Дни ожиданий — страница 1 из 11

Альберт МифтахутдиновДни ожиданияПовести и рассказы

Повести

Совершенно секретное дело о ките

Глава первая

Три года Алекс Мурман смотрел на ту сторону Берингова пролива, туда, где в синеющей дымке, если у вас хорошее зрение, можно без бинокля увидеть скалу Фэруэй и различить береговые очертания Аляски.

Теперь он едет в отпуск.

В кают-компании все готовились к прощальному обеду в связи с грустным поводом: из отпуска Алекс Мурман вернется на другую станцию, такова традиция, так положено, никто его ждать полгода не будет, так принято везде, производственная необходимость.

— Что слышно? — спросил он Иванова. Была вахта начальника.

— Да ничего. Снабженец идет. Нам ничего нет.

— Остановим…

— Само собой…

— А в селе?

— Охота… Киты появились.

— Мальчиков в море?

— А где ему быть? Капитан Мальчиков китов не пропустит…

— Повез бы он меня в райцентр, — размечтался Мурман.

— Сезон. Ему не до тебя. Жди вертолета. Я тебя провожу.

Мурман не поверил.

По инструкции начальник полярной станции (если точнее, их коллектив назывался электрорадиомаяком — пять человек, но станцией они величали себя сами — для солидности и престижа) — так вот, начальник полярного радиомаяка не должен отлучаться за пределы территории. Но тут такое дело — уезжает человек, пешком на лыжах через долину двадцать километров, и у Иванова есть в соседнем селе Полуостров дела, он обещает вернуться, обещает себе и жене — повару Анастасии. Надо забрать почту, узнать сельские новости и вообще отдохнуть в другой обстановке, и проводить Мурмана. Уж какой ни есть человек Мурман, а проводить надо, он еще насидится на Полуострове, туда вертушка — раз в месяц, если есть погода, а там своих отпускников — бортов на десять, и никому никаких льгот — все одинаковы, протекций и знакомства нет, все знакомы, все друзья, все в порядке живой очереди.

Вот и обед близится к концу.

На второе — нерпичья печень, Мурману порция побольше, не скоро ему доведется ее попробовать, пусть потешится, чтоб не забывал.

За столом кают-компании все пятеро. Начальник маяка Иванов, радист Мурман, повар Анастасия — жена Иванова, электромеханик Слава Чиж и старик Пакин — старший механик маяка.

— Ну что же, в последний раз мы вот так все в сборе, — поднял стакан Иванов, — хорошей тебе погоды, счастливо долететь, пиши… извини, если что не так, на базу я дал радио, чтобы тебя отметили в приказе, глядишь, и премию получишь, работал ты хорошо… ну да чего там, поехали… с печеночной очень хорошо пойдет.

Он опрокинул стакан, все вздохнули и тоже опрокинули. Все, кроме Насти, ей нельзя, она непьющая, ей шампанское можно — пригубила чуть-чуть.

Всем грустно, ничего не поделаешь.

Вот и чай закончен, все с тревогой ждут заключительного ритуала — «полярной пятиминутки». На полярных станциях этого побережья существовал обычай — отъезжающему насовсем давалось время высказать каждому в глаза, что он о каждом думает, всю правду. Женщины на «пятиминутку» не приглашались.

Настя убрала посуду, ушла.

Мужчины остались одни.

— Ну? — спросил Иванов.

Мурман молчал.

— Может, еще по одной, а? — спросил дед Пакин. — С чаем-то исповедоваться — совсем грех…

— И то дело! — поддержал Чиж.

Иванов сходил на кухню и выставил бутылку. Алекс всем разлил. Встал, вздохнул полной грудью:

— Ну что ж, раз решили соблюдать обычай, пусть так и будет.

Сел, положив на стол тяжелые руки.

— Самый симпатичный мне из вас — Иванов. Не потому, что начальник, не подумайте. Сейчас он не начальник для меня, да и вряд ли когда нас жизнь еще сведет вместе. Хорошо было с тобой, Семен, Анастасию только зря ревновал. Я знаю, знаю, дело прошлое.

Он снова всем налил.

— Тебя, Славик, терпеть не могу. И не мог все время. Раздражаешь ты меня. С удовольствием начистил бы тебе личико, но ты физически сильней… Вот ты все интеллигентом хочешь стать, костюмы по радио заказываешь, галстуки получаешь с материка, журнал мод выписываешь. Зря это… Ничего из тебя не получится. Личико у тебя не то и манеры. За сто верст мужиком несет. И никакие тебе костюмы и журналы не помогут. Интеллигентность это вот здесь, — он постучал по голове, — вот здесь, — он постучал по левой стороне груди… — Это дается с рождением, с воспитанием… А ты хам.

— Ну ты чего, чего! — встрепенулся Чиж.

— Молчать! — рявкнул на него Иванов. — Тебе слово не дали. Мог раньше говорить, во время зимовки, а теперь его очередь!

— И тебя я не люблю, Максимыч, — тихо сказал Алекс деду Пакину. — Скряга ты. Не бережливый, а скряга. И врун. Не зимовал ты на западных полярках, я на базе в кадрах интересовался. И приехал ты сюда за пенсией. Да уж живи, если тебе так лучше. Людям ты вреда не приносишь, но жить с тобой я бы не стал. И один ты, без бабы, знаешь, почему? Бабы любят щедрых, если хочешь знать…

— Мда… — Иванов почесал в затылке. Никто не смотрел друг на друга. Все молчали.

— Ну ладно. И на том спасибо, — первым выдавил дед.

— Граждане судьи, у меня все, — пытался улыбаться Алекс. — Я пошел. Я хочу проститься с окрестностями.

Он вышел.

Иванов видел в окно — Алекс направлялся к каньону.

— Надо собираться, — буркнул он, ни к кому не обращаясь. — Настя! Где мой маленький рюкзак?

* * *

Здесь на неприступных скалах когда-то располагалось эскимосское поселение. Сейчас от него остались только китовые кости, камни разрушенных землянок — нынлю, мясные ямы, обрезки моржового клыка, предметы быта, пришедшие от времени в негодность. До сих пор можно найти каменный жирник, деревянные подносы для еды, ржавые винчестеры, дырявые чайники, кастрюли и другую утварь.

Одну нынлю Алекс называл «своей». Эта землянка сохранилась лучше остальных. Она была у самого обрыва. Недалеко от входа торчали врытые в землю китовые челюсти, а у самого входа лежали два больших китовых позвонка, от гренландского кита. Алекс часто приходил сюда.

Хорошо было сидеть у входа в нынлю на китовом позвонке, смотреть в море и курить и думать о своем. Вот так же, может быть, сотни лет назад эскимосский старик сидел на этом позвонке, смотрел в море и думал. Наверное, мало было радостных мыслей у этого незнакомого старца, ведь жизнь тут была так сурова и тяжела, но Алекс уверен — надежда и спокойствие всегда посещали человека на этом месте, когда он тихо сидел и смотрел вдаль. Время замедляло свой ход, мысли текли плавно и тихо, как льды в проливе, и мудрость осеняла эскимосского пращура.

Нет древнего охотника, он давно ушел, но оставил Алексу эту воду, этот снег, эти камни и птиц, и зверей в море, и это скупое солнце над льдами, и туманы, — все оставил Старый Старик, разбирайтесь, мол, со всем этим сами, я устал, я стар, я знаю много, я устал от знаний, а вам придется все это постигать самим, и вы, возможно, постигнете истину, только устанете, как и я, и вам захочется уйти…

«Сколько людей садилось на этот позвонок, — думал Алекс, — скольких людей спасали от ветра каменные стены нынлю? А я сегодня уезжаю, и больше никогда не увижу ни этого моря, ни нынлю, ни китовых челюстей… Будет ли мне так спокойно на материке? Примет ли меня материк? Приму ли я материк? Прав ли я, не лучше ли было промолчать на «полярной пятиминутке»?

Все эти вопросы волновали Алекса, и спокойствие что-то долго не посещало его, хотя он сидел на позвонке и смотрел на темную воду, на белые льдины и было тихо и тепло.

«На то и ритуал, чтобы не обижаться», — решил он.

И уже не думал об этом.

Ему скорей хотелось улететь на материк, он был уже там, в отпуске. Он видел себя в каком-то абстрактном городе, где можно идти в дождь по асфальту. У него под ногами асфальт, он видит на себе шляпу и плащ, и идет дождь, он даже видит цвет плаща — серый.

Он заходит в кафе, там высокие мраморные столики, он облокотился о столик, капли дождя стекают с плаща и шляпы на гладкий серый мрамор.

Вот так он себе все представляет, он пять лет не был на материке, не ходил по асфальту, не курил в дождь так, чтобы прятать сигарету в рукав плаща…

Других желаний пока у него не было. Он даже не знал, чем будет заниматься там, на юге… От многого он отвык тут, на Севере, и многие страсти обычного человека не волновали его…

Жариться на солнце он не любил, за футбол не болел, к телевизору еще своего отношения не выяснил… «Надо путешествовать, — решил он. — Буду ходить в рестораны, собирать рецепты».

Кухня была его слабостью. Это-то и дало повод Иванову ревновать Анастасию, а Алекс просто помогал ей по кухне, любил он готовить…

«Вышлю ребятам побольше разных трав и специй», — подумал он.

Много чего на полярке есть, разные продукты, а трав и специй нет.

«Поеду в Грузию, — решил он, — и в Среднюю Азию. Вот где трав — рви не хочу! Побольше ребятам вышлю, пусть не обижаются».

На крыльце домика появился человек, помахал Алексу. «Иванов, — понял тот, — торопит. Ну что же, прощай, конец света!»

Алекс нагнулся, взял камешек. На память о месте, где кончается материк, «кончается» земля. Он улыбнулся — вспомнил старика Мэчинкы. Чукча Мэчинкы, старик-пенсионер, как-то рассказывая о крае земли, где родился, пояснил:

— Конец географии…

— Вот он — «конец географии». Жаль все-таки покидать его, хорошее место, здесь Мурману не делали зла.

В прошлом году председатель колхоза на Полуострове Иван Иванович Кащеев целых полгода провел в отпуске на материке, уже и забывать его стали, вернулся наконец. Спрашивает его Мэчинкы — где был, что видел? Объясняет Кащеев — в Москве, мол, был, на Украине, в Венгрии на — выставке охотничьего снаряжения всех стран, в Париже провел целую неделю.

— Гм… да… эхх, — вздохнул Мэчинкы, — одичал ты там, совсем одичал… Поедем-ка в тундру!

До слез смеялся Иван Иванович, но в тундру поехал с Мэчинкы на другой день, как раз охота началась.

«А вдруг старик прав? — подумал Алекс. — Вдруг все не по нраву мне там придется, шашлыки и пальмы-фикусы, а? Вдруг и впрямь дичать начну?»

Иванов был уже готов. Он протянул Алексу металлические крючки на обувь — кошки. Здесь иначе по леднику на сопку не поднимешься.

Алекс вынес из дому рюкзак и ружье — все свое имущество. Иванов помог ему приладить снаряжение. Лыжи они укрепили на груди в качестве противовеса.

Трое остающихся вышли провожать их на крыльцо. Алекс пожал руку деду и Чижу, поцеловал в щеку Анастасию, помахал им на прощание, оглянувшись на середине подъема, ему в ответ все трое помахали, горько на мгновение стало радисту Алексу Мурману, защемило где-то внутри, посмотрел он наверх, до перевала было еще очень далеко. Иванов на кошках шел цепко, быстро, обошел Мурмана, есть теперь за кем тянуться.

С высоты птичьего полета эти места были еще красивее.

Глава вторая

Характер председателя колхоза Ивана Ивановича Кащеева не соответствовал его злодейской фамилии. Был он человеком мягким, с тихим голосом, но все свои решения говорил один раз, настоящая властность не любит крика.

В Полуострове его уважали хотя бы за то, что всю свою жизнь — лучшие молодые годы — двадцать пять из пятидесяти пяти лет — он отдал Северу.

Несколько раз звали его в центр, предлагали повышение, но сидел он в селе, не хотел в город, боялся в городе потерять себя, боялся оторваться от людей, которые его любят, от дела, в которое он вложил годы и здоровье. Этот заполярный консерватизм всегда крепко сидит в северянах-ветеранах.

Было у него хобби — он собирал ножи. И если мы поздно вечером заглянули бы в его крохотную мастерскую — он отвоевал закуток у коридора и поместил там верстак, станочки, пилочки-гвоздочки и прочие необходимые инструменты, — то застали бы его занятым работой: он делал очередной нож.

Конечно, коллекционирование — это собирательство, но Иван Иванович справедливо полагал, что на собирательство надо много времени тратить, и предпочитал нож нужной ему формы, конфигурации, композиции «ручка-лезвие», нож, увиденный или услышанный, предпочитал сделать сам и делал столь умело, что бывалые охотники иногда консультировались с ним по вопросам металла и прочих таинств древнего ремесла.

Он мог даже поставить клеймо «Made in…», и никто бы не усомнился в подлинности предмета. «Маде ин не наше», — говаривал в таких случаях Иван Иванович, радуясь ловкой мистификации, впрочем, вполне безобидной, а учиненной просто лишь для того, чтобы потешить душу…

Над ножом работал он сосредоточенно, не любил, когда ему мешали, напевал тихо цыганскую;

Не пора ли мне с измученной душою

На минуточку прилечь и отдохнуть?

Чавела!!!

Но этой ночью к нему постучали.

Он прикрыл брезентом очередное, еще незавершенное изделие, прекратил мурлыкать песню, в которой знал всего один куплет, снял фартук и пошел открывать дверь.

На пороге стояли лыжники — Алекс Мурман и Иванов.

— Проходите, проходите… Давненько не виделись.

Кащеев временно холостяковал — жена с детьми была на материке. А поскольку даже в маленьких поселках в гостиницах мест не бывает, то он предложил ночным пришельцам вторую комнату:

— Располагайтесь… будьте как дома…

Но эти слова он сказал значительно позже, под самое, можно сказать, утро, когда гости окончательно были сморены простым, но обильным ужином и так пришедшейся кстати бутылкой спирта, а она всегда найдется у настоящего председателя, даже если закрыты все магазины и вообще который месяц в селе «сухой закон», распространяющийся в чукотских селах на все дни недели, кроме субботы.

Наутро был прекрасный день, прилетел вертолет, но Алекс не спешил, он знал, что в порядке живой очереди ему не на эту машину и не на следующую, надо еще талон в сельсовете взять на авиаочередь, отпускников накопилось много.

…Едва гости и хозяин успели позавтракать, на крыльце появился Мэчинкы.

Мэчинкы потоптался в коридоре, отряхнул снег с торбазов, постучался, вошел. Долго стоял молча, потом вымолвил:

— Эттвунэ… умерла… нет старухи больше…

И сел на пол у двери.

Эттвунэ была его родственницей, самой старой работницей пошивочной мастерской. Пенсионерка работала на дому — шила торбаза, тапочки, обшивала бисером кухлянки. Ее шитье узнавали всюду. Кащеев уже и не помнил, сколько он грамот ей навручал.

Смерть его не удивила — много раз за годы правления ему приходилось бывать на местном кладбище, да и знали в селе, что Эттвунэ готовится уйти «к верхним людям», сама говорила, но все же печальное известие оглоущило его. Он поднял Мэчинкы с пола, усадил на табурет. Мужчины закурили.

— Ее готовят? — спросил Кащеев.

Мэчинкы кивнул.

Председатель и гости оделись, вышли на улицу.

…Бабушку Эттвунэ хоронили вечером. Хоронили ее по русскому обычаю, в могиле. Так захотел Джексон Кляуль, председатель сельсовета, ее сын. Провожали ее многочисленная родня, соседи и руководство в лице Д. Кляуля, И. Кащеева, главного бухгалтера, главного зоотехника, начальника узла связи и др.

Именем своим Джексон Кляуль обязан отцу. Когда-то, много лет назад, американский торговец Джексон взял в служанки молодую Эттвунэ. Эттвунэ была украшением фактории, Джексон с ее помощью неплохо вел дело — она была и переводчицей, и приказчицей, и хозяйкой дома. Меха обильно текли на склады торгаша-американца. Но все когда-нибудь кончается. Пришел конец и бизнесу Джексона, Советская власть прикрыла его контору, конфисковав часть пушнины, которую торговец не успел вывезти.

Уехал Джексон на Аляску, оставив Эттвунэ. Обещал забрать потом. Но это «потом» так и не наступило, а Эттвунэ уже родила.

Назвала своего малыша в честь отца, но было у него и чукотское имя — Кляуль (в переводе — мужчина).

Когда началась паспортизация, столкнулись с проблемой — как записывать. Дело в том, что у чукчей нет отчеств и фамилий. Есть имя, оно же и фамилия. Но в паспорте требовалось записать имя и фамилию. Всем чукчам давали русские имена, какие понравятся, на выбор. Или американские, или норвежские. По имени тех людей, с которыми встречались, а норвежцы и американцы частыми гостями были на чукотской земле. По настоянию Эттвунэ в свидетельство о рождении сына было записано имя — Джексон, отчество — Джексонович, фамилия — Кляуль.

Имена старались разнообразить, чтобы не было путаницы. Старики припоминали свои вояжи на ту сторону пролива, так появились в поселении Джон, Габриэла, Бен, Свен, Гарри и даже один Гонсалес. Из русских имен особой популярностью пользовались Иван, Мария и Тимофей.

Было даже имя Петров. Не фамилия, а имя. Его присвоил себе охотник Келекей в честь своего друга пограничника Петрова. Так и записано было — Петров Иванович Келекей. Отчество, естественно, Келекей тоже позаимствовал.

Ко всем этим кажущимся странностям давно привыкли, и если это резало кому-нибудь слух, то только приезжим. С расспросами обычно не приставали — известное дело, тут конец света, всякое может быть, ничему не надо удивляться.

И вот Джексон Джексонович Кляуль (или просто Джексон) не захотел хоронить мать по-чукотски. Во-первых, она сама так ему наказывала, а во-вторых, в ее решении немалую роль играло и то, что сын ее председатель сельсовета, человек новой жизни, а обряд старый, могущий прогневить других советских духов, и это скажется на авторитете Джексона, на благосклонности к нему явно атеистического начальства.

По чукотским обычаям, как принято в этой географической зоне, Эттвунэ следовало отвезти на нарте в гору, там оставить, обложив камнями. И непогода да зверь к лету довершили бы дело — и от усопшей остались бы только кости, клочки меходежды да те вещи, которые положили ей для перехода в иной мир, «к верхним людям». Это мог быть чайник, или трубка, или иголки, или еще что-нибудь… До сих пор на восточном краю кладбища у неизвестного захоронения лежит новая, в масле, швейная машинка «Зингер» — это давно положили одной мастерице шить, возможно, еще в то время, когда она секреты своего ремесла передавала юной Эттвунэ.

Земля была промерзшей, и могилу вырыли неглубокую. Вокруг последнего пристанища старушки сгрудились люди. Джексона пропустили вперед. Он снял с головы малахай, оглядел всех мутными от слез глазами;

— …Вот …прощай, Эттвунэ… все.

Вышел Иван Иванович Кащеев.

