании его выступления Ася не могла слушать никого другого. Только французская работница поразила ее воображение.
Вышла на трибуну седоволосая женщина с суровым, морщинистым лицом, говорила гневным, выразительным голосом, то и дело обрывая речь, чтобы переводчик перевел сказанное ею, и, пока говорил переводчик, стояла с тем же сурово-вдохновенным лицом, чуть приоткрыв рот, будто держа на губах последнее слово, чтобы сразу продолжить мысль. Говорила она о нищете рабочих, о борьбе женщин за свободу, независимость и мир.
— Не исключена возможность, что меня арестуют, когда я вернусь, но все равно — расскажу всю правду о том, что увидела в Советской стране, и буду бороться, бороться, бороться, пока не победим!
Так закончила француженка и под гром рукоплесканий сошла с трибуны. Ася с ужасом представила себе, что есть еще такие страны, где вся жизнь рабочего человека — гнет, нищета и борьба, а за такую речь, которой здесь дружно рукоплещут, там сажают в тюрьмы. И эта седая женщина живет там изо дня в день, из года в год...
Сразу после француженки слово предоставили Воловику.
Саша уронил шляпу и, втянув голову в плечи, вышел не на трибуну, а прямо на край подмостков. Он шарил по карманам, разыскивая написанную дома шпаргалку, не нашел ее, виновато оглянулся, а затем махнул рукой и, как-то сразу подтянувшись и повеселев, начал говорить.
К удивлению Аси, он совсем не запинался и не смущался. Он говорил о счастье свободно работать и творить, о том, как быстро нарастает мощь Советского Союза — вернейшего оплота мира во всем мире, и что делают они — Саша и его товарищи — для мирного процветания родины.
Саше Воловику долго хлопали, а он совсем освоился на сцене и вместе со всеми ритмично хлопал в ладоши и кричал:
— Ми-ру мир! Ми-ру мир!
И Ася тоже хлопала и кричала, влюбленно наблюдая за Сашей.
Потом Саша вернулся на место и сел, наступив на свою шляпу, глазами разыскал Асю и улыбнулся ей. Ася отчаянно жестикулировала, пытаясь знаками объяснить ему, что он придавил ногой шляпу, а он никак не мог понять, чего она хочет, и так откровенно изображал свое недоумение, что и в президиуме и в публике обратили на них внимание. Чешский рабочий, сидевший рядом с Воловиком, первым сообразил, в чем дело, и, ко всеобщему удовольствию, поднял шляпу, почистил ее рукавом и передал Воловику, дружески подмигнув Асе.