Он прикинул в уме, при ком из его предшественников строились эти дома, мысленно обругал виновника. Сразу видно, не было у человека ни размаха, ни увлечения... небось только метры подсчитывал, много ли комнат выйдет, да поторапливал строителей, чтоб скорее сдавали, — с недоделками так с недоделками. Нет, теперь все будет иначе. Архитекторы сразу оживились, когда увидели, что у заказчика есть размах. А «подрядчики» скисли. Ишь ведь, без лифтов хотели строить! Холодильные шкафы пробовали «замять», как лишнюю выдумку!
— Только знаешь что, Николай Гаврилович? Давай твердо держаться — никаких ордеров на комнаты, никакой перегрузки! Каждому — квартиру. Отдельную, со всеми удобствами. Ванная, холодильный шкаф, газовая кухня, телефон... Здорово это я про телефоны вспомнил?
Он улыбнулся:
— А знаешь, почему вспомнил? Заехал я вчера в гастроном, смотрю, стоит наш мастер из кузницы, Воронков, возле автомата и этак умильно кого-то в театр приглашает. Меня прямо ударило — в новом-то проекте опять телефонизация не предусмотрена? Нет, думаю, врешь, не пройдет! Если я строю для своих людей дома, то уж это будут дома! И бегать к автомату свидания назначать не придется — ложись на диван, трубку к уху, и говори, пока не надоест.
Диденко усмехнулся, отметив про себя — «я строю» и «для своих людей», но промолчал. Как бы там ни было, есть у Григория Петровича и смелость мысли, и государственный подход к делу! Каждый раз, когда рассердишься на него или заметишь его ошибку, которую пропустить нельзя, — каждый раз директор в чем-то другом окажется и сильней, и решительней, поразит такой организаторской талантливостью, что невольно забудешь его промахи. С того дня, когда Григорий Петрович решил поставить новый регулятор на первой турбине, Диденко испытывал к нему восторженное чувство, близкое к влюбленности, и видел, что и весь заводской коллектив оценил смелое решение директора. Вот и сегодня: как ни нужны заводу новые дома, как ни кажется порою, что важнее всего — побольше жилой площади, пусть без лифтов, холодильных шкафов и телефонов, лишь бы поскорее! — нет, не допустил этого Немиров, все совещание повернул по-своему.
Понравилось Диденко и желание директора сразу после заседания поехать сюда — пройтись по тому месту, где в будущем году вырастут дома, окруженные зеленью, пройтись и зримо представить себе, как оно тут получится.
— Хорошо! Только вот эти коробки дело портят.
— Ничего, еще послужат! — откликнулся Диденко. — Городок турбостроителей! Когда все соединится зелеными массивами, старые дома вольются в ансамбль!
Сказав это, он сам удивился, что впервые, вопреки сложившейся на заводе привычке, назвал эти дома «старыми». А ведь скоро это новое определение приживется!
— Давай-ка пройдемся малость, — предложил Диденко.
Они вышли на проспект. Немиров отпустил машину. Пройдя немного, оба оглянулись. Непригляден был пустырь, но разве они видели пустырь? Перед их глазами стояли новые дома с балконами, с широкими окнами, за которыми белеют занавески и приманчиво загораются сотни огней.
— Первого начнут подвозить, — сказал Немиров. — Я с них глаз не спущу, пока не развернут работы на полный ход.
— Пока не построят, — поправил Диденко.
— Это уж само собой! — весело согласился Немиров. — У меня не помешкаешь! А ну, Николай Гаврилович, пошли ко мне, спрыснем хорошее начало, чтоб дальше не засохло, а? Может, и Клава уже дома. Твою Катюшу вызвоним. Поболтаем, отдохнем.
Клавы дома не было, Григорий Петрович сразу принялся звонить ей. Как всегда по вечерам, найти ее было трудно: в плановом отделе нет, говорят — наверно, в дирекции; в дирекции советуют позвонить в партком; в парткоме отвечают — только что была, может быть у главного инженера, а там сообщают — да, забегала, но уже ушла.
— Очень она занята сейчас, — с сердцем бросив трубку, объяснил Григорий Петрович. — Я и не вижу ее совсем.
— Да, они там воюют вовсю, — подтвердил Диденко. — Молодцы! Брянцев крутится, как на горячей сковороде, а они все подпекают, все подпекают!
Немиров повеселел — конечно, Клава просто занята. Хотелось расспросить, в чем там дело, но неловко показывать Диденко, что Клава ничего толком не рассказывает. Интересно, как там чувствует себя толстяк?
А Диденко в свою очередь взялся за телефон. Нежная и насмешливая улыбка проступила в его лице еще до того, как он дозвонился. Что-то она сейчас делает, Катя-Катюша?
Вчера вечером он застал Катю в слезах. Лежит на кровати и плачет навзрыд. Стал допытываться, из-за чего, — разрыдалась еще пуще. Оказывается, «проработали на педсовете».
«Хвалили, хвалили, и вдруг… — она всхлипнула, — «слишком увлекается иллюстративными материалами»! — Всхлип. — «Ищет дешевой популярности у ребят...» — Всхлип. — «Заинтересовать умеет, а конкретного знания географических сведений не добивается...»
Диденко пробовал утешить и успокоить, робко высказал мысль, что, может быть, какая-то доля истины в этой критике есть.
«Ну и что? Даже если есть? — выкрикнула Катя и снова громко всхлипнула. — Мне-то от этого не легче?! При всем коллективе...»
