– …Да! – выдохнула она в трубку, после того как ворвалась в комнату кастелянши и чуть не упала, запнувшись за тумбочку с телефоном. – Да, слушаю!
Из трубки раздался голос, просивший кого-то подойти.
– Алло… Алло-оу! – всплыл уверенный, немного задохнувшийся баритон. – Слава богу, хоть слышать-то вас мы можем.
– Кто это – мы?
– Вы хорошо себя чувствуете?
– А вы?
– В каком смысле?
Диана согнула и разогнула ушибленную ногу.
– Кто это – вы?
– …Послушайте, – после паузы, покровительственным тоном обратился к ней совсем другой голос. – Я не знаю, сколько у нас еще времени, и прошу не задавать лишних…
– У кого – у нас? – перебила Диана. – И сколько вас там?
– Шабер, к вашим услугам, – представился голос.
– Полковник? – усмехнулась Диана.
– Капитан-лейтенант.
– Значит, так и запишем: военно-морской флот. А что вам нужно в детском саду?
– Ваша помощь… – В трубке прошуршал посторонний шепот. – Диана… Да.
Взяв телефон, она подошла к окну. Шабер что-то сказал, но она не слышала его, держа трубку слишком далеко от уха.
– Ого. – Она провела пальцем по оконному стеклу. – Внизу повылетали, а тут…
Комната кастелянши была над вестибюлем, и, казалось бы, окно, пусть открытое, должно было тоже разбиться, однако стояло целехоньким, в сухих разводах после дождя.
– Черт! – донеслось с улицы. – Идиоты!..
Диана поглядела вниз и увидела, как человек в штатском, тот, что был с полицейскими, сорвал с пояса одного из них дубинку и бросил об асфальт. Дубинка подпрыгнула. Человек пинком отбросил ее и постучал костяшками пальцев по почтовому ящику, под которым, как видно, подразумевал головы, украшенные фуражками такого же синего цвета.
– Диана? Диана? – квакала трубка голосом капитан-лейтенанта Шабера.
Она притворила окно.
– Да.
– С вами не соскучишься…
– Бросьте.
– Что?
– Или мы говорим на равных, или я…
– Хорошо, ладно, – великодушно согласился Шабер. – Расскажу, что знаю… И вот вам сразу, если угодно: вы уже внутри этого.
– Чего?
– Сами знаете.
На первом этаже хлопнула дверь.
– Скажите, – спросила Диана, оглянувшись, – а этот молодой человек… ну… там, внизу… он тоже внутри?
– Конечно.
– Это ваш человек?
– Да.
– Но в ваши тайны – ни-ни?
– Этот человек, вы, Диана, и даже я – все мы участвуем только в одной части… операции.
– А он преступник?
– Нет, что вы.
– Да я не о том… Он, он – вы понимаете? – он – преступник?
– Он… – неуверенно повторил капитан-лейтенант. – Кто – он?
– А если не знаете – чего тогда вам от него нужно?
– Диана, вы… скажем так: пока что вы на обратимой стадии присутствия. То есть можете уйти просто так. Взять и просто уйти.
Она привалилась к стене.
– Вы не ответили.
Шабер прокашлялся.
– А можно вопрос?
– О чем?
– О статистике, скажем. Скажите, если, например, в роддоме города N в течение суток стали бы принимать роды младенцев одного пола, это показалось бы вам странным?
– Показалось бы. И что?
– А если бы что-то подобное стало происходить во всех роддомах, и не в течение суток, а месяца? И если бы все младенцы были голубоглазы?
– Постойте. У нас что-то не так со статистикой?
– Я не в курсе подробностей.
– Ну так скажите без подробностей.
– Как я могу объяснить то, чего и сам не понимаю?
– А как тогда вы можете в этом участвовать?
– Если вы чего-то не понимаете, в этом, поверьте, нет ничего обидного. Представьте, что вы оказались на лекции по атомной физике.
– И что?
– А то, что, как ни умоляли бы вы лектора говорить понятней, его совет вам может быть один: скорей уйти.
– Все-таки я не на лекции, – сказала Диана, злясь. – И вы не профессор. Поэтому просветите дуру: как один человек может представлять эту вашу статистическую проблему?
– Будь по-вашему, – выдохнул Шабер. – Хорошо. Один человек не может представлять проблему. Вы правы. Тем более что статистика в нашем случае – скорее симптом. Побóчка.
– Это как?
– Это, как если бы голубоглазые младенцы указывали на неизбежную катастрофу. Или, наоборот, на благоденствие.
– Так что ж… – Диана приподняла телефон и пристально, как на собеседника, взглянула на него. – Катастрофа или благоденствие?
– В смысле?
– Ну, вы на что ставите?
– А вы хотя бы даете себе отчет, почему заступаетесь за это… за него? – спросил капитан-лейтенант.
– Я заступаюсь? – Диана отвела руку, и телефон ударился о стеллаж. – Я – заступаюсь?
Капитан-лейтенант подул в трубку.
– Вспомните, каким тоном вы спрашивали меня, что нам нужно.
Она подошла к двери и разглядывала какую-то наклеенную картинку.
– И каким?
– …Да и бог бы с ним… с тоном! – закашлялся капитан-лейтенант. – Вас, женщин, иногда не поймешь вообще, а тут вы понимаете, что действуете по схеме? Вы оскорбляетесь моей заботой о вас, а это – эта схема – вас не оскорбляет?