— Ты ушла от нас, Эттвунэ, — сказал он. — Мы тебя любили… Уважали тебя. Мир праху твоему… Прощай…

Понурив голову, он отошел от могилы.

— Товарищи! — раздался чей-то незнакомый скорбный бас.

Все повернули головы в сторону говорившего. Здесь в маленьком поселке люди знали друг друга и в лицо, и по голосу, и по походке. Но этот голос был незнаком, и все с удивлением рассматривали незнакомого человека. Естественно, раньше, во время печальной процессии, когда люди глядят себе под ноги и прячут глаза, его не заметили и сейчас смотрели недоуменно.

Был человек высок и широк достаточно, толстое пальто начиналось с каракулевого воротника, такую же шапку он держал в руках.

— Товарищи! — начал он речь. — Смерть вырвала из наших рядов колхозницу… Э-э… — он наклонился.

— …Эттвунэ, — подсказали ему.

— …да, Этвинову. Как уже отмечалось, она была хорошей производственницей, ударницей труда, перевыполняла планы, внося свой скромный вклад в общий успех дела. А успехи у нас не малы! В оленеводстве, например, сохранение взрослого поголовья 93 процента, а деловой выход телят от каждых ста январских важенок составляет на сегодняшний день 86,4 процента, и все эти показатели выше плановых. Товарищи! Хорошо трудились за истекший период и наши морзверобои, добыв 2835 центнеров мелких и крупных ластоногих и перевыполнив тем самым свои обязательства… Но мы можем и должны работать еще лучше! Вспомним, как жили чукчи и эскимосы до революции! В дымных ярангах при коптящем жирнике. А сейчас у нас лампочка Ильича, а из яранг все переселились в добротные деревянные дома, и деньги, отпущенные на капитальное строительство, нами освоены полностью. Это ли не показатель, и разве можно успокаиваться на достигнутом? — Он замолк.

Тут в морозной тишине звонко раздались аплодисменты.

Это хлопал Келекей.

— Офонареть можно, — нервно хихикнул Алекс.

Старый Келекей не понимал по-русски, но все эти словосочетания, которые он уловил в речи нового товарища, он слышал не один раз в клубе и на разных собраниях и помнил, что после них обычно аплодировали.

Одинокие хлопки Келекея звучали как выстрелы — так было тихо.

— Кто это? — указал на приезжего Кащеев. Он тихо свирепел: — Это что еще за явление?

Лицо его было бледно — не то от бешенства, не то от мороза.

— Из района… — пожал плечами Иванов. — Видать, приехал утренним вертолетом…

Кащеев позвал Джексона.

— Кто этот… — он чуть не сказал «болван», но сдержался.

— Начальство, — прошептал Джексон и попятился, потому что глаза Кащеева не сулили ничего доброго.

Но тут опустили гроб в яму, Джексон бросил первую мерзлую горсть земли, за ним потянулись остальные и стали расходиться, чтобы оставить одних родственников.

Алекс и Иванов вели Кащеева под руки. Издали могло показаться, что председатель сломлен горем и еле идет под тяжестью беды. На самом деле он сопротивлялся, осторожно вырывался. А Алекс и Иванов удерживали его, чтоб он не догнал приезжего, чтоб не случилось инцидента.

Приезжий вышагивал впереди неторопливо и деловито.

— Ну попадется он мне, — рычал Кащеев, — ну попадется!

— Это ты ему попадешься, — успокаивал его Иванов. — Может, он тебе инструкции новые привез, или благодарность, или приказ о снятии с работы, а? А ты так невежливо спешишь набить ему морду… гм… простите, физиономию. Очень это негостеприимно, товарищ председатель колхоза! Нет у вас чувства момента. Ответственности и взгляда на будущее. Нет, извините…

— Кляуль! — позвал председатель.

За ним послали. Прибежал запыхавшийся Джексон.

— Кляуль, сколько раз тебе говорить, ты здесь самый главный. Понимаешь?

Кляуль кивнул.

— Ты олицетворяешь тут Советскую власть, и вообще законность… Ну? Олицетворяешь?

— Олицетворяет, олицетворяет… — успокоил председателя Алекс.

Кляуль молчал.

— Почему чужие люди появляются в поселке и ты даже не знаешь кто и не ставишь меня в известность?

— Он показывал бумаги, но я не понял… Он завтра к вам придет…

— Хорошо. Но не вздумай приглашать его на поминки. Он уже выступил, хватит…

— Нымелькин… хорошо…

Кляуль ушел.

— Помянем Эттвунэ, — сказал Кащеев, и все трое направились к нему домой.

Глава третья

Пантелей Панкратович Гришин (прозвище Карабас) сидел в своем утепленном складе на ящике с галетами «Поход» и читал дефицитную книгу, привезенную с материка. Книгу эту в прошлом году привез сюда журналист из Москвы, и Пантелей Панкратович выменял ее на пол-ящика консервированной кукурузы и две нерпичьи шкуры.

Банки с кукурузой (полярный дефицит) нужны были журналисту, чтобы подарить своему приятелю с полярной станции, у которого не было столь могущественных связей, ну а нерпичьи шкуры пригодятся на память.

Пантелей Панкратович работал заведующим ТЗП (торгово-заготовительным пунктом), эта должность в северной табели о рангах идет на третьем месте (после председателя колхоза и председателя сельсовета).

«Кто царь и бог на побережье?» — спросите вы у первого встречного, и первый встречный сразу же признает в вас приезжего, ибо только новичку не известен ответ на этот вопрос — «заведующий ТЗП!»

Кличку Карабас ему присвоили дети, и Пантелей Панкратович не обижался. Вот и в дальнейшем нашем повествовании он будет под этим самым коротким именем, хотя автор с кличкой не согласен, но что поделаешь — дети всегда правы. Свой псевдоним Карабас получил за внешность, и хотя его карманы всегда были набиты конфетами — он угощал на улице всех малышей, — приговор оказался неумолимым.

Был Карабас широкоскул и бледен с лица и весу имел примерно по килограмму на каждый сантиметр роста (180 см=180 кг в зимней одежде на складских грузовых весах марки УЗ-710В).

Когда эта гора медленно шла по главной (и единственной) улице села, ей уступали дорогу, и даже собачьи упряжки, от которых обычно все шарахаются, объезжали ее стороной.

«Уважают», — усмехался Карабас.

Книга, которую он всегда читал, хоть и выпущена была на материке двухсоттысячным тиражом, до Чукотки не дошла, а потому и считалась дефицитом, и книгу эту Пантелей Панкратович, то бишь Карабас, уважал. Называлась она «Голодание ради здоровья», и только в ней видел Карабас возврат к юношеской стройности своей фигуры, забыв, что в любом деле, как поется в народе, «к прошлому возврата нет».

Все устраивало его в этой книге, но полагал он, что читает ее невнимательно, и перечитывал заново, надеясь найти пропущенный рецепт, который давал бы ему возможность избежать одного — голодания. На все остальное он был согласен.

И виделись ему прекрасные картины. Вот идет он летом по улице Полуострова молодой, красивый и стройный, в руке у него эта книга, нет, книга уже не нужна, идет он без книги, а навстречу ему смуглянка… — э-э-э… не будем называть ее имени, пусть это останется глубокой, до поры, тайной, и говорит вышеозначенная смуглянка: «Ах, куда же я раньше смотрела?», но проходит гордо Карабас, то бишь Пантелей Панкратович и на нее, смуглянку, вовсе не глядит… Ноль, как говорится в народе, внимания, фунт, как говорится там же, презрения. Потом, конечно, сердце у него помягчает, и простит он легкомысленную смуглянку, не будем называть ее имени. Эх!

Карабас откладывает книгу, встает с ящика, выключает свет, запирает склад и идет домой.

Дома его ждет остывшая печь, покрытый коркой льда борщ из консервированной капусты, постель и пол, устланные оленьими шкурами, банки из-под консервов на подоконнике — в них земля, в них еще ничего не растет, но что-то ведь должно вырасти, раз посажены семена. А еще тумбочка с книгами, но никто не видел, чтобы он ее открывал, — это секретные книги.

Карабас включает приемник, слушает заграничные новости на русском языке с той стороны пролива, находит их неинтересными (его в этих сообщениях интересует только проблема детской преступности), снимает с плитки чайник — печь ему растапливать лень, заваривает чай, а пока чай настаивается, он достает в чулане кусок мороженой оленины, тонко строгает его, готовит соус из уксуса с солью или томатной пасты, вот и ужин готов. Он макает строганину в соус, мороженая оленина вкусна, и за этим приятным занятием не замечает, как от куска мяса, которого хватило бы на два обеда большой семье, остаются только кости. Он вздыхает и принимается за чай.

Обычно строганину употребляют перед доброй чаркой, но Карабас один не пьет, не любит он пить в одиночку, да и вообще пьющий заведующий ТЗП на севере — это такая же редкость, как непьющий тамада на юге.

Карабас смотрит на часы, неторопливо одевается и покидает дом. Приходит час его общественной работы. Все свое свободное время он старается уделять детям. И не с корыстной целью постичь их загадочную душу, а просто одинокому человеку с детьми лучше, даже если это чужие дети. В школе-интернате Пантелей Панкратович (Карабас) ведет кружок юных мичуринцев.

Это тем более удивительно, что никогда ничего юным мичуринцам тут еще не удавалось вырастить — ни в бочке, ни на подоконнике, тут в Приполярье и на улице-то ничего, кроме мха, не росло, даже летом, но юные мичуринцы обладали неистребимой верой, надеждой, любовью к своему руководителю Карабасу и под его руководством смело боролись с коварством северного климата, и у каждого в душе навсегда пророс лозунг «Мы не можем ждать милостей от природы…»

Семена всяких-разных растений, клубни и корешки идут в порядке шефства в адрес интернатского кружка со всех концов Союза, но пока еще ничего не выросло, но вырастет — в этом уверены все и даже директор школы, которому юные мичуринцы поставили на подоконник большое деревянное корыто с землей, пообещав, что к лету тут вырастут букеты.

— Букеты — это правильно, — радовался директор, и сам поливал импровизированную грядку.

Карабас пришел в школу, когда вожатая заканчивала с самыми юными традиционный хоровод.

— Хорошо ли, дети, в школе? — лукаво вопрошала она.

— Хо-ро-шо!

— В интернате плохо что ли?

— Хо-ро-шо!

После этих ежевечерних заклинаний вожатая отпускала детей, и сама, тоже довольная прошедшим трудовым днем, собиралась домой.

Карабас тихо здоровался, проходил в учительскую, там раздевался — и до самого отбоя был во власти детей.

— На чем мы прошлый раз остановились?

— Бармалей попадает на Северный полюс! — хором закричали дети.

— Нет, нет… сказки потом, сначала о деле. Мы, юные мичуринцы, остановились на проблеме поливки. Как поливать растения? Знаете? Давай ты, Вася…

Эскимос Вася — тонкий, долговязый мальчик, любопытный и упорный — был любимчиком Карабаса. Он стремился докопаться до сути и увидеть плоды своего труда, он поливал землю больше, чем необходимо, стараясь ускорить процесс произрастания, но земля наполовину со мхом была влажна и хранила свою тайну, и тонкие зеленые стебельки не спешили проклюнуться и появиться в темноте полярной ночи, освещенной школьным электричеством.

— Поливать надо водой, — сказал юный мичуринец Вася. — И это должен делать дежурный, а Света Пенеуги не поливает.

Света Пенеуги покраснела.

— Нехорошо, Света, — сказал укоризненно Карабас. — А всякая ли вода годится?

— Холодная, но не кипяченая, — твердо сказал Вася, — а Света Пенеуги один раз поливала чаем.

— Нехорошо, Света, — укоризненно сказал Карабас. — А всякая ли холодная вода годится?

— Морская не годится, — ответил Вася, — а Света Пенеуги один раз принесла воду из океана.

Вася был явно неравнодушен к Свете.

— Нехорошо, Света, — вздохнул Карабас.

— Я больше не буду, — поднялась покрасневшая Света.

— Будет, — уверенно сказал Вася и сел.

— Ну, Света, не надо плакать, — обратился к ней Карабас. — Расскажи-ка, что мы будем делать, когда у нас много чего вырастет?

— Мы подарим букеты мамам в День 8 Марта! — радостно заблестели черные глазенки Светы.

— Нет, — твердо сказал Карабас. — Итак, в чем ошибка Светы?

Вверх взметнулись руки, и ребята загалдели:

— Я знаю! Я!

— Ну, давай, Вася.

— Март уже прошел, — грустно ответил Вася.

— Правильно. Март уже прошел и следующий будет только в будущем году. А сейчас уже весна, хотя на улице пурга. Как мы узнали, что сейчас весна?

— Китов видели в разводьях, — сказал Вася.

— Не самих китов, а только фонтаны, — поправил его Карабас. — Но охотники ходят в море, и скоро мы увидим Праздник первого кита!

— Ура! — закричали дети.

— Тише! Мы должны к празднику приготовить самодеятельность. Кто умеет танцевать танец кита? — спросил Карабас.

— Я! Я!

— Давайте прорепетируем.

— Нет ярара, — тихо сказала Света.

Карабас постучал по столу.

— Вместо бубна будет стол.

Мальчики сгрудились вокруг Карабаса, отодвинули стол, девочки выстроились перед классной доской. Карабас под пение мальчиков ритмично стучал по столу ладонями, а девочки ходили в танце, повторяя движения Светы.

В каждой чукотской и эскимосской семье все поют и танцуют, а в танце отражается повседневная жизнь, так называемые будни, в танце стараются рассказать о том, что недавно произошло, что осталось событием дня.

А-ра-рай! А-ра-рай! Ра-а-ра-рай!

А-ра-ра-ра-рай! Рай-а-ра-рай! Кгхы!

Долго продолжалось веселье. Наконец дети угомонились.

Карабас собрался домой.

— А продолжение? — уцепился за руку малыш.

— Продолжение! Продолжение! — закричали дети. — Бармалей на Северном полюсе!

— Тише, дети, — остановил их Карабас. — Сейчас уже поздно, скоро отбой. Продолжение сказки в следующий раз. До свидания. Спокойной ночи.

— До свидания, — уныло прощались дети.

У интернатских детей каждый вечер с Карабасом кончался сказкой. Им очень нравилась история про Бармалея и Айболита, но ведь и эта сказка имеет конец, и волей-неволей Карабасу приходилось сочинять самому, и сказка превратилась в многосерийную историю, где Бармалей вынужден был встречаться с капитаном Немо, дружить с Фантомасом, конкурировать в злодействе с пиратами острова Сокровищ, летать на реактивных лайнерах, ездить на упряжках и терпеть неоднократные поражения от доктора Айболита, который сам в ходе бесконечных приключений превратился в сыщика, для конспирации надевавшего белый халат.

Дети ждали его историй, как взрослые очередной серии «Семнадцать мгновений весны». Наконец, Карабас загнал Бармалея на Северный полюс в надежде окончательно с ним рассчитаться и заморозить где-нибудь в снегах, но ничего назидательного в последней серии не придумывалось, и он решил сделать перерыв, дать временную оттяжку, чтобы собраться с силами и кое-как восстановить явно идущую на убыль фантазию.

— В следующий раз, дети. В следующий раз! Спокойной ночи.

Медленной походкой шел он в конец улицы в свой холодный дом. Электрический свет в Полуострове горел только до двенадцати ночи. В запасе у Карабаса еще было время. Он ставил на плиту чай, зажигал ночник и, укрывшись шкурой вместо пледа, доставал из тумбочки секретные книги, которые никому не показывал. Читал он их долго, и когда в поселке гасили свет, зажигал свечу и читал при свете огарка. Это были обычные тоненькие детские книжки для дошколят и младшего школьного возраста. Он читал, молча шевеля губами, улыбался, и не было, человека счастливее его.

Глава четвертая

Поминки пришлись на три последних дня недели, в селе было тихо и печально, мрачновато как-то, но вот настал понедельник, все вышли на работу, и эксцесс на похоронах Кащеев почти забыл.

Он стоял у окна, смотрел, как малыши возятся в сугробе, валтузят друг друга, собаки тоже были в куче — играли с детьми, и понемногу хорошее настроение возвращалось к Кащееву.

Но тут на тропинке, ведущей к правлению, показалась барашковая шапка и такой же воротник — отпрянул от окна Кащеев, сел за стол, закурил: «Видать, ко мне…»

Гость постучался, вошел не спеша, разделся в кабинете, представился.

— Пивень Федот Федотович. Из центра.

— Из какого? — спросил настороженно Кащеев.

— Из районного, — мягко ответил Пивень.

— А-а… значит, к нам по делам, — вздохнул Кащеев, встал, прошелся к окну, посмотрел на улицу, не зная, о чем разговаривать с высоким гостем.

— Командировку вам отметили? — вдруг догадался спросить Кащеев, надеясь таким образом, ставя печати, узнать, из какой же организации приехал к ним этот Пивень. Всех знал в райцентре Кащеев, ну, разумеется, в основном руководящих работников — то актив, то совещание, то пленум, то заседание — постоянно встречаешься, и все знакомы, а вот этого, Пивня, что-то не припоминал Иван Иванович, не припоминал, и смутное раздражение начинало закипать на дне его души.

— Отметил, — сказал Пивень, — в сельсовете, у Джексона. Да, кстати, могли бы в сельсовет избрать кого-нибудь другого.

— Это почему же? — недоуменно спросил Кащеев.

— Ну как «почему»? У человека американское имя, а он осуществляет здесь руководство. Нехорошо как-то…

«Ну и тип», — подумал Кащеев. Но сказал другое:

— Имя — это исторически получилось, это лежит в корнях. А власть Джексону доверил народ, он его избрал.

— Так уж и народ? — засомневался Пивень.

Кащеев начал закипать:

— Если мы с точки зрения фамилий да национальностей к работе подходить будем, это же черт знает что получится. Вот вы руководитель, а фамилия у вас подкачала — Пивень, петух с украинского. Нехорошо руководителю петухом быть, а вас назначили и даже к нам в командировку прислали!

— Ну, знаете ли! — поднялся Пивень.

— Чего знаю? — сразу успокоился Кащеев, и стало ему смешно. — По каким делам у нас? Откуда? У меня мало времени, через полчаса собираю правление…

Пивень сел.

— Я из инспекции. Близится охота на морзверя. Чтобы не было злоупотреблений…

— Понимаю, — сказал Кащеев, — наши уже ходят в море.

— Я должен проинструктировать — кого можно бить, а кого нельзя.

— Так охотники же знают.

— Все равно… И плавединицы надо мне проверить.

— Ну уж это дело регистра, а не рыбоохотинспекции. Регистр был, он уже дал добро шхуне. И шхуна в море, промышляет китов…

— Так-с, — задумчиво постучал по столу Пивень. — Ну, ну. А наглядной агитации у вас я, между прочим, не вижу. Это не пустяк.

— Новых плакатов нам не присылали, — ответил Кащеев. — Вон как авиация работает, непогода все время. Сначала надо важные грузы и людей, можно и без плакатов обойтись на первый случай.

— По нашему ведомству я кое-что привез, — и Пивень расстегнул портфель. Он достал оттуда пачку листовок, отпечатанных в районной типографии. — Вот, — и он протянул одну Кащееву.

