— А я и не прошу! — вскричал он. — Год, один год не гони меня, Валя! Чтоб я мог приходить к тебе иногда... провожать тебя... позаботиться о тебе. Я даже о любви тебе говорить не буду! Дружить со мной ты можешь? Книжки читать, погулять сходим, на Острова, на лодке... на лыжах кататься... Может быть, за год ты и полюбишь? Не зарекайся, Валя! Может быть, и полюбишь!
— Странный ты человек. Удивительный человек.
Лицо ее менялось на его глазах. Закат угасал, слепящие лучи покинули комнату, а лицо ее светлело, светлело...
7
Приближались весенние экзамены, и Николай вернулся домой с твердым намерением заниматься. Виктор что-то выпиливал в кухне, и Николай упрекнул его:
— Нахватаешь троек, тогда припомнишь свои игрушки!
Обычно Виктор огрызался на замечания, но в этот раз он только повел плечами и из-под насупленных бровей взглядом показал на притворенную дверь в комнату, потом на вешалку.
На вешалке висело хорошо знакомое кожаное потертое пальто.
За дверью стояла тишина. — Зачем? — шепотом спросил Николай. Виктор снова повел плечами и, отвернувшись от брата, от кожаного пальто и от всего на свете, возобновил работу. Скрежетание пилы о неподатливую фанеру было единственным звуком в квартире. Николай приотворил дверь в комнату. Мать сидела в своем кресле у окна и вязала. Губы ее слегка шевелились, — она про себя считала петли.
Отец сидел у стола, положив на клеенку тяжелые, с набухшими венами руки и низко опустив голову. Должно быть, он крепко задумался, потому что не сразу увидал Николая.
— Вот и хорошо, что вернулся, Николенька, — ровным голосом сказала мать. — Отец хотел видеть тебя.
Отец поднял голову. На его постаревшем лице появилась странная, робкая улыбка:
— Здравствуй, Коля.
Николай ответил чуть слышно:
— Здравствуй.
Они смотрели друг на друга. Мать снова считала петли, слышался ее шепот, то и дело заглушаемый скрежетом пилы за стеной.
— Слежу за тобой и радуюсь,— сказал отец. И кивнул на стул: — Садись.
Николай сел.
С первой минуты, когда он увидел низко склоненную голову и тяжелые руки отца, Николаю хотелось броситься к нему и прижаться лицом к этим родным рукам. Если бы здесь не было матери, он, наверно, так и сделал бы. Но спокойствие матери было для него важнее всего, а ее молчаливая сдержанность, эти ее шепчущие губы и напряженные пальцы, быстро двигающие спицами, лучше слов сказали ему, как мучителен для нее приход отца и как она боится встречи отца со старшим сыном.
— Мало тут моей заслуги, что выросли вы оба настоящими людьми, — продолжал отец. — Но не всегда бывает жизнь проста, Коля. И не всегда складывается как надо... Я не оправдываюсь. Я очень перед вами виноват.
Последние слова дались ему трудно, он не любил каяться.
Мать спокойно сказала:
— Не надо об этом, Петр Петрович. Себя мучить и нас мучить. Что пережито, то пережито.
— Для меня ничего еще не пережито, — сказал отец. — Знай я тогда, что все так обернется, я бы удавился скорее, чем пойти на такую муку... Вон Витюшка: встретил дичком и — за пилу. Пилит и пилит, как по нервам. О тебе, Коля, почти каждый день слышу — все хорошее. И радостно — ведь сын! — и больно.
Мать легко поднялась и подошла к двери:
— Перестань пилить, Витя, и поди сюда.
Виктор стал под притолокой, всем своим видом показывая, что он только подчиняется матери, a по доброй воле ни за что бы не пришел. Мать хотела ввести его в комнату, но он сердито уклонился. Тогда она сама шагнула к отцу, печально изучая постаревшее лицо когда-то такого родного, привычного, а теперь уже чужого человека:
— Чего же ты хочешь, Петр Петрович? С чем пришел?
Отец грустно усмехнулся:
— Ишь как тебе легко спрашивать! Вы передо мною правы, а я перед вами виноват. Вас трое — семья. А я должен, как вор, тайком на сыновей смотреть.
— Вас тоже трое. Тоже семья.
Щеки ее вспыхнули, а губы совсем побелели. На виске сильно пульсировала жилка.
Николай крепко обнял мать за плечи — ему казалось, что она вот-вот упадет, и тихо сказал отцу:
— К чему этот разговор, отец? Не мы от тебя ушли — ты от нас ушел. Да, нас трое. Семья. И маме нельзя волноваться, у нее сердце. Видеть хочешь? Не уходил бы. Своя у тебя семья. Четыре года не вспоминал. Зачем же вдруг? Оттого, что на заводе о нас заговорили, а тебе неловко на вопросы отвечать?
У отца кровь бросилась в лицо, запрыгали губы. Он долго не отвечал, потом с усилием проговорил:
— В молодости, сын, легко быть жестоким. Поживешь — поймешь.
Оглядел Николая и застывшего в дверях младшего сына:
— Что ж, насильно мил не будешь... Прости меня, Тоня. Видно, и впрямь не надо было.
И пошел в кухню, натянул пальто, долго не попадал ногами в галоши.
Мать прошла за ним, ласково сказала:
— Бог с тобой, Петр Петрович. Я на тебя не сержусь и ни в чем не виню. А дети, сам понимаешь... Не вини их. Тебе тяжело, а ведь им и потяжелее было.
