– Ага, дело Безумной Греты?.. или этой… Марты? – догадался Феб.
– Не знаю.
– Сестричка ухлопала братца через день после того, как он вернулся из морга?
Хирург закашлялся.
– Может быть.
– Не то! – заключил Феб. – Братец не умирал, а провалялся в испорченном холодильнике в коме.
– Запах, – напомнил Хирург, – ленточки…
– Что?
– …бинты…
– Стоп, это же… – начал Феб, но не договорил. – Бинты и… ну и что? Да, она не знала, что он жив, – ну и что?
– Человек, несмотря на все его недостатки, – ведь это же, по-моему, твоя тема? – так вот, в любой ситуации человек стремится быть разумным…
– То есть как это? А что еще остается, как не быть разумным?
– Он разумен, поскольку автор своей среды. Но что, если среда перестает отвечать его понятиям?
– Он пересматривает свои понятия, – уверенно заключил Феб.
Хирург засмеялся.
– А иначе бы мы так и сидели в пещерах… – повысил голос Феб, пытаясь перекрыть смех. – Наука, прогресс, в конце концов…
– Так что, позволь узнать, ты тут делаешь? – спросил Хирург. – Пересматриваешь свое понятие среды?
– Нет, – тихо сказал Феб. – Могу тебя успокоить. Прогресс…
– Ах, ладно! – оборвал его Хирург. – Все твое понимание прогресса и заключается в том, что ты не живешь в пещере.
– А твое? – раздраженно спросил Феб.
– Открою тайну – тебе одному: понятия не имею, что это такое и с чем это едят.
– Что?
– Прогресс. – Хирург шмыгнул носом. – Ну разве что – человека убить проще стало? Нет?
Феб молчал.
– Нет? – повторил Хирург.
– Это… всегда было просто, – отозвался Феб.
– Нет, это всегда было не просто. Ударить человека мечом или топором – это всегда было не просто. И уж куда сложнее, чем давить на гашетку.
– Ну, значит, перевооружаемся. Что там? Топоры?
Хирург вздохнул.
– Скажи, и вот вас всех так учат думать?
– Как?
– Не получилось одним концом – хвататься за другой?
– А что?
– Да что тут скажешь.
– Да что, что ты скажешь?! Думаешь, я ничего не вижу?.. А что я могу? Я даже не имею права разговаривать с тобой! Ты знаешь об этом?
– Да.
– А знаешь, к чему приравнивается должностное преступление по моему отделу? И что за мной, за всей моей… Что ты вообще знаешь, как не попрекать меня тем, что я не с тобой, а на своей должности?.. – Отбросив стул, Феб прошелся по комнате. – Ей-богу, что ты, что мой шеф – два сапога пара! Призывы к пониманию! Да черта с два! Единственное, до чего вы нисходите, так это просите верить вам на слово. А как я могу верить? Стоит же мне оступиться – что в моем положении более чем естественно! – как сразу выясняется и мое несоответствие должности, и прочая, и прочая.
– Феб, ради бога, извини, – попросил Хирург вполголоса. – С твоих слов выходит, что ты работаешь и на своего шефа, и на меня.
– Ах – как угодно! – Феб снова принялся ходить. – Как угодно! Перед шефом я выгораживаю тебя, перед тобой – шефа. Фигаро там, Фигаро здесь.
– Скажи, ты любишь меня? – спросил Хирург.
– То есть? – остановился Феб.
– Я хотел сказать – как ты относишься ко мне? Ну, по-человечески.
– В смысле?
– Ну, допустим, мог бы заслонить от пули? Я понимаю, как это странно, но ты не торопись.
На минуту воцарилось молчание, слышалось только задумчивое покашливанье. Со стороны улицы, откуда-то из-за дороги, доносился хлопающий шум, как будто над землей билось огромное полотнище.
– Нет, – сказал Феб, переведя дух. – Уволь. А почему спрашиваешь?
– Потому что предает только любящий.
– Что?
– Ну а что ж? Как равнодушный может предать? Оттолкнуть может, убить может, а предать – нет. Руки коротки.
– То есть?
– То есть предаешь только то, во что вкладываешь всего себя.
– Не понимаю.
Хирург усмехнулся.
– Помнишь анекдот про медведя?
– Какой?
– Один охотник кричит другому, что поймал медведя, а тот говорит, давай его сюда. На что первый…
– Ах, – вспомнил Феб. – Первый отвечает, что не может двинуться, потому что медведь не пускает.
– Только в нашем случае притчу нужно усовершенствовать.
– Как?
– Второму охотнику отвечает не первый охотник, а второй медведь.
– И куда делся первый?..
По саду пронесся ветер, с пола взметнулась бумага. Диана почувствовала, как ее халат прилип к спине и к ногам. Она не слышала, что ответил Фебу Хирург, но Феб громко рассмеялся после этого, а затем она увидела его в коридоре.
Энергично встряхивая плечами, он шел ей навстречу, и смех его убывал так же скоро, как быстро преображалось выражение веселости на открытом лице в неподвижную и страшную маску злобы. Табличка на лацкане пиджака вспыхивала плоскими бликами. Диана узнала в нем человека в штатском, который отчитывал полицейских у калитки. Это было так неожиданно, что она хотела поздороваться. Феб улыбнулся ей как своей хорошей знакомой, однако, поравнявшись, перестал улыбаться, процедил сквозь зубы:
– Беги отсюда, дура… – и, пройдя мимо, больно сдавил руку.