На листовке был изображен убегающий белый медведь и охотник, у которого вместо ружья в руках был транспарант с крупными буквами.

БУДЬ МЕДВЕДЮ ДРУГ, А НЕ ВРАГ.

НЕ УБИВАЙ ЕГО ПРОСТО ТАК!

— А как?

— Никак!

— Сами сочинили? — спросил Кащеев.

— Сам, — скромно потупился Пивень.

«Д-да, — подумал Кащеев, — кажется, мне тут с ним скучно не будет…»

— А еще у меня есть про китов, — и Пивень протянул еще одну листовку. На ней изображены были три кита и все три перечеркнуты.

— Почему они зачеркнуты? — спросил Кащеев.

— Это киты, которых нельзя убивать. Голубой, горбатый и гренландский. Нельзя на них охотиться. Запрещено.

— А-а…

— Вот если забудете, кого нельзя убивать, запомните, три кита на букву «г» — горбач, гренландец и голубой. Три кита на букву «г»…

— Оставьте листовки, мы распространим. Проведем работу. Вникнем. А пока изучайте положение на местах. До свидания, у меня правление, — поднялся Кащеев.

Пивень тоже встал, пожал протянутую руку, но у двери задержался. Здесь была полка с изделиями местных умельцев из моржового клыка.

— Ваши? Местные?

Кащеев кивнул.

— Хорошие работы, — вертел в руках Пивень фигурку моржа. Поставил на место. Взял нож из кости, посмотрел, вернул. И тут его внимание привлек висящий в углу клинок.

— Ого! — подошел Пивень, но не рискнул брать в руки. На лезвии клинка у эфеса шла затейливая арабская вязь, и весь он отливал в ранних полярных сумерках вороненой сталью.

— В турпоездке приобрели, за границей?

— Ага, — кивнул Кащеев.

— Сразу видно… эх, — вздохнул Пивень, — умеют же там делать… дамасская сталь.

— Умеют, — вздохнул Кащеев, — дамасская сталь.

Он вспоминал, как стоял в пурговые ночи в своей мастерской, колдовал над листом металла, а потом, когда клинок был готов, он выбивал на нем арабские буквы, списывая их с фотографии, опубликованной в «Огоньке», фоторепортаж был посвящен Турции, и умей Пивень читать, он перевел бы надпись на клинке — «Шашлычная».

— Ну так вы не забудьте, — сказал Пивень, — три кита на букву «г». До свидания.

«Сам ты на букву «г», — устало подумал Иван Иванович, но вслух сказал:

— До свидания.

Глава пятая

Конечно, никакого правления он и не думал собирать. Кащеев смотрел в окно и размышлял о том, что, несмотря на весну, светлый день все же короток, вот и темнеет уже, а Иванов собирается домой, надо бы посидеть за прощальным обедом, тем более, что Алекс грозился такое смастерить, пальчики, мол, оближешь. Надо бы спешить, ни к чему в понедельник задерживаться на работе.

Кащеев вышел на улицу. Настроение у него было скверное, даже здороваться ни с кем не хотелось.

Он свернул с главной улицы и по тропинке, петляющей вдоль берега моря, прошмыгнул к дому.

Гости его уже отобедали. Иванов собирал рюкзак — газеты, журналы, письма, пришедшие еще в прошлом месяце, — их не могли доставить, несколько бутылок спирта — на станции уже кончался, кое-какие консервы, цветная материя — подарок Анастасии и так кое-что, по мелочи. Рюкзак полон как раз, все вмещалось, руки будут свободными, и идти на лыжах удобно.

— Уже собираешься? — спросил Кащеев. — Подождал бы до завтра.

— Нет… Был на почте — на завтра плохой прогноз. А сегодня я как раз успею, ночь звездная. Запуржит — поверну. Если утром не выйду на связь — значит, в пути, смотрите сами.

— Понятно, — кивнул Кащеев. — А то взял бы каюра, хотя бы до долины…

— А что, это идея! — поддержал Алекс.

— Хорошо… Чего ж я сам не догадался? — улыбнулся Иванов.

Кащеев вышел на крыльцо, крикнул прохожего, что-то сказал ему, вернулся в дом.

— Скоро подойдет нарта… Давай еще по чайку, — предложил он.

Друзья сели за стол.

Но тут зазвонил телефон. Кащеев подошел к аппарату. Услышав голос в трубке, он улыбнулся:

— Ну, здравствуй, здравствуй. Рад слышать. Здоров ли?

— …здоров, — пророкотала трубка, — неделю как из отпуска. У тебя-то как?

— Да никак. Вот весна ранняя, льды уходят.

— У нас тоже. Совсем море чистое. Сам думаю на охоту выйти…

Алекс Мурман догадался, что это звонил председатель соседнего колхоза. Совпадали погодные условия и слухи на почте. Кащеев же знал, что сосед зря не позвонит. С соседом они вечно состязались, во всем, чего не найти ни в каких обязательствах, и эта добродушная гонка — кто впереди, положенная еще десять лет назад, сопровождалась взаимными подковырками, розыгрышами, пари и обильным застольем при встрече, старики любили друг друга.

— Начальство не тревожит? — спросил Кащеев.

— Нет, я с начальством дружу…

— А у меня тут этот, как его. Пивень…

— Федот Федотыч?

— Ну да. Федот, да, по-моему, не тот.

— Так его к вам перебросили? — в голосе соседа сквозило неприкрытое ехидство.

— А ты его лично знаешь?

— Он в области где-то работал… вот его и повысили — в район.

— Ничего, рано веселишься, он и к тебе придет.

— У нас непогода, да и далече мы… Ты уж с ним сам управляйся.

— Он в основном не в свои дела…

— Административный зуд… не встречал что ли?

— Так явно — впервые…

— Терпи… дай бумаг ему побольше… бумаги он любит.

— Найдем бумаг, — вздохнул Кащеев, — найдем. А звонишь-то чего, не морочь голову?

— Приглашаю!

— Куда?

— В гости к себе приглашаю, — весело орал сосед.

— Зачем?

— На Праздник кита!

— Что!?

— Мы кита взяли! Первого! С чем тебя и поздравляю! Обошли мы вас на целый корпус!

— Молодцы! — кисло улыбнулся Кащеев…

— Давай приезжай! Я «рижский бальзам» привез.

— Не могу, некогда… давай уж как-нибудь в районе встретимся, на балансовой комиссии, все равно вызывать будут…

— Ну ладно, обнимаю.

— Пока.

Кащеев вернулся к столу, разлил всем:

— У них кита взяли. Значит, и у нас охота будет хорошая.

— За успех.

— Всего! — сказал Иванов.

— А где фирменное блюдо? — спросил у Алекса Кащеев. — Ты ж хвастался немыслимым блюдом! Обедом!

— Увы, — Алекс развел руками, — нет необходимых компонентов. Если есть воображение — дополняйте это мясо своей фантазией.

— А что ты хотел сделать?

— Ой, не расстраивайте… Что вы понимаете в изысканной еде?

— А все же?

— Я хотел приготовить «рагу из мяса диких зверей по-афгански…»

— Если оленину считать за дичь, то чего же тебе не хватало? — спросил Кащеев.

— Совсем немного: сладкий перец, персики без косточек, чернослив, кислое молоко, имбирь, корица, ну а все остальное на окладе у Карабаса есть.

— Вот всего, чего не хватает, ты и пришлешь с материка, чтобы не морочил вперед нам головы, — ворчал Кащеев, с удовольствием уплетая мясо по-чукотски, отменно приготовленное Алексом. — И в наказание, пока не улетишь, будешь готовить обеды, столовая — на ремонте. Идет?

— Идет! — согласился Алекс и потопал на кухню за бульоном, поскольку по правилам этого обеда бульон следовал в последнюю очередь, но перед чаем.

— Они с Анастасией чего только не мастерили, — рассказывал Иванов, — но консервы, они и есть консервы. Лучше свежей нерпичьей печенки ничего не придумаешь…

— Это точно, — поддержал Кащеев. — Но скоро попробуем матак — кожу кита.

— Для этого надо самую малость, — поддел Кащеева Алекс, — хотя бы плохонького кита…

Но Кащеев не обиделся.

— Можно и к соседям съездить, приглашали уже. А то командирую тебя, а? Успеешь нагуляться в отпуске!

— Не-ет! — замахал Алекс. — Я и тут еще успею насидеться. Глядишь, и своего кита попробуем. Вот тогда котлеты приготовлю — зови гостей!

— Смотри, я запомнил! — пригрозил Кащеев.

На улице раздался лай собак, подошла упряжка. Иванов погрузил рюкзак, лыжи. Каюр все это аккуратно привязал к нарте.

— Ну, аттау![1]

Иванов обнял Алекса, пожал руку Кащееву — и вот уже нарта петляет по берегу к первому распадку, хорошо идет — собаки свежие.

Кащеев оделся и ушел по своим делам, Алекс принялся прибирать со стола.

И когда стол опустел, Алекс Мурман, сидя перед почти пустой бутылкой, вдруг явственно ощутил свое одиночество. Тихо и темно было в комнате, так же тихо за окном лежала улица, и сумеречно было на душе.

И думал он о том, что вот уже больше и не встретится с Ивановым, и с хорошим человеком Анастасией, и с Кащеевым скоро распростится. Теперь у Алекса «время, свободное от вахты». Часы, сутки и месяцы, свободные от вахты, полгода, свободные от вахты…

Ему захотелось сейчас в свою нынлю, побыть у разрушенной землянки, покурить, сидя на китовом позвонке, хотелось всмотреться в темную синеву пролива, как будто там можно что-то высмотреть, получить какой-то ответ.

В воскресенье, в последний день поминок, то ли все это было, или в краткий миг между бодрствованием и сном, или между пробуждением и бодрствованием, но пришел к нему эскимосский пращур, тот самый, что сотни лет назад сидел на этом китовом позвонке, появилось лицо его явственно, усталое и мудрое, доброе лицо, и сказал будто бы Старый Старик:

— Посиди со мной рядом…

И скрылся он, пропало видение. Это событие посчитал Алекс Мурман результатом выпитого, а еще, думал он, это можно отнести за счет собственной разгоряченной фантазии, но ведь Старый Старик явился, Алекс помнил его лицо, даже морщины коричневые помнил, а это что-нибудь да значит, не может не значить…

У меня там осталось сердце, вот в чем дело, я буду скучать по тем местам — так расшифровал Алекс психологическую загадку.

…Совсем к вечеру к Алексу наведался каюр. Он сообщил, что довез Иванова до самой долины.

— Спасибо, — сказал Алекс.

Но каюр не уходил, смущенно переминался на пороге.

Тогда Алекс налил ему, каюр улыбнулся и выпил. И потом уже рассказал, что погода там хорошая, не дует, снег хороший, спокойно в долине, волноваться не надо, начальник быстро идет на лыжах, на полярной станции будет скоро.

Проводив каюра, Алекс Мурман сел писать письмо домой. Он понимал всю бессмысленность этой затеи — ведь письмо раньше него не улетит, но его утешала мысль, что если он и не попадет на ближайшие рейсы, то сможет хотя бы передать письмо тем, кто улетит раньше, а там уже пусть письмо бросят в любой почтовый ящик.

Обычно он письма писал очень редко, отделываясь радиограммами. Дома к этому уже привыкли. И сейчас, сидя за длинным посланием, представлял себе, как обрадуются старики, узнав, что вот-вот их сын заявится домой самолично. Старики представляют его в унтах, малахае и шубе, совсем как на фотографии, присланной три года назад, а он появится просто и без шума, на такси, в сером плаще и шляпе.

В предвкушении всего этого Алекс закрыл глаза и откинулся на подушки тахты.

«…Пять лет я все время вижу вокруг себя снег, — заканчивалось его письмо, — и я уже забыл, что после зимы бывает лето…»

Глава шестая

Рано утром Мурман был уже на связи. Иванов отстучал ему «все в порядке», передал от всех «общий привет», и успокоенный Алекс пошел домой будить Кащеева на завтрак.

По дороге повстречался ему Мэчинкы — старик волочил по снегу нерпу. Был он в полной охотничьей амуниции, знать, подстерегал нерпу в засаде на припайном льду. И вот с утра — удача.

— Хорошая нерпа! — поздоровался Алекс.

— И-и… молодая! — Старик остановился, сбросил с плеча лахтачий ремень, привязанный к нерпе, отдышался. Алекс угостил его сигаретой. Закурили.

— Мальчиков там… я видел, — улыбнулся старик.

— Капитан?! Где?

Мэчинкы махнул в сторону моря.

Но сколько ни всматривался в горизонт Алекс, так ничего и не увидел.

Старик протянул ему бинокль.

Льды были только у берега, а океан — чист. И там у горизонта на неторопливых волнах покачивалось суденышко колхозного капитана.

— Тяжело идет, — сказал Алекс.

— Рьев![2] — засмеялся Мэчинкы. — Пойду всем скажу…

Алекс тоже заспешил к Кащееву с новостью.

— Ну, ну, — выслушал его Иван Иванович, он уже сидел за чаем.

— Сейчас весь поселок выйдет на берег.

Он торопливо допил чай и выскочил на улицу.

Председатель был прав. Со всех концов Полуострова сбегались люди к разделочной площадке. Теперь уже и невооруженным глазом было видно — Мальчиков тянет кита.

Два вельбота вышли ему навстречу. Когда «Гордый» с невозмутимым капитаном на мостике причалил к колхозному пирсу, вельботы завели трос под хвост кита, закрепили его, а второй конец вынесли на берег. Тут подошел трактор, вельботы подали в сторону, и под крики толпы трактор медленно стал вытаскивать кита на берег.

Наконец трос отцепили, и люди облепили исполина морей. Каждый норовил прикоснуться к нему, похлопать по черной глянцевитой спине, оценивающе-восторженно поохать, как приличествует знатокам.

— Ну, поздравляю, — пожал Кащеев могучую длань капитана. Капитан Мальчиков — самый неразговорчивый человек в колхозе. Кроме того, был он высокого роста и силой его бог не обидел. Рассказывали, будто он однажды с помощью бревна (трактора поблизости не оказалось) столкнул свой китобойный катер с мели во время отлива.

О молчаливых людях вообще ходит много слухов. Не избежал этой участи и Мальчиков. Поговаривали, что у него в западном секторе Арктики есть незаконная зазноба, и что он-де по ней скучает, оттого и нелюдим, оттого и пилит его денно и нощно законная жена, маленькая, худенькая, злая особа. Но поселковые сплетницы сочувствовали капитану и поговаривали, что вот он в последний раз выполнит план и подастся на запад, к той самой.

Правда, на прямой вопрос председателя Мальчиков только пожимал плечами, ронял в адрес кумушек два-три морских слова, и довольный Кащеев уходил в контору, спокойный за выполнение плана будущего года.

На этот раз капитан, против обыкновения, улыбался. Это радовало председателя.

— Там еще есть, — сказал капитан. — Так и идут, так и идут. Утром опять в моря, ты уж ребятам выдели…

— Какой разговор! — согласился Кащеев. — Пусть сразу идут к Карабасу — от моего имени. Пошли боцмана.

— И то… пойду-ка лягу в дрейф, устал чего-то.

Капитан подозвал боцмана, объяснил ему ситуацию, а сам неторопливо пошел по тропинке в горку, домой.

А между тем на берегу готовились к празднику. К разделке кита еще не приступали, но наиболее нетерпеливые разожгли костры.

Подошел наряд пограничников во главе с молоденьким лейтенантом. В их обязанности входило проверять все суда, приходящие с моря, и хотя «Гордый» был им известен, все равно служба здесь исполнялась четко.

Лейтенант был уроженцем Кавказа, на Чукотке первый год, и все его тут удивляло. И хотя он был молод, уже имел награды за дела на южной границе. (К сожалению, по вполне понятным причинам я не могу назвать его имени, а обозначу только инициалами — Ш.Ш. Но полагаю, если нарушитель сунется сюда, имя лейтенанта вы узнаете из газет.)

И еще было лейтенанту все время холодно. Ему не хватало южного солнца. А когда непривычный человек зимой и летом видит снег, видит снег весной и осенью, душа его зябнет, тут не спасет и южный темперамент.

Маленький черноглазый жгучий брюнет Ш.Ш. не мог вообще понять, зачем тут живут люди, если вот уже год он не видит персиков и гранат и забыл вкус «хванчкары» и «Псоу», и зачем тут все, если нет пользы от снега?

Парадный мундир его висел в шкафу. На мундире уже были награды, которых еще не было даже у начальников Ш.Ш. в центре. И говорил с грустью Ш.Ш. Ивану Ивановичу Кащееву:

— Нет, дарагой, тут орден не получишь.

И был по-своему прав, ведь с его точки зрения ни один здравомыслящий нарушитель никогда не сунется сюда, что ему тут делать, нарушителю, в этой стране вечной непогоды, где ничто не растет, не плодоносит, не благоухает.

— У-у, холодина, ч-черт!! У-у, страна!! Теперь я знаю, пачему тут мамонты вымерли!

Кащеев как мог облегчал ему службу. Подарил специально сшитый из неблюя — молодого августовского оленя — жилет. Подарил брюки, сшитые из пыжика, — Ш.Ш. надевал их вместо нижних нательных. Ш.Ш. был ему безмерно благодарен, звал в гости на Кавказ, где обещал принимать по-княжески в прямом смысле слова — ведь по родословной Ш.Ш. обыкновенный князь, и ничего тут не поделаешь.

Кита Ш.Ш. тоже видел впервые.

— Каков красавец? — спросил его Кащеев. — А?

— Ц-ц-ц… — ответил Ш.Ш.

— А матак? Как, будешь пробовать?

На лице молодого кавказца мелькнула гримаса отвращения, но молниеносно погасла — он был воспитанным человеком.

— Нэ нада!

— А китовые котлеты? Пальчики оближешь, Алекс — он умеет!

— Нэ нада!

— А грудинку, — продолжал Кащеев, — коптить можно. Там сало с мясом, слоями! Только представь!

— Нэ нада!

— Ну и зря, дорогой товарищ! Было бы что там, дома, рассказать.

— Я знаю, чего дома рассказать!! — горячился Ш.Ш. — Я дома про ваш мороз буду рассказывать — они от рассказа простудятся!

— Вай! Вай! — дразнил Кащеев. — От такой закуски отказываешься! Смотри, сколько мяса — любой кусок бери!

— Нэ нада! Зачем такой большой кит?! Зачем? Лучше один маленький барашек! Послушай, я такой шашлык сделаю — ц-ц-ц — всегда помнить будешь!.. Нэ барашка… Кругом на земле лето, а тут нэт лета. Нэт лета, нэт барашка, а есть кит. Зачем?

Но втайне Кащеев подумал о сюрпризе для Ш.Ш. Хорошо бы съездить с Мэчинкы к дальним отрогам, там горные бараны летают с вершины на вершину как птицы, думал он. Только надо бы автомат у пограничников попросить, сказать — от волков. Вот уж когда Ш.Ш. обрадуется дичи! И конечно, разрешение надо взять у охотинспекции, лицензию.

Подошли люди с фленшерными ножами и начали не спеша разделывать кита.