Он вздумал напомить ей, как она сама посмеивалась над ним, когда он расстраивался, и предлагала «поскулить вместе», но Катя оттолкнула его и сквозь слезы крикнула:
«Так ты партийный работник! Что ты нас сравниваешь? Ты привык, ты других учишь самокритике, ты обязан воспринимать ее... а я не могу, не могу, не могу, когда при всех!..»
Катя отозвалась веселым, но не домашним, а тем другим голосом, каким говорила в школе.
— Катюша, я у Немировых. Приезжай и ты!
— Хорошо, Коля, только немного погодя, у меня тут товарищи зашли.
— Эбро — Тахо — Гвадалквивир?
— Ara!
Значит, ее подружки-географы сбежались обсуждать вчерашний педсовет. Диденко дразнит их ученической скороговоркой: «Сена — Луара — Рона — Гарона — Эбро — Тахо — Гвадалквивир!» Легко себе представить, как сейчас от них достается всем инспекторам и завучам! У Кати принцип: ребят надо увлечь, тогда знания сами уложатся в голове. Диденко тоже уверен, что ребят надо увлечь, он гордится Катиной популярностью среди школьников и склонен заочно признать завуча н всех инспекторов сухарями.
— Что ж, подождем, пока наши работяги присоединятся, — сказал Диденко, уселся в кресло и на миг прикрыл глаза.
Подошел час отдыха — и сразу навалилась усталость, и хочется беспечно поболтать о разных разностях с милым человеком, настраивающим сейчас радиоприемник, с талантливым, умным человеком, который так нравится Диденко... и забыть, что это он сделал ошибку, разрастающуюся из-за его упорства, и пора поговорить с ним начистоту, пока ошибка не зашла слишком далеко.
Григорий Петрович поймал в эфире музыку и уселся напротив Диденко в другое кресло. У обоих было сегодня приподнятое настроение — добились-таки ускорения строительства новых домов! А Немирову радостнее стало оттого, что Клава, видимо, действительно крепко занята на заводе и только потому так поздно возвращается.
— Саганского тоже подпекают? — как бы между прочим справился Немиров. И засмеялся: — Если «мечте самолюбивого директора» жарко, то должно перепасть и самому директору?
— Да уж это как полагается! — с улыбкой сказал Диденко. — Так что не мечтай, Григорий Петрович, о покладистом парторге. С покладистым хлопот не оберешься!
— Так это смотря какой директор, я думаю.
— Что ж, Саганский директор неплохой, только работать с ним мне не хотелось бы. Заметил, до чего он хитер и изворотлив? Никогда прямо не скажет — да или нет, все вокруг да около крутит...
— Я, значит, лучше?
Вопрос шутливый, но ответ ожидается с интересом. Уже давно не было между ними крупных разногласий, но и полного ладу не было, а в последнее время наметились такие вопросы, что приходилось ходить вокруг них будто вокруг взрывчатки — того и гляди сдетонирует.
Диденко из-под опущенных век зорко вгляделся в настороженное лицо директора и серьезно ответил:
— Не знаю.
Помолчал и повторил:
— Не знаю.
И вдруг, выпрямившись в кресле и сразу взбодрившись, пылко заговорил:
— Давай начистоту, Григорий Петрович! Чего ты тянешь и виляешь с планированием? Почему? Думаешь я не вижу и не понимаю, что ты хитришь, недоговариваешь и наводишь тень на плетень? Вижу. Понимаю!
Григорий Петрович весь подобрался, но ответил миролюбиво:
— Ну вот тебе раз! «Виляешь, хитришь». Сразу формулировочки! — И пожестче: — Хочешь делать очертя голову? А я не хочу и не буду. Я директор, я эти вопросы решаю, и я отвечать буду!
— Ты решаешь, Григорий Петрович, твою власть никто не колеблет. Но отвечаешь не ты один. И заинтересован в турбинах не только ты. Очертя голову никто делать не хочет. Но делать-то нужно!
Сдержав раздражение, Немиров ответил еще миролюбивее:
— А то как же? Каширину поручено подработать. На парткоме ведь я не отказывался? Только надо продумать, найти формы. Вот и все. Зачем же сразу обострять?
Он подошел к приемнику и пустил музыку погромче. Передавалась опера, и опера хорошо знакомая, но не вспомнить было какая. Вслушиваясь в переплетающиеся голоса певцов, Григорий Петрович старался уяснить для самого себя: почему он так не хочет этого внутризаводского стахановского планирования? В цехах волнуются, требуют. Конечно, оно удобнее — распланировать работы по всем четырем турбинам, а значит — и всю работу завода, потому что одно связано с другим. Но это значит написать черным по белому: четыре турбины к 1 октября. Вторую — к 1 июля, третью — к 15 августа и так далее. А могу я дать гарантию, что ни с одной не запоздаю? Не может разве случиться, что первые две дам в срок, а вторые две немного задержу? А тут — хомут на шею.
— Что это такое, не узнаешь, Николай Гаврилович?
— «Князь Игорь», — проворчал Диденко, подошел и решительно приглушил музыку, так что она еле-еле аккомпанировала его голосу. — Послушай, Григорий Петрович! Мы с тобой не дети. Единое планирование нужно! На парткоме об этом говорили достаточно резко, так? Решение принято: «Поставить вопрос перед дирекцией о необходимости...» Так? И ты, единоначальник, решающий эти вопросы, ты не протестовал, ты голосовал вместе со всеми, только оговорочку сделал: надо, мол, подработать, продумать... Но с того парткома десять дней прошло, а воз ни с места. Каширин и не шеве