Диана продолжала разглядывать картинку – какие-то черные деревья, луну.
– О чем вы?
– Да вы же любите – кого или что там себе ни вообразили – любите! – выпалил Шабер. – Прислушайтесь к себе! И не подумайте, что я какой-то сверхпсихолог – нет, а это все та же схема, по ней я могу рассчитывать вас, как дважды два! Но только учтите: это не любовь. Потому что нельзя считать любовью тягу бабочки к лампочке. Я не знаю, как там с бабочками, – но в этом случае мы стоим перед тем, что и называется статистической аномалией. Мы можем только описывать ее, и наша задача – спасение подобных вам…
– …бабочек, – договорила Диана, вспоминая бабочек, вившихся над продырявленным почтовым ящиком.
– Что?
– Вы долго готовили речь? Это тоже по вашей схеме?
– Диана, у меня дочь ваших лет, и я представляю, как вы…
– А мне плевать, что вы представляете. – Она задыхалась от гнева и уже едва сдерживалась, чтоб не кричать. – И нету у вас никакой дочери. У вас есть только ваша схема. Но только позавчера… – Подавившись, она договорила задушенным полушепотом: – …вы забыли сказать этой схеме… или кому там… чтоб она не стреляла в меня… черт вас всех…
Больше сдерживаться она не могла и, размахнувшись, со всей силы бросила телефон об пол, а так как он всего лишь зазвенел, треснул и не разлетелся на части, подобрала его и выкинула в окно.
Потом до самого вечера она сидела в игровой, тиская в руке теннисный мячик. Ей было слышно, как полицейские вошли в вестибюль и как закричал молодой человек, когда его стали вытаскивать во двор и бить. «Но я же… но вы…» – пытался оправдываться он, и упирался, и опять кричал от боли и ужаса, и его продолжали бить.
– Сволочь! – вдруг раздался другой, низкий, взбешенный голос. – За ухо укусил, сволочь! – И тотчас – звук удара по мягкому, захлебнувшийся звериный выдох. В конце концов несчастного увели (или утащили – что-то волочилось по аллейке), и наступила тишина.
Во всем ее теле была усталость, ощущение парения, будто она отдыхала после тяжелой работы. Ей казалось, она продолжает давить в пальцах мяч, но она не видела, что давно обронила его и давит ногу над ушибленным коленом.
– …Я понимаю: смертию смерть поправ, и все такое, – услышала она незнакомый голос, когда спустилась в вестибюль. Голос доносился из коридора, но звучал в каком-то смежном помещении, скорее всего, в детских покоях. – Но скажи: какого черта? Восстание из мертвых, прилюдно – ура! – все эти бинты, ленточки, запах. Зачем, ей-богу?
Она остановилась у стола.
– Понять нечто, – продолжал голос сосредоточенно, – значит довести – да хотя бы и низвести, как хочешь, – это нечто до уровня моих мозгов.
Зеленое сукно стола было испачкано высохшей землей. В тарелке лежала странно изогнутая, как будто оплавившаяся стальная вилка. Приемничек исчез.
– …то бишь понять – значит упростить? – всплыл слабый, с хрипотцой, голос Хирурга.
– Да, – ответил неизвестный собеседник. – Понять – значит упростить. А как же?.. Что-то знакомое, кстати. Откуда это?
– Если тебе кажется логичным, Феб, что днем светит солнце и на морозе вода становится льдом, то это не понимание. Это только привычный тебе порядок вещей. И порядок этот чужд и непонятен тебе ровно настолько, насколько невообразимы погоды внутри какой-нибудь черной дыры. Понять – всего только исказить… – Хирург говорил не торопясь, покашливая и как будто с полным равнодушием к тому, слушают его или нет.
«Феб», – повторила про себя Диана.
Хирург продолжал рассуждать о чем-то еще, но с каждым словом все тише и медленней, словно засыпал.
– Осторожней, – вдруг сказал Феб.
Послышался шаркающий гром сдвигаемого стула.
– Черт…
Что-то ударилось об пол, и раздраженный голос Хирурга зазвучал как будто ближе:
– Ах, да брось, прошу… дай сюда… Ты ставишь истину с правдой на одной полке. Да только что для тебя хотя бы правда? То, что ожидаемо для тебя. И если я скажу, что сделал это, чтобы выбить дурь из голов, то ты посчитаешь это отговоркой.
– Конечно, – спокойно отозвался Феб.
– Да почему?
– Дури из голов это не выбило.
– Вот! – обрадовался Хирург.
– Значит – отговорка?
– Ты знаешь продолжение истории о Лазаре?
– Нет.
– А истории других воскрешенных?
– Нет.
– Ну так вот – не знаешь и не узнаешь. Потому что продолжения тут и быть не может.
– Почему?
– Потому что воскрешением заканчивается не только история воскрешенного, но и судьба, и жизнь, и смысл его.
– Я… – вздохнул Феб. – Знаешь, что-то не совсем… Извини.
– Дай сигарету.
Щелкнула спичка.
– Знаешь, – мечтательно произнес Хирург, – а на месте твоего начальства я бы гнал тебя взашей.
– За что?
– А ты номиналист. А при твоей должности это все равно что воровать. Но ты еще и забывчив.