Мужчины вырезали из туши огромные полосы мяса и сала, а женщины уже на земле разрезали эти полосы на аккуратные кирпичи. Вся продукция пойдет на звероферму — в рационе песцов и лисиц китовое мясо занимает основное место. Кроме того, все каюры сделают запас — кормить упряжных собак. Ну а самые лакомые части люди возьмут себе —.много вкусных блюд можно приготовить из китового мяса.

— С почином.

Кащеев не заметил, как к нему подошел Пивень. Поздоровались.

— Вроде бы стандартный, — продолжал Пивень.

— Конечно, — махнул рукой Кащеев, — вон какая громадина, и так видно. Левиафан!

— Чего?

— Левиафан, говорю, чудовище! — улыбался Кащеев.

— А это мы сейчас проверим!

— Что проверим? — удивился Кащеев.

— Кита проверим. Длину. Каков он должен быть по инструкции?

— Ясное дело, не меньше десяти метров.

— Правильно. А если меньше — это неполовозрелый, так?

— Так, — согласился Кащеев.

— Если неполовозрелый — его убивать нельзя, — продолжал Пивень.

— Ни в коем случае, — благодушествовал Кащеев.

— И за убийство — штраф и арест судна.

— Ну, наверное, я не знаю, — немного потускнел Кащеев.

— Поглядим, поглядим, — и Пивень, вынимая на ходу рулетку, направился к киту.

Кащеев внимательно следил, как тот делает обмер. «Все правильно», — подумал он.

— Ну-с, вот так, — и Пивень протянул председателю рулетку. — Девять метров и двадцать сантиметров. Что на это скажете?

— Ничего, нормально.

— Как же нормально, если целых восемьдесят сантиметров не хватает?

— Чего мелочиться-то из-за каких-то полметра?

— Не полметра, а восемьдесят сантиметров. Нарушение. Что прикажете делать? Где капитан Мальчиков?

— Отдыхает.

— Ну что ж, составим акт, когда он отдохнет, — упорствовал Пивень.

— Идемте в правление, — сказал Кащеев, — тут не место выяснять производственные отношения.

— Вы правы, Иван Иванович. Идемте в правление, там и составим акт.

— Дался вам этот акт!

— А как же! Я констатирую нарушение, а вы смотрите на все сквозь пальцы! Я сочиняю плакаты, а вы скоро медведей начнете бить!

— Да не трогаем мы медведей! И кит нормальный, идемте!

— Только отдайте распоряжение, чтобы прекратили пока разделывать кита.

Иван Иванович дал бригадиру раздельщиков указание, чтобы люди поселка взяли сколько кому надо, празднику не препятствовать, а разделку для жиротопки и зверофермы пока остановить.

Про себя Иван Иванович понимал, что дело значительно серьезней, чем может показаться на первый взгляд. Как службист Пивень прав. И после той никчемности, которую Пивень, судя по информации соседа, продемонстрировал в области на прежнем месте работы, ему сейчас надо доказать, что он не лыком шит, продемонстрировать свою работоспособность, принципиальность, верность бумажным инструкциям, ему нужно показать себя — и лучшего способа, чем акт на большую сумму в самой первой командировке, и не придумаешь. И самое трудное, предчувствовал Кащеев, Пивень будет объяснять все заботой о государственных интересах. А с демагогией, подкрепленной бумагами, воевать ой как трудно! «Но ведь у меня тоже государственные интересы, черт возьми, — думал Кащеев. — Что же делать?»

Если будет составлен акт, придется наказать Мальчикова и запретить ему выход в море до особого разрешения области. Если Мальчиков останется на берегу — это невыполнение плана по морзверопромыслу. Невыполнение плана ударит по трудодню рабочих зверофермы и морских охотников. В итоге — сплошная маета, оправдывание перед областью.

«Странно как-то дело поворачивается», — размышлял удивленно Кащеев. Но вслух ничего не говорил, обмозговывая ситуацию.

— Без разрешения правления я не буду подписывать акт, — сказал Кащеев Пивню на пороге конторы. — Так что вы идите обедайте, а я посоветуюсь с народом. Хорошо!?

— Это правильно, — поддержал его Пивень тоном великодушного победителя.

Пивень ушел.

— Членов правления ко мне, — сказал председатель посыльному. И дядю Элю тоже.

Первым пришел дядя Эля.

Глава седьмая

Эзрах Рубин работал продавцом и непосредственно подчинялся только Карабасу. Все звали его просто «дядя Эля».

Дядя Эля только родился в Кишиневе, но совсем его не помнил, прожив всю долгую жизнь «на северах» — от Мурманска до Уэлена, и вот теперь в Полуострове, уже десятый год.

Если Ш.Ш. хочет на юг и боится холода, то дядя Эля не хочет на юг, он боится жары.

Каким-то образом дядя Эля уже был в курсе событий.

— Это же надо, — сразу начал он, — дал нам бог. Сколько ездит командировочных, такого еще не было.

— То ли еще будет, — буркнул Кащеев.

— Разве ничем не помочь? У меня столько дефицитов — я ему дам.

— Этот дефицит не возьмет. Для него кит — самый что ни есть дефицит. Вернее — акт.

— Акт? Это что — слава, деньги, ордена?

— Вот именно, — сказал Кащеев, — для него именно так.

— А мы должны страдать?

— Пожалуй…

Заседание правления колхоза началось с долгого молчания. Кто трубку разжигал, кто «Беломором» затягивался.

— Вот такие дела, — кратко объяснил ситуацию Кащеев и предложил высказываться. Все молчали.

— Ну, чего грустите? — спросил председатель. — Ну, дурака прислали. Ну, с бумагами. Что, никогда не видели? Чего боитесь?

— Мы за вас боимся, — кто-то подал голос.

— За меня не надо бояться. Надо бояться за дело.

— Надо создать комиссию, — предложил дядя Эля.

— Правильно! — поддержали его.

— Включите меня в комиссию, — горячо предложил дядя Эля. — Я тридцать лет меряю материю. Это надо уметь! Мне скоро на пенсию, но я не ухожу, кто же тогда будет мерить материю?

— Не торопитесь. — Председатель встал. — Мы вам доверяем, дядя Эля. Мы назначаем вас председателем комиссии. Идите на берег. Найдите Пивня и работайте.

— Хорошо, спасибо, — засуетился дядя Эля, — я побежал.

Правленцы медленно расходились.

Дядя Эля легко вбежал по трапу на катер, где в ожидании капитана стоял, облокотившись на леер, Федот Пивень и смотрел на береговую суету.

— Привет начальству, — мелко сподхалимничал дядя Эля.

— Привет, — пробасил Пивень.

— Хорошая погода, правда?

— Да так себе…

— Как же это так? — возразил дядя Эля. — Очень хорошая погода.

— Туман, снег… — ответил Пивень.

— Нет, нет, вы не правы! Когда на душе праздник, никто не видит тумана. А если туман на сердце — его никаким солнцем не разгонишь, ведь так? А тут такая удача?! Посмотрите на берег!

— Какая удача? Это браконьерство! Восемьдесят сантиметров не хватает в ките.

— Восемьдесят! — притворно всплеснул руками дядя Эля. — Китовая недостача?! О-ей! Я помню, у меня в магазине в пятьдесят шестом была недостача — это ужасно! И кто был виноват? Медведь! Да, да, умка — белый медведь! Мы в пургу не работали, он залез в пристройку, побил все стеклянные банки и унес оленью тушу, был голодный! Мы его даже не поймали. Еле отчитались, — вздохнул дядя Эля.

— Белого медведя нельзя стрелять, — назидательно сказал Пивень. — Белый медведь друг, а не враг, не убивай его просто так!

— Сами сочинили?

— Сам, — скромно потупился Пивень.

— Это надо запомнить, — подхалимничал дядя Эля. — Это хорошие стихи! Хотите, их все охотники запомнят наизусть? Я им скажу, и они запомнят, а?

— Они напечатаны.

— В газете?

— Нет, я привез плакаты. Они у Кащеева.

— Нет, такие стихи надо писать в журналах и переводить на заграничные языки! Такие стихи — дефицит! И я их расскажу охотникам, — засуетился дядя Эля.

— Вас бы включить в комиссию, — заметил Пивень, — вы понимаете важность государственных дел.

— Я не справлюсь, — застеснялся дядя Эля.

— Не боги горшки обжигают!

«А тем более разбивают», — подумал дядя Эля, но вслух спросил:

— Трудно кита мерить?

Пивень кивнул.

— Киты ведь они разные, — продолжал дядя Эля. — Если на него залезть, мерить тяжело.

— Сбоку. Надо сбоку. По боковой линии.

— Рулетку бы хорошую…

— Вот, — и Пивень протянул ему никелированную рулетку.

— Так тут дюймы! — воскликнул дядя Эля.

— Вот тут футы и дюймы, а на второй стороне — метры и сантиметры. Универсальная, — гордился Пивень своим имуществом. — Все можно измерить!

— Так уж и все? Материю вы можете измерить?

— А чего тут сложного? Берешь метр…

— Вот, вот, я так и думал! — говорил дядя Эля быстро, и голос его звенел. Этого и надо было дяде Эле. Ему надо было, чтобы его Пивень рассердил или обидел лично. Все мог простить дядя Эля, кроме удара по престижу его профессии.

— Вы думаете, в метре сукна столько же материи, как в метре ситца, да? Или еще хуже — в метре шелка, да? Если б это было так — как просто бы жилось на свете! Никто не знает, сколько чего в метре! Один-единственный настоящий метр хранится в Париже, в палате мер и весов, под стеклом, чтоб его не трогали руками! Вы думаете, что метр на земле это все равно что метр в космосе? Нет, вы никогда не изучали теорию относительности, а еще ходите с рулеткой! Давайте вашу рулетку и идемте со мной! У вас еще есть? Или это единственная? Единственная, Тогда ее надо беречь! — с этими словами дядя Эля проворно спрыгнул на трап, протянул руку Федоту Федотовичу, помог тому взобраться, сделал шаг и уверенно поскользнулся, выронив рулетку:

— Ах!

Рулетка плюхнулась в воду и плавно легла на дно Чукотского моря[3].

Оба проковыляли на причал и потерянно остановились. Вот одно из положений, когда слова бессильны.

— Не волнуйтесь, — сказал после минутного молчания дядя Эля. — Я вам все померяю и так, сантиметром, у меня есть. — И он достал из кармана портновский сантиметр.

Они пошли к киту. Члены комиссии уже были там.

— Мы ему доверяем, — показал на дядю Элю Кащеев, — он в комиссии. У вас нет возражений?

Пивень не возражал.

— Отойдите, — приказал всем дядя Эля. — Не мешайте работать! Федот Федотыч, проследите, чтобы мне не мешали работать!

Все отошли, рядом остался только Пивень. И все внимательно следили за манипуляциями заведующего магазином.

— Итак, вот… фиксируем, вот, вот, фиксируем, идите за мной, Федот Федотыч, еще раз, еще раз, вот и вот… идемте дальше, пишите, пишите, фиксируем, вот, вот, итак — комиссия, просьба подойти, последняя запись, записи столбиком, считайте, Федот Федотыч! Комиссия, не мешайте инспектору работать!

Дядя Эля никогда не ошибался при устном счете. Он спокойно смотрел на тревожное лицо председателя, на суровые лица членов комиссии, на уверенные росчерки пера в блокноте Пивня.

Пивень подвел итоги:

— Одиннадцать метров десять сантиметров…

Этого не ожидал даже председатель. Он отвернулся, чтобы скрыть невольную улыбку.

Дядя Эля вытирал со лба бисеринки пота.

— Я протестую! — опомнился Пивень. — Я констатирую переобмер!

— Комиссия не может ошибаться! — твердо сказал председатель.

— Надо измерить рулеткой! Принесите новую рулетку! — потребовал Пивень.

— Рулетки — дефицит, — тихо сказал дядя Эля. — У нас в Арктике неважно со снабжением. Консервированные ананасы есть, рулеток нет. Я тут десятую навигацию, их не завозили ни разу. Могу измерить деревянным метром, взять его из магазина, хотя и не имею права. Им нельзя мерить чужеродные предметы, метр стирается, или, наоборот, на него чего-нибудь налипает. Но вам, Федот Федотыч, я могу пойти навстречу, если разрешит председатель.

— Разрешаю, — сказал Кащеев. Уж он-то теперь был уверен, если дядя Эля справился с заданием, имея сантиметр, то с деревянным метром он справится не хуже.

— Составляйте акт, — обратился председатель к комиссии.

— Я этот акт не подпишу, — заявил Пивень.

— Впрочем, — заметил Кащеев, — кит стандартный, и в акте нет необходимости вообще.

— Но у вас конфликтная ситуация! — кричал Пивень.

— Конфликт исчерпан.

— Я буду жаловаться!

— Как хотите, — развел руками председатель. — Это ваше право. Но комиссия составит акт о том, что кит стандартный, и я первым поставлю свою подпись. Допустить порчу продукции я не имею права. Приступайте к разделке! — приказал он бригадиру.

На ките закипела работа.

— Вы чем-то огорчены? — спросил участливо дядя Эля. — А вы видели, как они любят?

— Кто любит? — опешил Пивень.

— Киты! Выйдите в море, посмотрите брачные игры китов! Они кружат, потом идут друг к другу, приближаются — и! Они сталкиваются, вместе взмывают свечой к небу, из воды — свечой! Два гиганта! Так они спариваются и медленно опускаются в пучину. Вот.

— Ну и что? — удивленно таращил глаза Пивень.

— Что же вы, не видели никогда, как они любят, а беретесь мерить, ходите с рулеткой? Это все равно, если б я торговал, не подозревая о существовании весов! Вы были когда-нибудь раньше в Чукотском районе? Нет, у вас такой вид — сразу ясно, вы никогда не были в Чукотском районе! И больше не будете! Идите в море, пока киты любят друг друга. Это — увидеть и умереть! И забудьте об акте! Когда вы будете умирать, вы внукам сможете это рассказать! Да! Любовь китов, а не письменные доносы на них! Идите в море — вот вам мой совет, совет опытного старого берегового человека, который почти чукча. Аттау!!

«Край света, — думал Пивень, — он и есть край света, ну и народ».

Настала очередь и для него обдумывать ситуацию.

Глава восьмая

Старая яранга в конце косы была набита людьми. Алекса пригласили, потому что он свой. Здесь, в этой старой яранге, которую Алекс принимал сначала за склад, семейства Мэчинкы и Джексона Кляуля отметят Праздник кита. Этот праздник — один из нескольких в цикле чукотских праздников благодарения и должен продолжаться пять дней, если отмечать по старому обряду, как положено. Но сейчас пять дней никто не даст, люди это понимают — работать надо, время горячее, тут бы хоть один день погулять. Не для виду, а чтоб не хуже, чем у других.

Женщины внесли шкуру, на которой Алекс успел заметить кусочки китовой кожи, мяса, отщепы китового уса, обрезки с хвоста и плавников кита.

Алекс сразу понял нехитрую символику.

— О, о! — зашептали в яранге. — Ремкылин етги! Ремкылин етги![4]

Все собравшиеся обошли вокруг «гостя», затем шкуру подняли и положили на полог. Там, в главном углу висела связка охранителей — тайныквыт, древних амулетов. Туда же подвесили и маленькое игрушечное весло, оно было разрисовано черным. Краска на нем была еще свежей, ее приготовили из жидкости глаз кита и золы жертвенного очага.

Люди снова завздыхали — «гость пришел! гость пришел!» — и закрыли вход в ярангу.

Алекс спокойно всматривался в знакомые торжественные лица. Ему было радостно разделять чужой праздник, он не знал только, чем заслужил это доверие, и волновался.

Но волновались все, и Алекс не догадывался, что ему передалось общее настроение, сейчас все под властью одной идеи, дух кита витает над ними, дух удачи, и хриплый Мэчинкы запел, ему вторили остальные, но песня женщин была отдельной, или это только показалось Алексу — он не помнит…

Если б Алекс смог перевести это монотонное, как ему показалось, пение, если б он хотя бы смог разобрать слова, он удивился бы простой, незатейливой мудрости ритуальной песни, ее удивительному содержанию.

Ему уже и так передалось настроение — от темноты, легкого дымка костра, глухих ударов бубна, торжественно-радостного пения морозило кожу, он волновался. И там, где в углу были связки амулетов, он явственно увидел лицо Старого Старика, тот улыбался, был рад участию Алекса в Празднике кита, подбадривал Алекса, и он лег на шкуру, потому что дым от костра застилал глаза, и было радисту непривычно, а Мэчинкы бил в бубен, пел, в такт песни фигуры раскачивались — это был танец.

Потом вход в ярангу открыли и с песней же вынесли шкуру и те кусочки от кита, что на ней были, к морю и бросили в море вместе с пеплом костра и остатками того, что не сгорело. Алекс не заметил, что там было…

Если бы радист мог перевести, он узнал бы, что в песне у кита просили прощения за то, что его убили, и просили не обижаться, ведь убили не ради баловства, а ради еды, ради жизни, значит, это он сам пришел в гости, и спасибо, что пришел, вот сейчас мы отпускаем тебя в море, иди, но возвращайся, не уходи от наших берегов, обязательно приходи в следующий раз.

Костер горел снова, и тут принялись все дружно за обильную трапезу. Алекс не отказывался ни от чего, он ел все, что предлагали, и молчал, старался запомнить все, что видел.

Глава девятая

Алекс возвращался по берегу океана и думал о Старом Старике и о том, что ему, Алексу, в общем-то, здорово повезло: где бы он еще смог узнать праздник благодарения, и познакомиться со Старым Стариком, и приобщиться к тому, чему он еще не знал названия?

Алекс вспомнил свою северную жизнь. По ней выходило, не задержись он тогда на Новосибирских островах (не было подмены), ему удалось бы разок побывать на юге, а не мчаться на полуостров, а теперь вот быть без материка уже пять лет, пустяк, в сущности, но, как всякий молодой северянин, он мыслит свою работу на севере от отпуска до отпуска и готовится к отпуску в течение двух с половиной лет, потому что ничего, кроме хорошего, от юга и от обилия свободного времени не ждет. Этому призрачному «хорошему» он еще тоже не знал названия и пока всего-навсего видел себя в мокром плаще за мраморной стойкой бара.

«А разве мне сейчас плохо? — думал он. — Что-то оставлено здесь, ведь не зря же я чувствую Старого Старика и слышу его слова? Ничего не бывает просто так, ничего не бывает зря», — думал Алекс.

На берегу совсем не было народа, но Алекс улавливал дух праздничности и в тихом голубом мерцании льдин, и в светлых сумерках угасающего дня, и в самой тишине поселка. Даже плеска воды не было слышно, или это ему просто казалось.

«Если бы всюду люди могли так отмечать свои небольшие праздники, так тихо и несуетливо жить, — думал Алекс, — как счастливы бы они были».

Алекс смутно догадывался, что в век четких понятий, ясных категорий, однозначных определений ему следовало бы тоже как-то обозначить свое состояние. Хотя он и понимал, что никакая формулировка не сможет определить ощущение, состояние души, настроение мига, которое переживаешь сейчас.

«Ох уж это постоянное стремление теперешнего человека все определить, все поставить на место! — думал Алекс. — Зачем? Вот хорошо мне сейчас, чего еще надо? Чего?»