Отец взял ее руку, подержал, низко склонился и поцеловал.
Дверь уже захлопнулась за ним, а мать все стояла и смотрела на свою руку.
На вешалке сиротливо висел забытый отцом шарф.
Николай схватил шарф, через три ступеньки сбежал по лестнице, отчаянно крикнул:
— Папа!
Он с разбегу остановился перед отцом и вдруг оказался в его обнимающих сильных руках, почувствовал щекой холодок шершавой кожи, вдохнул ее душный запах.
— Папа! — повторил он задыхаясь и, подняв голову, увидел совсем близко взволнованное лицо отца и его глаза с радужными блестками слез.
Они постояли так, приникнув друг к другу, молча. Отец первым отстранился и крепко стиснул руку сына.
— Тяжело, Коля, и непоправимо, — сказал он. — Не приду я больше. Сам вижу, маме тяжело, и вас будоражу, да и сам... Растешь ты, сын. Полюбишь. А может, и уже любишь кого-нибудь. Старше станешь — поймешь, что такое женщина, которую полюбил. А только скажу тебе, Николай: даже если случится с тобою когда-нибудь такое, как у меня, — не ломай семью. Счастья все равно не будет. А будет — так с горем пополам.
Николай спросил тихо, со страстным волнением:
— Ты ее очень любил, папа? Ту женщину?
— И люблю, — твердо сказал отец. — Но горько это все получилось. И ваша мама для меня родная, — сколько прожито вместе! И вы оба мне родные. И никто не заменит отцу сыновей.
Он не поцеловал Николая, а только на секунду прижался морщинистым, колючим лицом к его свежей, гладкой щеке и, не надев шарфа, а зажав его в кулаке, не оглядываясь, спустился по последним ступеням и вышел во двор.
Николай медленно поднимался домой, стараясь унять волнение до встречи с матерью. Поняла она или не поняла, почему он побежал за отцом? Обидно ей это, или она и вправду простила отца?
Мать накрывала на стол к обеду. Не поднимая глаз, ровным голосом сказала:
— Мойте руки, мальчики, и садитесь.
Она была бледнее обычного, но спокойна и даже как будто удовлетворена — может быть, она и ждала этого разговора все четыре года?
Они обедали молча, каждый думал свою думу.
— Настаивать я ни на чем не хочу, — сказала мать, вставая и стопкой собирая тарелки. — Но ведь все-таки он вам отец. И чуждаться его нечего. Сходите к нему как-нибудь.
Виктор весь вскинулся, упрямо поджал губы:
— Туда? Нет уж, уволь! Я не пойду.
Николай промолчал.
— Туда не пойдешь — в цех зайди, — настаивала мать. — Что он, дурной человек? Преступник? Нельзя так, Витюша. Виноват он перед нами, но ведь повинился! Как же отца не пожалеть!
— Так не уходил бы! — выкрикнул Виктор. — Чего ж спустя четыре года жалости искать!
— Молчи, дурень, — со злобой сказал Николай.
Виктор еще больше насупился и бочком, ни на кого не глядя, вышел.
Помнит ли он отца? — думал Николай. — Любит ли? Пожалуй, детские воспоминания давно выветрились, и слишком он был мал перед войною, тогда он больше нуждался в матери, да и много ли ему приходилось видеть отца! Вечером, когда отец приходил с завода или с учебы, Витька уже спал, а по выходным дням отец все, бывало, таскал с собою Николая — и погулять, и в кино, и на демонстрации, а Витьку оставлял матери — мал еще, устанет. А после войны обида и гнев совсем вытеснили сыновнюю любовь. Зато мать он любит очень нежно и даже ревниво — чудила! Если мать приласкает Николая, он и к брату ревнует, весь вспыхнет и разозлится!
— Я бы очень хотела, Николенька, — сказала мать, — чтобы вы с отцом помирились.
— Почему?
Ему все еще было стыдно перед нею за порыв любви, толкнувший его вслед за отцом.
— А потому, что ему и так нелегко.
Она снова уселась в кресло и взяла вязанье, но не вязала, а задумчиво смотрела на свою руку — может быть, вспоминала, как отец сегодня, впервые в жизни, поцеловал эту руку?
Сколько помнил Николай, никогда отец не заботился о матери, не ухаживал за нею, — наоборот, она неутомимо ухаживала за ним и за детьми, ничего не требовала для себя, во всем подчинялась отцу. Он и в эвакуацию отправил их, не советуясь с нею. Николай помнил, как пришел отец и сказал: «Поедете с эшелоном, я сегодня записал вас, незачем вам тут мучиться». Мать пробовала возразить, но отец прикрикнул, что вопрос уже решен, и начал обсуждать с нею, что ей брать с собою, как одеть в дорогу сыновей да как быть с квартирой. А ведь потом, в эвакуации, она проявила столько энергии и самостоятельности! И там, и здесь, в Ленинграде, все любили советоваться с нею, прибегали к ее помощи, уважали ее и любили. Скуповата она и на откровенность и на ласку, а всем с нею тепло и как то особенно хорошо.
Она сидела задумавшись, а Николай по-новому изучал ее милый, до мелочей знакомый, родной облик — как бы не своими, а чужими, отцовскими глазами. И не понимал, как мог отец не разглядеть этого ласкового света, что излучался от всего существа матери? Как мог он променять ее на кого бы то ни было?