С темнотой ощутимо похолодало.
Диана сидела с яблоком и хлебом в руках в темной столовой. Во всем доме не раздавалось ни звука. Дождь копошился в листве.
В душевых, не включая света, она пустила горячую воду в крайней кабине и, давая время, чтобы сошла остывшая – «плывун», как почему-то говорил сторож, – решила пройтись вокруг дома.
Над центром города полыхало электрическое зарево. Струи дождя висели в нем, как нити в киселе. Там же, в центре, если прислушаться, можно было различить плоский, шипучий шум машин. Ни в одном из окрестных зданий не было освещенных окон. Лишь над огороженной кучей обломков снесенного дома тлел насаженный на жердь фонарь. Эта унылая, сдобренная дождем картина захолустья до того не вязалась с электрическим заревом, что Диана вообразила, будто смотрит на город из-под воды. И, точно выказывая кому-то свою независимость, смелость, она вышла за калитку и встала среди дороги.
Может быть, она и предполагала последствия своей выходки – немедленный арест, наручники, свет в глаза, – но никак не то, что обнаружилось. А именно: в руках у нее по-прежнему было яблоко с хлебом, и находилась она не на дороге, а в столовой. Какое-то время она не смела пошевелиться и глядела на руки как на что-то чужое, даже враждебное ей. Она понюхала хлеб и яблоко, положила их на стол, затем, стараясь держаться тени, быть незаметной (для кого?), снова (?) вышла из дома. Она решила запоминать каждую мелочь, но, миновав калитку, помнила только прилипший к асфальту аллеи, сплющенный окурок. Пустую улицу, пустые дома, дождь, зарево города и близкое небо – все это она тоже как будто вспоминала. В вестибюле раздался скрип пружины, предварявший бой курантов, и часы пробили один раз, половину одиннадцатого. Диана не сомневалась в своей догадке: римский циферблат с потемневшей позолотой шкалы и чуть косившими стрелками был перед ней. Еще дважды она повторила свою уловку, перебираясь взглядом от яблока к циферблату и обратно. Замещения эти не были мгновенными, но самого момента перехода схватить она не умела. Одно она уяснила наверняка: «причина подобоной медлительности заключалась не в том, что было невозможно быстрее двигаться, а в том, что как раз иное состояние ее, Дианы, и маскировалось спасительной неуловимостью замещений. Она спустилась в вестибюль – отсчитала все двенадцать ступенек обоих маршей, – сошла по крыльцу, миновала аллейку и встала за калиткой.
Расплющенный окурок был на своем месте. Феб бросил его, когда, оставив полицейских, которым устроил головомойку за бреши в оцеплении, направлялся к Хирургу. С полицией у него не заладилось с самого начала. То не хватало раций, то машин, когда же прислали машины, выяснилось, что недостает бензина, а люди не проинструктированы. Еще трудней оказалось внушить городским властям, что эвакуированный район блокируется на неопределенное время не только для зевак, но и для самих властей. После чего мэр собирался отказаться от нескольких миллионов компенсации, уже поступивших на счета муниципалитета. Из назначенного под снос дома с аптекой не хотела съезжать пожилая чета, в аптеке, как на заказ, нарисовался схрон амфетаминов, наркотик пришлось уничтожать на месте, во время сноса двое рабочих, таки урвавших порошка, оказались насмерть задавлены рухнувшей балкой, а в районный морг – как и в целом по району, согласно инструкции – была прекращена подача электричества. Но все это беспокоило его куда меньше, нежели уточнения режима секретности, спущенные из Центра за час до операции. То есть: никаких отчетов наверх до экстрадиции объекта, смена шифр-кодов каждые восемь часов, удвоенные посты скрытного наблюдения и отсутствие тылового подкрепления. Первый звонок в пожарную команду не был коммутирован именно по причине сумятицы в штабе. Второй, подобно манне небесной, пролился тогда, когда перестали ждать его и когда объект уже находился в детском саду. Разведчики, брошенные на территорию, о которой не имели никакого представления, помимо плана теплосети пятнадцатилетней давности, только чудом не покалечили друг друга. Короче говоря, если он и мог похвастать достижениями, то по преимуществу отрицательного свойства. Он орал до хрипоты, до боли в горле, костеря гвардейцев, упустивших Диану в городе и проморгавших ее на обратном пути. И ладно бы только Диану – ведь они умудрились прозевать ее ухажера, который исчез тотчас после того, как сдал им ее, и не решились допросить старуху, что последней разговаривала с беглянкой. Кто-то попытался прекословить ему, и Феб в сердцах ударил несчастного. Он уже плохо владел собой. После встречи с Хирургом ему передали приказ покинуть блокированный район для аудиенции. В клозете – спущенном вертолетом среди пустоши и в самом деле напоминавшем походную генеральскую уборную – воркующим шепотом было сообщено, что операцию необходимо форсировать. Что у него не два дня, а только один. Что вся