Он усмехнулся, ускорил шаг, направился к дому Кащеева.

Из-за угла дома выскочили две собаки. Одну из них Алекс знал. За ней гналась белая собака, тощая, со свалявшейся шерстью на боках. Тут же откуда ни возьмись выскочил рыжий мужик, удар тяжелого сапога пришелся прямо в живот белой суке, она отлетела, заскулила, поползла в сторону.

— За что? — Алекс дрожал.

— Она гналась за нашим, — равнодушно пояснил мужик. Это был подсобник со склада ТЗП Петр Шкулин.

— Это их собачье дело! — взорвался Алекс.

Шкулин как-то странно посмотрел на него и торопливо зашагал прочь от дома.

«Он, наверное, трус, — подумал Алекс. Его все еще колотило. Он присел на ступени дома, закурил. — Надо будет зайти в ТЗП, рассказать об этом Карабасу».

Он медленно поднимался на крыльцо дома, и вдруг в темноте коридора ему почудилось лицо Старого Старика, он увидел лицо Старого Старика, и Старый Старик ему сказал:

— Желтые болезни — мнительность и страх — должны погубить негодяя.

За дверью комнаты слышались голоса, но с тяжелым настроением ему не хотелось идти на праздник, на вечернее застолье, он вернулся на крыльцо, сел, закурил еще одну сигарету.

В словах эскимосского пращура был совет, но какой? Как их расшифровать — эти простые слова?

«Мнительность и страх… Конечно он трус, этот мужик. Поэтому жесток… Мнительность и страх… Он должен понести наказание. Ему воздастся… Мнительность и страх».

Алекс отшвырнул прочь сигарету. Он знал, что делать.

— Хорошо, Старый Старик, — сказал он. — Будь по-твоему!

Он толкнул дверь. За столом сидели Кащеев, Джексон, Ш.Ш., Мальчиков и дядя Эля.

— Мы тут без тебя отбивные соорудили, — похвастал Кащеев. — Даже он попробовал, — кивнул Кащеев в сторону Ш.Ш.

— Совсем немнога. Вот, чуть-чуть, — и Ш.Ш. показал спичечную коробку.

— Ну и как? — спросил Алекс.

— Нэ знаю. Нэ понял.

— Вот когда Мурман соорудит котлеты, у-у-у! — подзадоривал Кащеев.

— Завтра, завтра, — отмахнулся Алекс.

Кащеев знал, что Мурман был на празднике в яранге, ему об этом сообщил Джексон, и Кащеев втайне был рад за своего молодого друга. На памяти председателя колхоза не так-то уж много было случаев, когда на ритуальный праздник приглашали бы кого-то со стороны.

— Хотели бифштекс с кровью! — сказал дядя Эля.

— По-морскому…

— И сырой вкусно, и горячий вкусно, — улыбаясь, добавил довольный Джексон, — кит — всегда вкусно, рьев!

— Сырой!? — удивился Ш.Ш.

— Чудак-человек, — вздохнул Кащеев и начал терпеливо объяснять Ш.Ш., как ребенку: — Любое мясо, кроме свинины, предпочтительней есть сырым. На первом месте тут стоит оленина, затем мясо морского зверя. Лучше всего сырым и свежемороженым, как рыбу.

— Так и называется это — мясная строганина, — поддержал Мурман.

— Сколько европейцев умирало в Арктике от цинги. Бессчетное множество! Все жаловались на недостаток витаминов. И никому в голову не приходило — почему столетиями живут в этих же льдах эскимосы и чукчи и никто никогда не болел цингой и понятия о ней не имел? Почему? Потому что все витамины они получали из сырого мяса, которое бегало и плавало вокруг. Ясно?

— Ясно, — недоверчиво кивнул Ш.Ш.

Молчаливый Мальчиков молчал.

Дядя Эля наполнял рюмки и фужеры и беспрестанно курсировал по маршруту комната — кухня.

Ш.Ш. с неприкрытой подозрительностью выслушивал кулинарные откровения Кащеева.

Джексон нахваливал отбивные, простодушно радуясь празднику.

Но Алекс чувствовал, что в воздухе витает призрак Пивня.

Так оно и было. И он решил сам начать об этом.

— Его видели на почте, — оказал он. (Сообщение Алекса выглядело совсем по-чукотски. Вот так охотник никогда не называет предмет своего преследования, свою цель. Он или назовет его местоимением, или псевдонимом, понятным всем окружающим.)

— Я — сельсовет, — сказал Джексон. — Я предупредил почту.

— И как?

— Хорошо предупредил, — засмеялся Кащеев. — Пивень хотел звонить в райцентр, дозвониться не удалось ввиду, сами понимаете, непрохождения. Хотел дать телеграмму, сеанс связи не состоялся по техпричинам.

— Но он сдал заказной авиапакет, — заметил Ш.Ш.

— Пакету долго лежать, — сказал Алекс. — Метео дали плохой прогноз на эту неделю. Будем мы без самолетов. Я знаю.

— Не в этом дело.

— Пакет без акта — одни эмоции, — возразил председатель. — Эмоциям в наше время не верят. Это его не первая и не последняя глупость.

— В море китов всем хватит, — проснулся Мальчиков.

— Подожди, — шикнул на него дядя Эля.

— Мальчиков, надо в море! Завтра! — торопил Джексон.

— Вот именно, — сказал Кащеев. — Надо принципиально решать, вести добычу китов или нет. Или вести склоку.

— Решайте, чтоб людям было хорошо. А я на службу.

С этими словами Ш.Ш. ушел в ночь.

— Предупреди команду: завтра — с утра пораньше.

Мальчиков кивнул, согласившись с председателем. За зиму ему надоело на берегу, и он готов был в море в любую погоду. Там, в море, этот суровый на вид и немногословный человек преображался. Вся его сонливость и меланхолия улетучивались с первым ветром, команда любила его, и очень редко он возвращался ни с чем.

— Только гляди в оба! Упаси боже, убьешь неполовозрелого! — предупредил Кащеев.

Мальчиков кивнул.

— Да кто их сейчас разберет? — вмешался дядя Эля. — Разве в воде видно? Э-э! Сейчас везде акселерация… вроде бы кит, а на самом деле… гм… уголовный кодекс.

— Я пошел, — сказал Мальчиков. — А то у меня от этих разговоров под обшивкой тарахтит. — И он постучал себя по груди.

Маленький дядя Эля смотрел снизу вверх на гиганта Мальчикова и смеялся:

— Не смеши китов, капитан! Во дает! У Мальчикова — и вдруг сердце! Все нерпы в океане утонут со смеху!

— Нет, правда. Кажись, к непогоде… Ну, я пошел.

Кащеев проводил капитана.

Допив последнюю, поднялся Джексон.

Дядя Эля принялся убирать со стола. Он хотел свалить остатки пищи в ведро, но Алекс сложил все в кастрюлю и вышел на улицу кормить собак. Дядя Эля вышел следом подышать свежим воздухом.

Алекс свистнул, и со всех концов поселка к нему устремились темные тени. Собаки обложили его полукругом в ожидании еды. Он кидал им кусок за куском.

— Вы заметили, — спросил Алекс, — здешние псы всегда голодные?

— Знаю. Они упряжные. А каюры упряжных собак кормят раз в день — чтобы не жирели и хорошо работали. У жирных псов одышка, и они плохо бегают, плохо тянут нарту.

— Не знаю, я этого не пойму. Вот голодный человек разве будет хорошо работать? Так же, наверное, и собака…

— Каюрам виднее. Это их собаки. Не лезьте со своим уставом… Опыт содержания упряжек накапливался столетиями, молодой человек, ничего нового здесь вы не придумаете.

— А вы при возможности все-таки подкармливайте собак, — упорствовал Алекс. — Вот индийцы считают, что после смерти их души переселяются в собак. Как знать, может, сейчас вы не вожака кормите, а Рабиндраната Тагора, а?

— Я об этом не думал. У меня и так голова идет кругом.

— А вы думайте. Чаще думать никому еще не вредило.

— Послушайте, Алекс, что сегодня с вами? Какая собака вас укусила? Идемте ко мне, у меня есть чего выпить!

— Успеем… я хочу прогуляться.

— Ну, пока… заходите. Хорошенькая это идея с переселением душ! Прямо переселяются?

— Ну да. И на этот счет не может быть двух мнений. Даже от Академии наук не было протестов. А раз ученые молчат — значит, соглашаются.

— А куда ученые переселяются?

— Это уж смотря кто что открыл и кто как свою жизнь прожил. Вообще-то они все праведники, значит, во что-нибудь благородное, возвышенное, в слона например.

Была темная весенняя ночь. С моря потянул ветерок, но снег давно подтаявший, тяжелый, и поземки не было. Ярко светили звезды, но луна еще находилась за большой тучей. Сильный низовой ветер — к пурге, это Алекс хорошо знал. Он смотрел на небо, ждал, когда уйдет туча, выйдет луна и станет совсем светло. Шел он не спеша по берегу к туше кита, чтобы оттуда подняться в гору к зданию почты, самым коротким путем.

Туша кита была уже разделана. Аккуратные кирпичи сала лежали вокруг. Мясо за день успели увезти на звероферму. Нетронутой, в общем-то, осталась только голова. Алекс смотрел на скелет морского исполина и думал о бренности существования, о прошедшем дне — таком удивительном и странном.

Из-за тучи выглянула луна, стало очень светло, и вдруг рядом с китом он увидел большую тень человека. Алекс подошел поближе. Он узнал Карабаса. Улыбнулся.

— Ну как голодание? — спросил он.

— Да так как-то… — Карабас хотел развести руками, но не мог и потупил глаза. В руках у него была вырезка — килограммов пять китовой грудинки.

— Нарушаем режим? При таком питании не ждите похудания.

— Да чего уж… — вздохнул Карабас, — праздник все-таки. У всех праздник, а я что ж? Идемте, котлет наделаем…

— В следующий раз. Я уже праздновал.

Они разошлись.

Грустный Карабас шел медленно, прижимая мясо к груди. Он размышлял о том, что неплохо бы пригласить кого-нибудь на ужин, но ведь все пьющие, а он нет, и ему будет нехорошо с пьяным человеком. Он живо представил себе абстрактного пьяного человека — говорливого, шумного, с красными глазами. Совсем грустно стало одинокому Карабасу.

«Наделаю-ка я пельменей и приглашу завтра на обед детей. А на второе чай с конфетами. Только надо бы к тому времени про Бармалея сочинить, совсем я с ним запутался, пора с ним кончать, дети все равно не отступятся. Итак, что же все-таки делает Бармалей на Северном полюсе, черт возьми?!»

Не хотелось Мурману портить праздник Карабасу, он все же пришел на почту. Она давно закрыта, но это его не смущало. Как и всюду, здесь висело расписание — часы работы. Но если посетитель приходил во внеурочное время, после закрытия, ему шли навстречу, понимая, что просто так человек ночью не придет.

Заведующая почтой радистка Маша жила тут же в смежной комнате, там же у нее была радиостанция, и, пройдя из своей комнаты в служебное помещение, она открывала дверь, впускала посетителя, пряталась за перегородкой, принимала официальный вид, слушала суть дела и начинала работать.

— Машенька, свяжи меня, пожалуйста, с ТЗП, — попросил Мурман.

Маша кивнула, Алекс ушел к телефону, стал ждать.

— Говорите! — крикнула она ему.

— Алло, алло! — позвал Мурман.

— Привет, дорогой! — узнал его Карабас. — Что случилось?

— Тут такие дела, — волновался Алекс, — твой Шкулин убил собаку.

— Стрелял?

— Нет, ударил ногой белую собаку, она умерла.

— Неужели посмел?

— Посмел.

— Это позор! — вдруг почему-то перешел на шепот Карабас. — Я его сильно накажу.

— Не в этом дело. Ты скажи ему, сейчас в одном доме идет камлание.

— Понял, — тихо сказал Карабас.

Мурман положил трубку. Маша вышла из своей комнаты и вопросительно посмотрела на него.

— Надеюсь, тайна переговоров сохраняется? — спросил он.

Она кивнула.

Он подошел к ней:

— Спасибо.

— А собака правда умерла? — спросила она.

— Правда.

— Это собака Мэчинкы, — сказала Маша. — Он будет переживать.

— ТЗП ему заплатит.

— За деньги такую собаку не купишь, — сказала Маша.

— Ничего не поделаешь. Больше ничего нельзя сделать. До свидания.

— До свидания. Завтра самолетов не будет — плохое метео.

— Я знаю, — улыбнулся он.

— Вам здорово не везет, почти неделю не можете улететь.

— Значит, так там решили, — и он показал на небо.

Она засмеялась:

— Не хочет вас отпускать Полуостров. Оставались бы.

— Насовсем?

— А что? Разве тут плохо?

— Вам хорошо, вы родились тут. Маша.

— Все, кто сюда приезжают, в конце концов уезжают, — сказала она.

— А Кащеев?

— Ну… — она замялась, — он почти что чукча. Он наш.

— А вот все старые полярники тоже остаются на севере. Пенсия подходит — слетают на юг, поживут в домике с садом и морем и снова улетают на север.

— Почему?

— У них уже сердце привыкло к северу. Статистика показывает — если до пенсии жил на севере, а на старости лет уезжаешь на юг, очень быстро умираешь. Другая обстановка, другой ритм жизни, эмоциональная нагрузка другая, понимаешь?

— Понимаю.

— А у меня пока никакой эмоциональной нагрузки — ни здесь, ни там.

Он пошел к двери.

— Неправда, — сказала она.

Он посмотрел в ее серьезные глаза, засмеялся:

— Спасибо.

Почему-то ему вдруг очень хорошо стало после разговора с Машей. Он не знал, не догадывался, почему она права. А если бы он попытался отойти от своих житейских рациональных схем, до него бы дошло, что случайный здесь человек не стал бы среди ночи звонить по поводу собаки, не стал бы таким голосом разговаривать по телефону, и мудрость этой чукотской девушки в том и заключается, чтобы по интонации, по оттенкам голоса узнавать в сиюминутном если уж не будущее, то, во всяком случае, надолго вперед. Так охотник, читая следы, знает, стоит ли ему продолжать идти вперед, угадывает, с чем в итоге он будет. И тот, кого он преследует, тоже.

Алекс возвращался в дом Кащеева, где он жил, холодный резкий ветер сбивал его с ног, и думал он о том, что подтаявший наст за ночь подмерзнет, хорошо будет на нартах идти, вспоминал он Карабаса, свой разговор с ним, очень важный разговор, и тут в ночи возникло лицо Старого Старика, он молчал и смотрел на Алекса с улыбкой, и понял радист, что неправедные телефонные слова его пали на благодатную почву. Жаль только — улетит он, не узнает, чем все кончится. Впрочем, начинается пурга, и никто не знает, как долго торчать тут Алексу и когда он отсюда улетит в свой непонятный отпуск.

Глава десятая

Карабасу было жалко Бармалея. «В конце концов, — думал он, — ни одного по-настоящему злодейства Бармалей так и не совершил, никого не убил, ничего не уничтожил. Какая ж ему польза от злодейства? А может быть, он злодей-неудачник? Нет, среди злодеев неудачников не бывает. И разве настоящий злодей будет носить злодейскую одежду, чтобы все знали за версту, что он плохой, что он разбойник? Нет и еще раз нет! Значит, Бармалей маскируется под нехорошего человека? Зачем? Он, наверное, добр, но рядится в злодея потому, что цель, которую он поставил, добром не достичь. Он стесняется своей доброты, или раньше ему за эту доброту попадало от злодеев, носящих респектабельное платье, белые манишки и галстуки-бабочки, трости и черные котелки. Его, доброго, раньше не понимали, и ему не везло. И он стал маскироваться. Но какая же у него тогда цель? Завладеть сокровищами мира и отдать их детям?! Да-да!! Сколько было бы на свете золотых и бриллиантовых красивых игрушек! А на Северный полюс вот он зачем попадает; он хочет там признаться доктору Айболиту в самом сокровенном. Его мечта — установить на Северном полюсе большую-большую Новогоднюю Елку и чтобы вокруг нее собрались все дети земного шара! Да-да! И пусть простит его доктор Айболит за очень извилистый, сложный и долгий путь к цели, столь простой и очевидной».

Такой примерно сценарий заготовил Карабас для очередной воспитательной встречи с детьми. Но что-то в нем вызывало сомнения. «А не примут ли они меня, чего доброго, за идиота?» — подумал Карабас, и принялся на всякий случай «сочинять» сказку о спящей царевне и семи богатырях.

Глава одиннадцатая

Утопая в снегу, спотыкаясь и падая, захлебываясь русско-чукотскими проклятиями, по селу мчался председатель сельсовета Джексон Кляуль. Только что случилась трагедия, и Джексон Кляуль мчался за ее виновником, черным псом Чарли, но догнать его ему было не суждено.

А случилось вот что. Джексон Кляуль мирно беседовал с Пивнем о погоде, видах на урожай (т. е. на охоту) и обсуждал новости культурной жизни. Беседа протекала в дружественной обстановке на свежем воздухе, у входа в сельсовет. Джексон небрежно крутил на пальце крохотный мешочек. Мешочек возбудил любопытство Пивня. Раскрыв его, Джексон показал резиновый кружочек — печать, символ власти и непререкаемого авторитета Джексона Джексоновича Кляуля. Джексон гордился печатью. Он не расставался с ней даже на морской охоте. Он считал ненужным хранить ее в сейфе (мало ли что может случиться), а постоянно с собой — так надежнее. В конце концов односельчане не мыслили Д. Д. Кляуля без печати.

Подбрасывая печать, ловя ее, не глядя, играясь, Джексон выслушивал точку зрения Пивня на события в Португалии и не заметил, как к ним подошли три собаки — Серый, Чарли и Дружок. Пивень крикнул на собак, чем вывел из равновесия Джексона, в очередной раз подкидывающего резиновый кружок, и Джексон промахнулся, не поймал печать, а вертевшийся возле него Чарли схватил ее на лету, молниеносно проглотил и дал тягу.

Джексон побледнел, у него подкосились ноги, но в тот же миг он взял себя в руки и, озверев, рыча и чертыхаясь, ринулся следом за Чарли.

Никому не понять всей бездны отчаяния, в которой волею судьбы очутился Джексон Кляуль.

Представьте себе державного владыку без скипетра — вот кем в мгновение ока стал Джексон. Или Богдана Хмельницкого без булавы — почти то же самое. Да что там говорить, представьте себе, что шалунишка Нептун, возвращаясь домой после бурной ночи, проведенной в обществе русалок и наяд, вдруг обнаруживает под утро, что забыл у них самое главное — свой трезубец. Что такое Нептун без трезубца? Жалкий сварливый старикашка с клочковатой, давно нечесанной бородой! А с трезубцем? Царь и всех вод повелитель, с прекрасной, волнистой, ухоженной бородой!

Что такое Джексон без печати?.. Вот именно!

Собаки мчались на берег моря, где в это время находился их хозяин — Ш.Ш. Туда же направился и Пивень. За собаками гнался Джексон. Встречные односельчане, мигом оценив ситуацию, бросались активно помогать Кляулю. Волнение, охватившее село, невольно передалось Кащееву (он сидел в конторе и смотрел в окно). Кащеев вышел на улицу и направился к морю.

