— И к тому же ты пьешь водку! — заявил странный субъект.
— Если я и пью, то в меру, — в замешательстве ответил пастор.
— С твоей точки зрения, может, и в меру. Но это ничего не меняет. Ты ведь запрещаешь людям пить алкогольные напитки.
— Но кто же ты, присвоивший себе право судить других? — с обидой спросил пастор.
Правдолюбец не позволил сбить себя этим вопросом.
— Пастор, который серьезно относится к своим обязанностям и печется о благе рода людского… есть, наверно, и такие… должен всеми силами бороться против самого страшного преступления — войны. Пастор должен призывать людей бороться против войны, должен клеймить ее сторонников, должен лечь поперек улицы в знак протеста, ого первое и последнее слово с церковной кафедры должно быть направлено против войны, а иначе он просто лицемер, дурак или недотепа. И не больше.
— Какой бессмысленный вздор, — сказал пастор, почуяв неладное.
Рабочий на фундаменте отложил инструменты и подошел к ним. Пастор просиял, словно с плеч у него свалилась тяжелая ноша.
— Добрый день, добрый день, — ответил он на приветствие рабочего и прибавил, понизив голос: — Будь добр, проводи этого человека домой, ему нельзя здесь оставаться. По-моему, он живет тут поблизости. Я, к сожалению, занят.
И он засеменил дальше, за молоком. До него, очевидно, не доходило, что он оказывает медвежью услугу своей жене, еще более тучной, чем он, освобождая ее от этой работы.
— Ну что, парень, — покровительственно сказал рабочий, — решил, что тебе дозволено скандалить на улице и оскорблять невинных и всеми уважаемых граждан?
Правдолюбец долго не отвечал ему, глядя вслед пастору. Потом наконец спросил:
— Невинных? Где ты видишь невинных?
— Да все, кто ведет себя как порядочные люди. Слушай, — идем ко мне на фундамент, поговорим там. Мне нельзя отлучаться с рабочего места.
Бок о бок они медленно перешли через улицу, рабочий внимательно поглядел на правдолюбца.
— О чем ты толковал с пастором? — спросил он.
— Пытался сказать ему правду. — Неожиданно голос правдолюбца зазвучал робко. — Хотел объяснить ему, что он должен стать другим, чтобы иметь право учить тебя… или меня.
— Напрасный труд, — насмешливо заметил рабочий.
— А я что говорил? — сказал чудак, и его поведение мгновенно изменилось, и голос вновь обрел прежнюю страстность.
— Ты и меня стыдил.
— Факты, голые факты, — продолжал правдолюбец прежним тоном. — Ты, как ничтожный крот, копаешься в фундаменте их очага. Смотришь на них с почтением, потому что не знаешь, каковы они на самом деле. Ты строго судишь за пороки своих собратьев, тех, что послабее, хотя на их месте, при их каторжном труде и отсутствии воспитания, ты был бы нисколько не лучше. Но ты их судишь. Ты классический пример ничтожества.
— Видишь там на фундаменте грязную лужу? — медленно спросил рабочий, пытаясь переменить тему разговора.
Но тот упрямо продолжал:
— Такие люди, как ты, думают только о самых примитивных вещах, и желания их тоже примитивны, рано или поздно они неизбежно оказываются на положении бездушных животных… нет, они стоят даже ступенькой ниже…
— Посмотри на эту лужу, — сказал рабочий, повысив голос. — Не знаю, будет ли тебе приятно окунуться в нее. Советую извиниться передо мной, если у тебя нет желания познакомиться с ней поближе.
— Я достаточно близко знаком с лужами в душах людей твоего толка, — ответил правдолюбец. — Ваше развитие застопорено, и мысли ваши находятся на очень низком уровне.
Рабочий схватил его за плечо.
— Перестань болтать и проси у меня прощения!
— Это ты должен просить у меня прощения за свое ничтожество, которое я открыл тебе. Пусть это не твоя вина, но…
Не успел он закончить фразу, как во всю длину растянулся в луже. Она оказалась достаточно глубокой, чтобы он вымок с головы до ног. Несколько мгновений он лежал не двигаясь.
Рабочий засмеялся, но, быстро оборвав смех, попытался поднять упавшего. Однако тот не нуждался в помощи, он сам встал на ноги. Лоб у него был в крови.
— Ушибся, бедняга? — спросил рабочий, и в голосе у него прозвучало сострадание.
Правдолюбец недоуменно посмотрел на него.
— Это ты меня толкнул? — спросил он чужим голосом.
— Как сказать, — ответил рабочий, — я лишь посадил тебя, чтобы остановить поток слов, который так и извергался из тебя. Мне жаль, если ты ушибся. Идем, я помогу тебе выбраться отсюда. Хочешь, я провожу тебя домой?
— Нет.
— Правда не хочешь?
— Нет.
Он выбрался из фундамента и пошел прочь, с его одежды ручьем текла вода, он пробормотал тихо и без всякого выражения, словно ни к кому не обращаясь:
— Ты меня толкнул.
В его облике было что-то величавое, когда он медленно шагал к своему дому.
— Сыночек, что это с тобой? — спросила его старуха мать, когда он вошел в комнату. — Никак ты упал?
— Меня толкнули, — тихо ответил он.
— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не вставал с постели… то крайней мере не выходил бы из дома в таком состоянии. Ведь недолго и в беду попасть. А насидишь спокойненько дома, оглядишь, все и прошло. Смотри, у тебя лоб разбит. Сейчас я заклею рану пластырем. Раздевайся, ложись в постель. Я позвонила к тебе на работу и сказала, что ни сегодня, ни завтра ты не придешь.
— На работу? — вяло переспросил он, позволяя матери увести себя в ванную.
Но когда он взглянул на нее, в его мягких темных глазах светилось безнадежное отчаяние.