Ш.Ш. с двумя пограничниками шел по берегу (на горизонте он видел в бинокль что-то похожее на судно и полагал, что гость пристанет к берегу). «Что-то похожее на судно» скрылось за горизонтом. Очевидно, сегодня ребятам лейтенанта работы не будет.

— Что-то случилось… — доложил лейтенанту сержант. — Это все к нам, — и он показал в сторону села.

Многоопытный лейтенант сразу же понял — событие имеет к нему отношение, но его удивила разноритмичность коллектива, который в настоящее время приближался к нему.

Стремительно несущиеся собаки, бегущий Джексон, идущий Кащеев, шествующий Пивень, суетливо торопящиеся поселяне.

Чарли бросился к ногам Ш.Ш. и завертелся вокруг. Подлетевший Джексон бросился грудью на собаку, подмял ее под себя, и они закрутились в клубке.

Ш.Ш. недоуменно наблюдал. Сержант и солдат разняли Чарли и Джексона.

— В чем дело? — спросил Ш.Ш.

— Кормить… побыстрее… — сообщил запыхавшийся Джексон.

— Кого кормить? — округлил глаза Ш.Ш.

— Собаку кормить…

— Мы уже утром кормили, — развел руками Ш.Ш., с тревогой вглядываясь в лицо Джексона.

— Еще кормить… много кормить… совсем много… на цепь посадить… — бормотал Джексон.

Солдат держал Чарли за ошейник.

Подошли люди.

Из сбивчивых пояснений Джексона и Пивня Ш.Ш. все понял. Чарли взяли на поводок.

— Джексон прав, — сказал Кащеев, — надо покормить и внимательно следить. Печать должна выйти. Привязать собаку надо.

— Товарищи, все в порядке, расходитесь, — обратился Кащеев к народу. — Ничего не случилось, а вы на берегу. Рабочий день еще не кончился. Расходитесь — к киту, несите сало на жиротопку.

Кащеев понимал, что ему надо беречь авторитет Джексона, ничего хуже людской молвы нет, и он больше всего боялся насмешек над Джексоном, понимая, что у того не будет никакого пути для восстановления доброго имени, кроме как наложить на себя руки, таков древний обычай, и неизвестно, что придет в голову простодушного и славного Кляуля, оставь его сейчас одного.

Люди расходились.

— Как же жить-то теперь… без печати? — тревожно спросил Пивень.

— Умрем, — огрызнулся Кащеев. Джексон молчал.

— Я серьезно, — обиделся Пивень. — Я думаю в верхний угол ставить штамп сельсовета, а печать внизу — колхозную. Все будет законно.

— Что законно? — не понял Кащеев.

— Акт. Мы сделаем совместный акт — о том, что был недообмер, а с вашей стороны переобмер. А пока суд да дело и район будет разбираться, кто прав. Мальчиков обязан сидеть на берегу и катер его у причала. Таков порядок.

— Федот Федотыч, — умоляюще посмотрел на него председатель колхоза, — что вы мне морочите голову? Недообмер, переобмер, — передразнивал он его, — акт, акт… А где кит? Где кит, я вас спрашиваю?

— Как где? на берегу… Вон там…

— Где там?

Пивень посмотрел. Кита не было. Только люди возились на том месте, где он был: грузили кирпичи сала на сани.

— От кита осталось одно воспоминание, — сказал Кащеев. — И еще голова. Ее увезли на свалку. Пусть поработают песцы и птицы. Можете на память взять китовое ухо, хорошие получаются пепельницы.

— Я буду сигнализировать! — твердо сказал Пивень.

— Жаловаться? — не понял Ш.Ш.

— Да. Об этих и других недостатках.

— Валяйте, — махнул рукой Кащеев.

— И вот с собакой случай, — продолжал давить Пивень. — Разве это дело? Если у нас собаки будут съедать печати, так они скоро при вашем попустительстве доберутся до бумаг! До циркуляров, инструкций, планов! До протоколов закрытых собраний!

— Да что с нее взять, — вступился Ш.Ш. — Она ж не русская, не наша.

— Как не наша?

— Американская. С американского берега. Перебежала через пролив. Вон, смотрите, — и он показал на ошейник. На ошейнике были английские буквы.

— И вы у себя держите такую собаку?! — обмер Пивень.

— Ну и что? — ответил Кащеев. — Собака — друг человека…

— …друг советского человека, — поправил лейтенант. — У нас их еще две — Дружок и Серый.

— Надеюсь, они не американские? — спросил Пивень.

— Нет, чукотские.

— И вам не приходила в голову мысль, что собака может быть подослана? — вел свою линию Пивень. — У нее, может быть, в зубах аппаратура, а?

— Какая еще аппаратура? — улыбнулся Ш.Ш., полагая, что Пивень шутит.

— Откуда я знаю? — пожал плечами Пивень. — Миниатюрная. Сейчас много чего изобрели, лазеры там всякие… я знаю?

— В зубах?! — присел от неожиданности сообщения Ш.Ш.

— А где же еще? Под хвостом, что ли?

— Ну, знаете…

Кащеев начал чувствовать, что разговор идет куда-то не туда:

— Давайте договоримся, — сказал он Пивню, — я занимаюсь своим делом, лейтенант своим, вы своим, и Чарли своим тоже.

— Можна? — рассердился лейтенант. — Па-аслушай, дарагой! Ходишь тут, мешаешь работать председателю колхоза, товарищу сельсовету, мне мешаешь, киту мешаешь! Ай! Давай документы!

Пивень поспешно протянул документы. Эта поспешность не могла не броситься в глаза.

— Так и знал! — торжествующе воскликнул Ш.Ш. — Так и знал!

— Что там? — как бы безразлично спросил Кащеев.

— Командировка истекла!

— Но мне телеграфом дадут продление.

— Хорошо! Дадут! — согласился Ш.Ш. — А разрешение тоже кончилось! Кто новое даст, а?

— В центре… ваше начальство… я думаю…

— Думай, дарагой! Думай! На таком большом расстоянии мое начальство не будет заниматься такими пустяками!

— Но я не знал, что непогода, и я буду так долго… я не знал… туман… ничего не летает…

— Граница на замке в любую погоду!

Кащеев с интересом наблюдал за розыгрышем. Он был благодарен лейтенанту. Ш.Ш. решил добивать Пивня его же оружием — якобы скрупулезным выполнением инструкций, ссылками на параграфы, неумолимостью писаных законов, «порядком», так сказать.

— Вот, — обратился лейтенант к Кащееву, — теперь это не инспектор Пивень, а нарушитель Пивень. Я вынужден его арестовать. Я не могу его выпустить назад.

Здесь, в отдаленном селе не было ни отделения милиции, ни даже участкового. Да в них и надобности не было. Сколько село стоит на берегу океана, никто не помнит случая хулиганства, пьяного дебоширства, воровства или нарушения паспортного режима. А если чего нужно, есть сельсовет.

— Но в конце концов, — запротестовал Пивень, — ваш сельсовет может связаться с раймилицией, выдать мне справку…

— Справку? Гм… — Ш.Ш. укоризненно покачал головой. — Такой большой и не понимаешь! Я не могу верить справке без печати! Понимаешь!?

— Ах, да… — вспомнил судьбу злополучной печати Пивень. — Что же делать?

— Сидоров!

— Я здесь! — вытянулся солдат.

— Отведите задержанного в гостиницу.

— Слушаюсь!

— Под домашний арест. По селу не ходить, в кино не ходить, на почту не ходить. Можно один раз в магазин ходить за продуктами, — напутствовал Ш.Ш. — С районом мы свяжемся сами.

— Охрану ставить? — спросил Сидоров.

— Пока нэ нада.

— Но позвольте…

— Нэ позволю!

…Понурив голову, держа портфель под мышкой, по селу медленно шел Пивень. За ним солдат — с автоматом за спиной и с Чарли на поводке.

В течение всего этого времени Джексон безучастно стоял рядом и смотрел в море. Он медленно переживал свою личную трагедию. Без печати он чувствовал себя генералом в штатском: его могли теперь в метро толкать и даже наступать ему на ногу.

Глава двенадцатая

Четвертые сутки гудела пурга. Она, как и все весенние пурги, обещала быть недолгой, но на четвертый день люди поняли — дело зимнее, затяжное.

— Зима последние мешки вытряхивает, — вздыхал дед Пакин.

Ему недужилось. Он лежал накрытый двумя одеялами.

Таблетки не помогали. Вахты на маяке несли вдвоем — Иванов и Слава Чиж. Анастасия стала сиделкой при деде. Всем давно было ясно — деда надо отправлять в райцентр, в больницу, вот только не на чем, непогода. Вертолет не вызовешь, а морем — шторм.

«Гордый» ушел на промысел перед самой пургой, и когда Мальчиков оценил в море обстановку, он понял, не до китового жиру — быть бы живу, сменил курс в направлении полярки, там уютная, тихая бухта, можно отстояться.

Все эти дни радиограмм от Мальчикова Кащеев не имел, соседние колхозы ничего определенного о китобойце тоже не могли сообщить, на вопросы односельчан Кащеев оправдывался отсутствием связи, выглядел спокойным, но где-то на дне его души иногда возникали беспокойствие и сомнения.

А Мальчиков сидел с Ивановым в радиорубке, безуспешно вызывал райцентр, чтобы оттуда смогли передать в поселок Кащееву данные о «Гордом» и ближайшие его, Мальчикова, планы относительно охоты на китов.

На всякий случай связались с соседней полярной станцией. Им до колхоза ближе, полярники при случае обещали доставить радиограмму. «При случае» — это если каюр у колхоза завернет на станцию, но в такую погоду такая оказия практически исключалась.

«Дело темное — ложись в дрейф», — пробормотал Мальчиков и пошел на судно к команде.

Иванов еще долго сидел в радиорубке, до смены вахты было много времени, и Слава Чиж, пользуясь свободным личным временем, в который раз решил его посвятить ревизии собственного гардероба. Дело в том, что накануне он получил очередную небольшую посылку с материка, ее, как мы помним, вместе с остальной почтой доставил Иванов с полуострова, и в посылке был дакроновый костюм, неизвестно для чего нужный тут, на краю света, в пургу, при ветре в десять баллов северо-восточном, температура воздуха минус 17, влажность нормальная.

Это была его страсть. О ней говорил еще Алекс на «полярной пятиминутке». Страсть к гардеробу Алекс считал отрицательной. Слава с этим был в корне несогласен, а Иванову было все равно — лишь бы работа шла нормально.

И еще у Чижа был галстук из нерпичьей кожи производства Провиденского промкомбината (Магаданместпром) — вот оно что. Изобрел этот галстук приезжий по договору хозяйственник, увидавший однажды, сколько обрезков шкурья выбрасывается в отходы. И какого шкурья — его любимой вожделенной нерпы!

Естественно, никто из северян такой галстук не носил. Он как бы специально был изготовлен для Приезжих или на экспорт — для материка, там у них все сойдет! Все командированные надевали галстук как свидетельство своего пребывания на севере, как орден за полярные заслуги. И пижонов было видно издалека.

Слава ничего этого не знал. Он вертелся перед зеркалом. И если какое-то представление о гармонии можно получить из русской поговорки о корове и седле, то в данной ситуации поговорка была бы как нельзя кстати. Галстук не шел к костюму, а Слава и к костюму и к галстуку.

— Иди-ка ты… ужинать, кокетка! — посоветовала Анастасия. Она направлялась на кухню.

— А к ужину? — Слава заметил в ее руках бутылку спирта.

— Ишь чего захотел! Забудь.

Днем эту бутылку принес капитан Мальчиков, последнюю из своих запасав.

— Вот, — протянул он ее Анастасии, — это… как его… от всего помогает… деду, значит.

Анастасия пошла приготовлять микстуру. По неизвестно кем заведенной веселой полярной традиции спирт надо разбавлять так, чтобы количество градусов соответствовало градусам широты, на которой находится полярная станция. И вот теперь вся сложность приготовления «коктейля» заключалась в том, чтобы он был слабее 70 градусов, но крепче шестидесяти пяти. И добавить чеснока с перцем по совету Иванова — вот тогда хворь навсегда покинет занемогшее тело Пакина.

Чиж наконец-то оставил в покое большое коридорное зеркало и пошел в свою комнату переодеваться. Одна из стен комнаты была обклеена вырезками из журналов мод, портретами кинодив, фотографиями красоток со всего земного шара. Всех девиц тащил на эту стену Слава Чиж, демонстрируя свое эстетическое кредо. Вот почему, когда приезжало начальство или гости с базы — гидрографические суда, в эту комнату никого не пускали, стеснялся Иванов такого разнузданного поведения своего подчиненного. Ночевать гостей при случае оставляли в кают компании или в комнате Алекса — аскета и чистюли.

Но особое место в этом вернисаже занимала тумбочка. Цветные и черно-белые открытки в большом количестве веером обрамляли обложку журнала «Экран». И на обложке, и на различных открытках было одно и то же лицо — портрет молодой известной киноактрисы Натальи Ивановны (так из уважения ее величали на полярке, дабы не употреблять всуе ее фамилию и в то же время дать почувствовать посторонним, которые фамилию ее знали, что помимо общения с ней посредством просмотра кино коллектив полярки имеет к ней и свое более близкое отношение, чем другие рядовые кинозрители. И это не было преувеличением. Коллектив, а особенно Слава Чиж, имел на это полное право).

Началось все в позапрошлую зимовку. Привезли на полярку новые фильмы, несколько банок с лентами. Среди них один цветной на обидную для полярников тему — знойный юг. Черное море, пальмы и загорелые молодые женщины рядом с загорелыми молодыми юношами.

Комедия оказалась весьма посредственной, но главная героиня запала в душу и растревожила сердце. Что и говорить, она была неотразима. Возможно, здесь сыграло свою роль то обстоятельство, что режиссер очень выгодно демонстрировал ее постоянно в пляжном костюме, который, надо признаться, ей очень шел.

Чего греха таить, в большом количестве обнаженная натура действует на тебя совсем иначе, если сам ты ходишь в меховой одежде и видишь все время раздетыми только нос и глаза своих друзей тундровиков (да и то глаза в противопурговых очках), а женщин вообще не видишь месяцами, даже одетых.

— А что если завязать с ней переписку? — предложил Чиж.

— Не ответит, — сказал Алекс.

— Ни к чему, баловство это, — пробурчал дед Пакин.

— Еще чего! Нужны вы ей! — активно возразила Анастасия и подозрительно посмотрела на Иванова. Анастасии не хотелось, чтобы другая женщина вторгалась в ее полярные владения.

— Ну почему же? — пожал плечами Иванов. — Это смотря как написать.

— Играем же мы по радио в шахматы с Большим театром, — сказал Чиж, — а почему с ней нельзя?

— В шахматы она не умеет, — засмеялся Алекс.

— Давайте попробуем.

Письмо принялись сочинять Чиж и Алекс. Черновой вариант они принесли на утверждение Иванову. Тот прочитал и задробил.

— Такие письма она каждый день получает десятками, — сказал он. — Надо придумать что-нибудь другое, а вы как пионеры предлагаете дружбу. Эх вы, оболтусы! Не понимаете вы тонкой души артиста! Надо поплакать в жилетку, расписать трудности! Ясно!

— Ясно…

— А язык? Что это за язык? Таким языком пишут только кинорецензии! Надо что-нибудь попроще, побезграмотней. Войдите сами в роль! Представьте, что вы не закончили ремеслуху и вообще вас сюда направили на исправление, потому что это как раз то самое место, где Макар телят не пас, понятно? Ведь в ее представлении грамотного, высокообразованного и вообще нормального человека сюда не пошлют! И не она в этом виновата, а на материке у большинства такое представление о нас, о нашей работе и нашем крае…

— Это уж точно!

— Ну вот и исходите из этого, ей это привычней, а потому и логичней.

— Понятно.

И ребята снова засели за письмо. Второй вариант был значительно лучше.

«Глубокоуважаемая Наталья Ивановна! — упражнялись ребята. — Во первых строках своего письма сообщаем, что живы, здоровы, того и вам желаем, а еще крепкого здоровья и творческих успехов. Мы живем тут на краю света и в пургу осваиваем север, однако в темную полярную ночь никакого у нас лучезарного солнца, акромя полярного сияния и вашего светлого образа из журнала «Экран», который висит у нас каждый день в кают-компании и напоминает тепло юга, а также ваши кинофильмы, в которых вы талантливо показываете славных тружениц-героинь нашего времени. За это вам большое спасибо!

Раз в год в навигацию привозят нам узкопленочные фильмы, и крутим мы их весь год непрерывно. Больше всего мы требуем у нашего киномеханика деда Пакина, чтоб он показывал вас, хотя у нас одна лента, и она всю дорогу рвется. Еще у нас есть фильм «Три мушкетера», и хоть та Миледи заграничная актриса, но никакого сравнения перед вами.

Восьмого марта мы пили несколько раз за ваше здоровье и дед выкинул № начисто разорвал мушкетеров, а когда наконец склеил, то выяснилось, что он все перепутал, склеил вперемешку оба фильма в один, то вы, то Миледи. Очень интересное получилось кино, наглядное преимущество вашего образа жизни, и очень та Миледи потускнела.

Пожалуйста, скажите в вашем главном министерстве, чтоб больше выпускали вас на узкой пленке, а то на широкой мы не можем вас крутить, а надо ехать в райцентр за триста километров, да и то начальник не пускает, нельзя нарушать инструкцию Главсевморпути.

Отпишите нам, какие творческие планы, где вы сейчас снимаетесь, в каком кино вас смотреть. Будем ждать с нетерпением. Еще раз большое спасибо за ваш культурный вклад».

По поручению коллектива письмо подписал Чиж.

Сердце актрисы дрогнуло, Иванов оказался тонким психологом. Она не только прислала письмо Чижу и привет коллективу, но и фото с автографом, которое стало личным достоянием Чижа. Слава посылал ей радиограммы — поздравления с каждым очередным праздником, благо их в году набирается порядочно. И как знать, может, в своих планах на отпуск лелеял мечту о встрече с ней, это неизвестно, может, отсюда и пошла у него страсть к обновкам, может, он готовился к материку, тренировался, сам себе наступал на ногу и извинялся — никто в точности не знает, но редкие ответные радиограммы адресовались Чижу, и это не могло не вселять надежду, хотя Славе до отпуска был еще целый год.

При воспоминании о столь длительном ожидании юга у Чижа испортилось настроение. Он аккуратно повесил костюм, галстук отдельно — в коллекцию галстуков, натянул свитер, теплые брюки, унты (придется выглядывать на улицу к антеннам и маяку) и пошел в кают-компанию ужинать. Ужинал он в одиночестве — Иванов был «на сроке» в радиорубке, Анастасия уже отужинала, деду подавали в постель. Медленно ковыряясь в остывшем бифштексе. Слава Чиж думал о смысле жизни.

Вот действительно, чего, спрашивается, сидит он тут на краю света в отрыве от всего лучшие свои молодые годы, в то время как его коллеги — кто на судах в Атлантике, кто на атомоходе, кто дрейфует на СП, кто зимует в Антарктиде… («Э, нет, — тут же спохватился Чиж, — в Антарктиду я не поеду».)

Что я тут вижу? Снег, снег и снег. И немного Америку, да и там тоже снег. Боже, неужели есть края, где не бывает снега? Все! Отзимую, проведу отпуск и устроюсь на базе. Хоть и тоже Чукотка, да зато ПГТ — поселок городского типа, все есть — вода «хол» и «гор», кино широкоэкранное, телевидение обещали через год, да мало ли чего хорошего есть в ПГТ, где население около трех тысяч!

Вот так решил Чиж «завязывать» с полярной станцией. Когда он попросил у Анастасии добавки, это решение в нем укрепилось окончательно. Но тут в кают-компанию заглянул Иванов, бросил на стол клочок бумаги, крикнул:

— Чаю, Настя!

— Это что? — лениво поинтересовался Чиж.

— Хорошее метео на завтра!

— А-а… нам-то не все равно?

— Нет, не все. Особенно для тебя, — многозначительно сказал Иванов.

Слава Чиж насторожился. Иванов молча пил чай. Слава попросил еще одну кружку чаю, хотя пить ему уже не хотелось.

— Если утром метео подтвердится, пойдешь на лыжах в село. Можешь взять костюм, там будут танцы. И попутно будет тебе одно деликатное поручение…

Слава Чиж не верил ушам своим.

* * *

Утром Иванов помог ему экипироваться. Проводил к самой Долине.

— Помни, Слава, самое большее тебе три… ну, четыре дня. Все, больше не могу.

— Понимаю, ты ж остаешься почти один.

— Вот именно…

— Не трусь, все будет о’кейчик!

— Не говори «гоп»…

— Ладно, до встречи!

— Давай!

Лихо работая палками, лыжники понеслись в разные стороны. И в это же время с якоря снялся «Гордый», но взял курс не на север, где должен был промышлять китов, а на юг, по фарватеру пролива вдоль его восточных берегов.

Глава тринадцатая

Чарли сидел на привязи и не притрагивался к пище. Чарли объявил голодовку. Это было уже совсем непонятно, и Джексон переживал.

Ш.Ш. выпустил Пивня из-под стражи ввиду бесполезности его в смысле нанесения дальнейшего ущерба селу и его обитателям, а также по причине начавшейся пурги.

«Живи, куда ты денешься?» — подумал лейтенант.

Но прошло еще время, и через сутки с докладом явился Сидоров. Протянул пакет.

Лейтенант внимательно выслушал его, но к пакету не притрагивался.

— Вымыл? — наконец спросил он.

— Так точно! В одеколоне!

— Иди.

Когда Сидоров ушел, Ш.Ш. осторожно развернул пакет, посмотрел темный резиновый кружок, удивился:

— Ха! Совсем новый! — Завернув его, положил в карман, оделся и пошел к председателю.

Там уже сидели Джексон и Пивень.

— Рызына нэ пэрэваривается! — радостно сообщил он.

Кружок пошел по рукам. Последним его рассматривал Джексон Кляуль. Он приложил печать к штемпельной подушке, сделал оттиск на газете, внимательно рассмотрел его, заулыбался.

— Спрячь! — сказал Кащеев.

Джексон тут же спрятал кружок в мешочек.

— Как живем, нарушитель? — спросил Пивня Ш.Ш.

— Да бросьте, какой я нарушитель? — плачущим голосом взмолился Пивень.

— Ничего не знаю… давай факты!

— Ладно, — махнул рукой Кащеев, намекнув лейтенанту, что игру можно кончать, — поверим ему. А между прочим, Федот Федотович, — уже серьезно продолжал Кащеев, — на ваши запросы пока нет ответов. Вернее, на запросы лейтенанта. И по вашим документам мы не можем вас выпустить. Вернее, лейтенант не может, и легализоваться вы можете только единственным путем.

— То есть как?

— То есть так — стать местным жителем, жениться тут и прописаться. Если Джексон разрешит, конечно.

— Хм… но я женат, — улыбнулся Пивень, полагая, что Кащеев шутит.

— Был женат, — ответил Джексон. — Я помню паспорт, можно не показывать.

Ш.Ш. одобрительно посмотрел на Джексона Кляуля, а затем победоносно на Пивня — знай, мол, наших.

— Я согласен забыть кита, — все-таки упорствовал Пивень, — только отпустите первым рейсом.

— Зачем же забывать? — спросил Кащеев. — Кит хороший. Очень, скажем прямо, хороший. Люди радуются, а вы им все хотите испортить. А улетать — в порядке очереди. Тут уж никому нет скидок, запишитесь у Джексона, даст он вам талончик на очередь, с печатью. Хотя будь моя воля — отправил бы я вас с глаз долой самым первым рейсом. Простите уж за откровенность.

— Не выйдет, не выйдет, — запротестовал вошедший Алекс Мурман. — Я вон две недели жду, у меня отпуск горит. — И с этими словами он протянул талончик с номером 11 Джексону. — Заверь печатью, Кляуль.

— А что, будет борт?

— Обещают… Я только что с рации.

Джексон Кляуль с удовольствием поставил печать и снова спрятал ее в мешочек. Теперь он снова выглядел генералом при регалиях.

— От Мальчикова есть что-нибудь? — спросил Кащеев и тут же понял бессмысленность своего вопроса: если б от капитана была радиограмма, ее сразу же доставили б председателю.

— Нет… мы с Машей с утра шарили в эфире, бесполезно.

— Погода-то вроде стихает…

— Стихает… Я на всякий случай на площадку…

Алекс простился со всеми и побежал на вертолетную площадку. Дул легкий ветерок. Таял снег, теплело. Из-за гор выглянуло солнце, осветило легкие одиночные облака, и Алекс понял, что сегодня вертолет будет наверняка и он обязательно улетит.

По дороге он встретил Машу. Она шла в правление.

— Идите за вещами! — крикнула она ему. — Борт вышел!

— Бегу!!

Когда после долгого отсутствия появляется наконец какой-нибудь транспорт (вертолет или «аннушка», которых тут называют «бортами»), на площадку обычно сбегаются все, кто может покинуть рабочее место. Люди движимы любопытством, поскольку прилет самолета в поселке, не изобилующем сногсшибательными событиями, хоть небольшое, но событие. Люди хотят узнать, кто прилетел, кто улетает, много ли почты, привезли ли новые кинофильмы, есть ли в почте посылки, кому эти посылки (а что в посылках — будет выяснено вечером), много вопросов возникает у человека, который пришел просто так — встретить борт, поздороваться со знакомым пилотом, узнать последнюю райцентровскую новость, передать попутный привет…

Все, кто был в правлении, тоже не спеша потянулись к площадке. На горизонте со стороны тундровых гор показалась точка.

— Канаёльхын! — показал рукой в сторону горизонта остроглазый старик Мэчинкы.

Кащеев долго всматривался.

— Точно! Смотри-ка…

«Канаёльхын» с чукотского — «бычок». За внешнюю схожесть с этой рыбой так и прозвали чукчи вертолет, как только увидели его впервые.

— И-и… канаёльхын, — подтвердил Кащеев, и все заторопились. Мэчинкы был рад, что он увидел машину первым. На то он и настоящий охотник. Нынешней молодежи еще рано списывать его на пенсию. Будут теперь говорить в селе. Катер с китом первым увидел Мэчинкы, вертолет первым увидел Мэчинкы. Хорошо, скажут, Мэчинкы, спасибо![5]. (Раньше на охоте у чукчей добыча распределялась так: лучшую часть получал тот, кто увидит морского зверя, вторую часть получал хозяин байдары, третью тот, кто непосредственно убивал, остальное делили помощники. Главным в любом случае считался тот, кто увидел).

Сделав низкий круг над домами, вертолет приземлился.

Торопливо выпрыгивали пассажиры, степенно вылез экипаж. Выгрузили несколько мешков с почтой, ящики с детским питанием для яслей, какие-то тюки непонятного назначения.

— К вам мы сегодня первыми, — рассказывал командир Кащееву. — До конца недели не ждите — будем работать на тундру.

— Понимаю, весна… оленеводы заждались.

— Да, у них много заявок… Отел что посевная. Кампания, одним словом.

В вертолет втаскивали груз, распределяли его покомпактней, усаживали пассажиров.

К Кащееву подошел Мэчинкы и показал в сторону долины.

— Мэй, маглялин…

По пологому склону сопки к поселку неслась собачья упряжка.

— Что он говорит? — спросил командир экипажа.

— Упряжка к нам, — ответил Кащеев, — надо подождать.

Вверх взвилась ракета, стрелял каюр упряжки.

— Да, — повторил Кащеев, — просят подождать.

— Подождем, — согласился командир. — Пусть ребята пока в магазин сходят.

Второй пилот и бортмеханик пошли в магазин.

(Если сейчас северные поселки снабжаются отлично, то во времена описываемых событий они снабжались еще лучше. Так называемые «дефициты» свободно лежали на полках, и летчики за короткое время стоянки всегда старались навестить магазин, чтобы привезти домой то, чего нет у них на базе. В самом селе ажиотажа вокруг этих товаров не было, так как каждый знал, что в случае надобности он всегда нужное возьмет.

Холодильники, английские лезвия, икра, балык, чешская обувь, японские транзисторы, болгарские зипуны — по-теперешнему дубленки, консервированная кукуруза, ковры и прочие не пользующиеся среди местного населения особым опросом товары всегда можно найти в магазине дяди Эли.)

— Я своим звонил, там подобрали больного человека, — прибежал из ТЗП запыхавшийся Ш.Ш. — Едут?

— Идет упряжка, идет, — успокоили его.

Вернулись пилоты со свертками.

Подкатила упряжка. Каюрил Сидоров. Он лихо затормозил, остановил собак, доложил лейтенанту о выполнении приказания.

— Молодец, — похвалил его Ш.Ш.

С нарты повели под руки в вертолет закутанного в длиннополую овчинную шубу человека.

— Это Шкулин! Что с ним? — спросил Кащеев.

— Не знаем, — ответил Ш.Ш. — Худой, желтый, еле ходит, ничего не ест… Молчит, думает… может, он того… — и Ш.Ш. покрутил пальцем у виска. — Всякое бывает, север…

— Бывает, — согласился Кащеев.

Второй пилот помог больному и обратился к пассажирам:

— Непредвиденное обстоятельство, товарищи. На борту — больной. У нас сверхзагруэка. Один человек должен выйти, полетит следующим рейсом. Женщины с детьми остаются, а кому выходить — решайте сами… — И он пошел к проходу в кабину.

Через некоторое время в машину вошел командир экипажа:

— Ну, как решили?

Пассажиры молчали.

— Давайте быстрее, мы ждать тоже не можем!

— Чего решать, кто последний был в списке, тот пусть и выходит, — раздался чей-то голос.

«Гм… резонно», — подумал пилот.

— Кто последним был?

— Я, — сказал Алекс Мурман.

— Вот видишь… — виновато сказал командир.

— Мне в отпуск надо, — промямлил Алекс.

— Я не виноват, — развел руками командир, — ничего не поделаешь. Зато на следующий борт ты первый, — успокоил пилот Алекса фальшиво-бодряческим голосом.

Алекс понял, что следующего борта сегодня не будет. Вздохнул:

— Не судьба, значит.

Он полез в хвост вертолета за рюкзаком, и ему показалось, что где-то уже видел этого больного.

Человек полулежал на спальном мешке, шубу он распахнул, глаза его были закрыты.

«Где же я его встречал?» — вспоминал Алекс, осторожно вытаскивая рюкзак у него из-под изголовья. Больной открыл глаза, внимательно посмотрел на Алекса, и тут Алекс Мурман его вспомнил.

Он выпрыгнул с рюкзаком из вертолета. Закрутились винты, подняв снежный ураган. Прячась от поднятого винтами ветра, Алекс побежал подальше в сторону.

Вертолет медленно поднялся, наклонился вперед, резко пошел вперед к земле и тут же взмыл вверх.

«Это он, — думал Алекс, — тот самый, что убил собаку Мэчинкы. Да. Тот самый… Значит, приговор Старого Старика осуществился… Желтые болезни — мнительность и страх — должны погубить негодяя, — вспомнил Алекс. — Да и я сказал Карабасу, чтобы Шкулин знал. И он действительно оказался мнительным и трусом. Все время дрожал и боялся чего-то. Боялся мести. Колдовства и наговора. И от страха и мнительности заболел… эти случаи во множестве известны медицине. Нет, это не Старый Старик, это я его приговорил!»

Алекс нервно закурил и присел на рюкзак, глядя на улетающий вертолет.

«Он убил собаку… я его наказал… зло отмщено. Но я, наказывая его, тоже совершил зло… и я наказан, только что. Вместо меня полетел он… вот так все странно переплетено. А почему, собственно, странно? Все закономерно…»

Снежинки, поднятые винтами вертолета, медленно оседали. Они искрились в лучах полуденного солнца.

Алекс увидел в снежной пелене одновременно радугу и солнечное гало. И где-то далеко-далеко маленькую темную точку солнца. И лицо Старого Старика. Спокойное лицо человека, сделавшего свое дело.

Глава четырнадцатая

Площадка давным-давно опустела, и никто не заметил, как при работающих двигателях из машины выпрыгнул человек. Алекс Мурман был один. Он закинул рюкзак за плечи и медленно побрел по тропинке.

Навстречу ему приближался лыжник, шел он быстро, даже чересчур быстро, торопился, вовсю работая палками.

«Со стороны Долины», — автоматически, лениво фиксировал Алекс.

«Стоп! — вдруг оторопело поймал он себя на мысли. — А почему со стороны Долины? Кто ж это может на лыжах со стороны Долины?!»

Он сбросил рюкзак и стал вглядываться в фигуру человека, но солнце мешало ему, оно слепило глаза, а очки он где-то в спешке забыл.

Лыжник шел ему навстречу. Лыжник шел быстро, бежал.

— Уфф… — И Слава Чиж упал прямо на руки Алекса. — Ты… не… улетел? — Глаза его радостно блестели.

— Улетел! — зло рявкнул Алекс и показал в небо, где уже растворился вертолет.

— Это… хо… рошо… — еле шептал Чиж.

— Кому как, — мрачно усмехнулся Алекс. — Отдышись хоть, куда так торопишься? Случилось что?

Чиж помотал головой.

— Ну и слава богу! — Он усадил Славу на рюкзак, тот отдувался, вытирая пот, ел снег.

— А вот снег есть ни к чему…

— Ничего… я… немного…

* * *

Кащеев молча прислушивался к торопливой, сбивчивой речи Чижа. Алекс курил и слушал. Собственно, вопрос касался только Алекса, но решение вопроса было интересно Ивану Ивановичу и по тому, как он прислушивался, как молчал и смотрел в окно, изредка прохаживаясь от стола к окну и обратно, было видно, что он каким-то образом тоже заинтересованное лицо.

— Вот такие дела, — резюмировал Чиж.

Алекс Мурман молчал.

— Мы тебя, конечно, не неволим. Ты в отпуске. Но нам всю навигацию с Ивановым придется вдвоем. Дед уже в больнице, в райцентре, его отвез Мальчиков на «Гордом». Мы тебя просим… Иванов может отменить отпуск. Все дни, что ты был тут, зачтет как рабочие… Решай. Кончится навигация — езжай в отпуск… Там, кстати, на материке, еще хорошо будет, золотая осень…

— …бархатный сезон, — съехидничал Кащеев.

— Ну и влип! — неожиданно рассмеялся Алекс.

Кащеев тоже улыбнулся.

— Решай, Алик. Что же нам-то делать?

Иванов знал, что делал. Он помнил о пятиминутке. Он был тонким психологом и послал Чижа, хотя мог бы пойти сам и гарантировать стопроцентный успех предприятия. Но ему надо было, чтобы это сделал Чиж. Иванов слишком дорожил нравственной атмосферой станции — работой и нервами своих сотрудников.

— Черт возьми. Слава! Мне что делать! Я же был уже на пятиминутке! Я же все вам сказал! Как появлюсь я там?

— Ну И что? — развел руками Чиж. — Ну и что?

Невдомек было Алексу, что ценность человека определяется его нужностью другим лицам, необходимостью в данный момент и всегда.

— Хотел бы я знать, кто выдумал ваш дурацкий обычай «полярных пятиминуток», — спросил Кащеев. — Этим же прикрывается беспринципность и трусость в течение всей зимовки! Как будто нельзя отношения выяснять в процессе работы?

— Нельзя, — сказал Алекс. — И не такой уж обычай дурацкий.

— Алекс прав, — сказал Чиж.

— Тогда объясните, в чем дело.

— Помнишь прошлогоднее дело на станции Ост-Кейп? На выноске? — спросил Алекс.

— Ну?

— Их было трое и трое передрались, и, заметь, никаких группировок, каждый за себя, вот что странно. И страшно. Слава богу, что еще живы остались. Вот они, как ты говоришь, «в процессе работы» выясняли отношения… А у них была психологическая несовместимость… Да плюс ностальгия в полярную ночь… вот и чокнулись. Ясно? Психологическая несовместимость сродни биологической.

— Ну, это уж предел!

— Никогда неизвестно, когда это начинается и когда предел.

— Если б мы начали выяснять отношения год назад, — сказал Чиж, — Иванов данным бы давно списал нас на материк без права работать в системе.

— Это правда? — спросил Кащеев.

— Да, — подтвердил Алекс. — Такова инструкция.

— Трудновато вам приходится…

— Да по-разному, — махнул рукой Чиж.

Все трое замолчали.

— Может, мне выйти? — спросил Кащеев.

— Да что ты?! — встрепенулись оба.

— Ну, ну…

— Ты дашь нам упряжку на послезавтра? — спросил Чиж. — Завтра надо выполнить кое-какие хозяйственные поручения Иванова, а потом — домой. Послезавтра у Алекса вахта с ноля. — Он улыбнулся.

— Конечно дам. Мэчинкы отвезет. Торопитесь, а то скоро все каюры уйдут в тундру. У пастухов много заявок, а вертолет слишком уж зависит от погоды. Все нарты будут в разъезде.

Он замолчал.

Оба смотрели на Алекса.

— Чего уставились? — поднялся Алекс. — Если у меня вахта с ноля, куда ж я денусь?

— Спасибо, — сказал Чиж.

— Не стоит…

— Ладно, петухи, мне работать надо. — Кащеев сел за стол на свое председательское место.

Глава пятнадцатая

За ночь небо заволокло тучами, утреннее солнце так и не появилось даже к полудню, но с крыш текло, снег таял, и это резкое потепление тревожило Кащеева. Он знал, что не исключено внезапное похолодание, заморозки, и боялся этого. Такая смена погоды чревата для оленеводов гололедом — самым страшным бедствием.

Кащеев долго и внимательно изучал радиосводку — долгосрочный метеопрогноз, колдовал над картой землеустроительной экспедиции и книгой-приложением. Там систематизированы данные многих лет и кое-где отмечены места выпаса, наиболее пригодные при гололеде. Но данные были противоречивы, год на год не приходится, и Кащеев мозговал, понимая, что при любом наступлении надо всегда иметь заблаговременно выбранные позиции для отхода, на всякий случай.

От размышлений его отвлек стук в дверь. На пороге стоял Мэчинкы, в белой камлейке, в полном охотничьем снаряжении, улыбающийся.

— Что случилось, Мэчинкы? Не томи.

— Рьев… Мальчиков… — Он засмеялся и вышел.

— Не может быть! — Кащеев схватил шапку, шубу и выскочил следом, одеваясь на ходу.

Народ уже был на берегу. Кащеев невооруженным глазом видел, что «Гордый» идет тяжело, даже очень тяжело, очень медленно, и первая мысль председателя была о вышедших из строя двигателях.

— Рьев, рьев… — сказал ему Мэчинкы, протянул бинокль и — показал два пальца.

— Два кита?! — ахнул Кащеев.

Кащеев побежал к береговому слипу.

— (Вельботы на воду! — отдал он команду. — Встречать!

Но люди на берегу и без команды уже суетились, готовили вельботы к спуску, заводили трактор.

— Оркестр! — приказал Кащеев. — Идите в клуб за инструментами! Встречать героев музыкой!

Побежали в клуб.

— Хорошо бы цветы, — сказал дядя Эля.

— Да, — согласился Кащеев.

— Так у меня есть.

— Что есть?

— Цветы есть. Из перьев. Искусственные.

— Фу… мерзость. — Кащеев терпеть не мог искусственные цветы. — Как можно, Эзрах Самойлович?

— Я знаю, что нельзя. Но куда же их девать? Их никто не берет. Надо же куда-то девать.

— Украсьте звероферму! Или выбросите их на берег — птицам, растащат для гнезд, все будет польза.

— В хозяйстве ничего не должно пропадать, — заметил дядя Эля.

Прервали занятия в школе-интернате, и детвора высыпала на берег. Среди них выделялась большая группа малышей в одинаковых шляпах — большие мягкие поля, невысокая полукруглая тулья, широкая лента, за которую вставлен искусственный цветок и большое перо неизвестной птицы.

— Что это за маскарад? — рассмеялся Кащеев.

— Шляпы женские… — на всякий случай отодвинулся подальше дядя Эля. — Артикул тринадцать-четырнадцать, Мосшвейпром, тридцать шестой год.

— Боже! Да в этой шляпе ходила еще моя бабушка!

— Бабушка нет, но мама ходила, — уверенно произнес дядя Эля.

— И вы не нашли ничего лучше, как вырядить в них наших детей?

— Я их не наряжал. Я продавал шляпы в нагрузку к японским светильникам.

— Каким еще светильникам?

— Ну к этим… зажигаешь — и сразу по абажуру плавают рыбки. Чукчам очень нравятся.

— Но нравятся светильники, а не шляпы? Да?

— Да. Но мне ведь и шляпы надо куда-то девать.

— Торговать с нагрузкой — это нарушение.

— Э, Иван Иванович! Научите меня так жить, чтобы торговать и не нарушать!

— Вас, наверное, накажут. Рубин.

— Ой, не говорите. Я и так наказан, когда сюда приехал, или вы думаете, это премия — работать на конце света?

— Надо списать!

— Списать нельзя, ни одна холера их не берет — ни мыши, ни медведи, — вздохнул дядя Эля. — Товар не портится. Сделано на века.

— Умели же раньше делать, — засмеялся Кащеев. И тут же посерьезнел. — Колхоз приобретет у вас весь этот хлам, не обеднеем. И выбросим. Все, что ненужного осталось на складе. Незачем загружать помещение. И не смешите народ — отберите у детей под любым предлогом эти шляпы, хорошо?

— Конечно.

— У меня передовой колхоз, а не оперетта.

«Гордый» подходил к берегу.

— Вот еще что, — сказал Кащеев, — передайте Карабасу… ээ… Пантелею Панкратовичу то есть, чтобы выделил все из своих запасов. Вечером будем чествовать героев труда, ясно? Ничего не жалеть! Пусть будет праздник. Нам предстоят еще нелегкие будни.

— Хорошо, — охотно согласился дядя Эля и побежал на склад.

На берегу сельский оркестр разбирал инструменты. Конечно, по такому случаю следовало бы духовой оркестр, но в селе музыканты объединились в коллектив, исходя из наличия инструментов, а также тяги молодежи к танцам после кино. Поэтому в репертуаре была только эстрада, а на чем играть, не столь уж важно, важна сыгранность. Саксофон, труба, баян, две гитары, балалайка, барабан и чукотский бубен. Если все враз вдарит в глухую полярную ночь — не танцевать нельзя.

Оркестр настроился — и над суматошным берегом взвихрился фокстрот «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой».

Кто-то устроил стрельбу из ракет.

Кащеев подошел к музыкантам, но они его не слушали.

Он подождал.

— Надо бы какой-нибудь марш, — высказал он неуверенную заявку.

— Марш мы не разучили, — потупился саксофон.

— Ну песню бодрую, что ли…

— «Наверх вы, товарищи» идет? — спросила балалайка.

— Давайте.

Барабан и бубен выступили вперед, сделали затяжное вступление, затем отступили назад, и оркестр грохнул «Варяга».

Мальчиков стоял на носу «Гордого», деловой, как всегда неулыбчивый, сосредоточенный. Он понимал торжественность момента и в душе был растроган. Передав командование боцману, он первым спрыгнул на причал в объятия Кащеева.

* * *

Это были такие крупные экземпляры, что Пивень не рискнул их обмерять.

* * *

Щедр был председатель и его правление, товарищеский ужин устроили в здании столовой, пригласили всех, а кому места не хватило, тот мог подойти к окошечку кухни, получить фужер водки или шампанского, выпить за трудовые успехи колхоза и не спеша идти домой.

Вечер был уже в самом разгаре, когда выясняются отношения, признаются в любви, а наиболее любопытные допытываются, уважают ли их.

Иссякли тосты, но не иссякла жажда и не кончались закуски, приготовленные из китового мяса.

Появился Слава Чиж с Машей (он бегал за последней радиосводкой). Алекс подвинулся, налили Маше вина, а Слава информировал окружающих о том, что метео на завтра хорошее, в шахматном матче на первенство мира очередная ничья, на материке начался чемпионат по футболу и «Орэра» выиграла у «Паляницы», а у Никсона, по слухам, аппендицит.

— За успех «Орэра»! — предложил Ш.Ш.

Многие пожали плечами, но выпили все.

— Видите, сколько народу, — объяснял Кащеев лейтенанту отсутствие энтузиазма, — много, да? Так вот среди них ни одного болельщика футбола. Ни одного! Единственное село в мире, где нет футбольных болельщиков!

— Как?!

— Так.

Лейтенант оторопел.

— Ни одного? — спросил он с ужасом.

— Ни одного, — радостно ответил председатель. — Теперь видите, насколько наши люди выше, их не волнуют ненужные страсти и прочая суета.

— Но ведь «Орэра»!

— Ну и что — «Орэра»? Почему вы за нее болеете? У вас что — там родственники?

— Нэ нада родственники! — категорически отрицал Ш.Ш. В его представлении родственники ассоциировались с круговой порукой, семейственностью, карикатурами в журнале «Крокодил». — Я так болею!

— Вот это-то и плохо, — заводил его Кащеев. — За команду болеете, а людей ее не знаете. А вдруг среди них хулиганы, зазнайки, неплательщики алиментов?

— А вдруг они не повышают свой культурный уровень? — подлил масла в огонь Алекс. — Вдруг они пишут с ошибками?

Ш.Ш. как-то сник. Ему надо было переварить все доводы.

— Нет, вы не огорчайтесь, — успокаивал его Кащеев, — всего этого и в помине нет, я просто прошу вас представить — а вдруг? Нельзя так безоглядно любить свою команду. Так слепо, например, только родители любят своего сына, который на самом деле уголовничек. Да, да! А они его любят. Бывает?

— Бывает, — согласился Алекс.

— Я тоже болельщик, — заявил Пивень.

— Вы приезжий, — ответил Кащеев, — болейте себе на здоровье.

— Небось за «Паляницу» болеете? — спросил Алекс.

— Да, да.

— У вас там родственники?

— Никого.

— Значит, и вы на неправильном пути! — резюмировал Кащеев. — Но в данной ситуации я рад, что выиграла ваша команда, лейтенант, а не команда инспектора. Я теперь всегда буду болеть за ту команду, которая играет против команды инспектора!

— И главное, молодой человек, — говорил дядя Эля Алексу Мурману, — привезите с отпуска жену. Тогда вам тут не будет скучно. Женитесь!

— Обязательно, — согласился Алекс.

— На материке столько красивых девушек! — вздохнул дядя Эля.

— Да, — подтвердил Слава Чиж, — особенно в столице. Москве везет на красивых девушек.

— Да, Москве везет.

— Киеву тоже везет, — сказал дядя Эля.

— Еще как везет!

— А Одессе еще лучше везет! — заметил Кащеев.

— Ну, Одессе само собой везет!

— А Магадан?

— О Магадан!

— Ах, Магадан!

— Да, Магадан… Вот уж кому везет!

— Обязательно женитесь, — настойчиво рекомендовал дядя Эля, — но только на блондинке.

— Почему? — удивился Алекс.

— Тут в селе одни брюнетки, — объяснил дядя Эля. — Да и вообще джентльмены женятся на блондинках.

— Но я не еду в отпуск, — засмеялся Алекс.

— Передумали? — почему-то обрадовался дядя Эля. — Хорошо! Тогда не женитесь!

— Ладно, уговорили, — согласился Алекс.

— А если вы женитесь, — заметил Пивню дядя Эля, — то от вас жена уйдет.

— Это почему же? — обиделся Пивень.

— Мне так кажется. Я б не стал с вами жить, поверьте.

— А я вас и не прошу.

— Это почему же? — обиделся дядя Эля.

— Не хочу.

— И не надо. Я по глазам вашим вижу — вы и птиц никогда не кормите.

— А зачем? Они летают, — недоуменно пожал плечами Пивень.

— Ну конечно летают. А вам все равно, да? Вы никого никогда не кормили!

— Неправда! — запротестовал Пивень. — Я в деревне однажды жил, у нас поросенок был, свинья. Вот я их и кормил.

— Еще бы! Вы потом и съели их, ее то есть — свинью.

— А как же? Для того и кормили…

— Вот если б ваша душа переселилась в свинью…

— Нет! — возразил Алекс. — Он переселится в нерпу. Да, да, в нерпу! А Мэчинкы его пиф-паф!

— Я не хочу переселяться в нерпу! — закричал Пивень.

— Ну, конечно, я так и знал, — печально согласился дядя Эля. — Он не хочет. Конечно, ведь под водой так холодно… А жаль, — дядя Эля окинул фигуру Ливня оценивающим взглядам, — большая была бы нерпа…

— Маша, — позвал Кащеев. — Иди-ка сюда, садись вот тут рядом с Федотом Федотовичем. Ага, вот так. Ну-с, Федот Федотыч, рассказывайте…

— О чем?

— Как о чем? Вас видели с Машей! Вы ее провожали!

— Это было в пургу. Она принесла мне телеграмму, а я ее проводил до дому. Вот и все.

— Все? Гм… народ в селе он зря не скажет… я вот почему-то не провожал одинокую женщину Машу… и не пил среди ночи у нее чай… хотя Машу проводить я не прочь, но… у меня моральные устои.

Маша сразу же оценила обстановку и, трогательно краснея, включилась в игру:

— Нам помешал Пантелей Панкратович.

— Это хорошо! — сказал Кащеев. — А вы знаете, Федот Федотыч, как в районе, там (он многозначительно поднял палец вверх) отнесутся к факту вашего морального разложения, а?

—?!

— …ну, скажем, моральной неустойчивости.

— Между нами ничего не было!

— Но народ-то говорит, а? Народу-то мы должны верить, а?

Пивень побледнел.

— Когда свадьба?

Все весело насторожились.

Пивень вытирал со лба пот.

— Действительно, когда? — грозно приблизился к нему дядя Эля.

— Горько! — вдруг закричал Алекс.

— Горько! — подхватили окружающие. — Горько!

Пивень встал;

— Я буду жаловаться!

* * *

Собачья упряжка вышла из долины на припайный лед и шла к маяку по морю. На нартах сидели трое. Снизу со стороны моря Алекс всматривался в береговые обрывы, наконец показалось ущелье и он заметил свою землянку — нынлю, землянку Старого Старика.

Ему захотелось посидеть на китовом позвонке, остаться одному, обдумать ситуацию, глядя на белую дымку горизонта и дрейфующий лед пролива. Он подумал о Старом Старике, и ему захотелось раскурить с ним одну трубку.

Ему вдруг показалось, что не был он в этих местах очень долго. Он тронул рукой плечо каюра. Тот молча кивнул, ему было понятно нетерпение Алекса. Собаки побежали быстрее.

Эпилог

Прошло много-много дней. Что же стало с нашими героями?

Вскоре после описываемых событий Иван Иванович Кащеев, выполнив успешно план по добыче морского зверя (киты, моржи, лахтаки и нерпа), ушел на пенсию. Новым председателем колхоза народ избрал Джексона Джексоновича Кляуля.

Алекс все-таки поехал осенью в отпуск, поздней осенью. По возвращении его отправили на одну из островных полярных станций, где он уже зимует второй сезон.

Побывал в отпуске и Слава Чиж. Первым делом, купив новый костюм, он направился на киностудию в гости к Наталье Ивановне. Но ему сказали, что она приедет не скоро, так как находится в настоящее время за границей на кинофестивале. Пробегающий мимо человек (как выяснилось, ассистент режиссера) приволок Чижа на площадку, там его рассматривали недолго, маленький старичок (очевидно, среди них главный) кивнул головой, и Славу Чижа пригласили сниматься в массовках кинофильма, посвященного сельской жизни. У Славы захватило дух, снимался он успешно и начисто забыл ту, к которой приехал. Зато, вернувшись на Чукотку, он в кругу друзей-зимовщиков нет-нет да и поделится воспоминаниями; «Мы с Натальей Ивановной на «Мосфильме…»

Ш.Ш. повысили в звании и перевели на юг, поближе к родным местам, где растут персики и гранаты, где подают «хванчкару» и «Псоу» к настоящему шашлыку и где лето приходит тогда, когда везде на земле лето.

Пивень пережил еще одну затяжную весеннюю пургу, а затем морем был доставлен в райцентр. Акта о ките он, конечно, не писал, так как у него не было документов, но зато составил докладную записку «куда следует» «о засильи заграничных имен и фамилий в советских паспортах полуостровцев», после чего ему объявили выговор и убрали из системы рыбнадзора, назначив директором районной бани, на каковом посту он и пребывает до сих пор.

Дядя Эля по-прежнему за прилавком. Только теперь он не просто продавец, а директор магазина. Чукотский смешторг построил в селе двухэтажное здание (верхний этаж — универмаг, нижний — гастроном) и увеличил штаты работников прилавка. Дяде Эле есть где развернуться, и колхозники им довольны.

Теперь его ближайшая мечта — прибрать к своим рукам общепит, открыть в селе столовую под названием «Национальная кухня», чтобы чукчи и эскимосы, как свои, так и из окрестных сел, всегда могли вволю отведать моржовой печенки, строганины из оленины, заливное из нерпичьих ластов, олений язык и горлышки, копальхен, кайровые яйца, тушки ратмановских петушков, гагу в собственном соку, испеченную под костром, кожу белухи, кетовые брюшки, красную икру, копченого гольца и многое-многое другое. В качестве самого веского аргумента дядя Эля потрясал газетной вырезкой, где черным по белому было написано, что Джон Кеннеди больше всего любил лососей и нерпичью печенку, то есть пищу, которой в колхозе хоть завались.

Весьма затейливо сложилась судьба у Пантелея Панкратовича Гришина (Карабаса). В один из описываемых в повести вечеров шел он в гости к Маше перекинуться словечком-другим. Если уж признаться честно, то именно она была той самой смуглянкой, которая занимала его воображение. Но, будучи человеком робким и мучаясь комплексом своей полновесности, он так и не отважился раскрыться перед Машей.

Он проходил мимо школы, заметил в окне учительской гибкую фигуру, колдующую над горшками с посеянными семенами, узнал юного мичуринца Васю, но тут свет в окне погас, и Карабас не придал этому особого значения.

Машу он дома не застал и решил подождать ее, сидя в сторонке на дровах.

А между тем из гостиницы вышли Маша и Пивень, он провожал ее, а она до этого принесла ему телеграмму.

Было тихо, тепло, шел легкий снежок.

— Далеко вы живете? — спросил Пивень.

— В самом конце поселка, — ответила она. — Во-он видите дом, рядом с ним большой сугроб? Там я и живу.

Но это был не большой сугроб. Это в ожидании Маши заснул Карабас, и его слегка занесло снегом.

Когда он проснулся, то увидел свет в окне ее дома, постучался и прошел в дом, но смутился, застав приезжего гостя, и хотел уйти, но Маша настояла, чтобы чай они пили втроем.

Поздней осенью, когда начался очередной учебный год, Карабаса вызвал директор школы. Он был зол, беспрерывно курил, а голос его был готов сорваться на крик.

— Вы у нас ведете кружок юных мичуринцев?

— Да, — ответил Карабас.

— И разводите цветы?

— Ну конечно! Нам присылают семена со всех концов страны.

— Хорошо, — согласился директор. — Это у вас растет что? — он показал на длинное узкое корыто с землей.

— Здесь должны быть астры, — ответил Карабас.

— Астры?! — вскричал директор. — Может быть, левкои?! Анюткины глазки?! — Он с корнем вырвал зеленый кустик. — Посмотрите, что это такое!

На корнях висели небольшие клубни.

— Соланум Туберозум, многолетнее, семейство пасленовых, сорт Берлихинген, средняя урожайность 120 центнеров с га, — сразу угадал Карабас.

— Правильно, картошка. Но как она могла вырасти, если вы сажали астры?! И чем я похвастаюсь инспектору районо?

Карабас молчал.

— Отцвели уж давно хризантемы в саду… — нервно хихикнул директор, извинился перед Карабасом и ушел.

Вот тут-то и вспомнил Карабас тот весенний вечер, когда в окне мелькнула долговязая фигура юного мичуринца Васи. Понял Карабас, что тому надоело ждать милостей от природы и он посадил картофель тайно и получил хороший результат.

Если б Карабас иногда задумывался о превратностях судьбы селекционера, он бы понял, что никогда его цветы не взойдут, так как посылаемые с разных концов страны семена и клубни в долгом пути проходили жесткую термообработку, их бросало то в жар, то в холод, а на Чукотке в почтовых хранилищах и на улице они промерзали настолько, что даже Академия сельскохозяйственных наук не могла бы вернуть их к жизни.

Но инспектор районо совершенно неожиданным образом предложил Карабасу должность директора детского сада, тем более что только сдали новый деткомбинат и нужен был энтузиаст-заведующий. Пантелей Панкратович согласился, это дело ему по душе, работу он поставил очень хорошо, кружок у него и там функционировал, по совершенно непонятно, почему дети перестали звать его Карабасом.

Остальные герои нашего повествования тоже живы-здоровы. Вот только все реже Алексу является Старый Старик, но это может объясняться и тем, что остров, на котором Алекс Мурман зимует, не являлся в прошлом территорией Старого Старика, во всяком случае, автор сейчас едет туда и выяснит, в чем там дело. До свидания. Аттау.

Время Игры в Эскимосский Мяч