Время, отмечаемое шарканьем по крыше, текло так же неравномерно. Только что был день, моросило, как вдруг наступила ночь, повалил снег. Голос камердинера, через дверь звавшего спуститься ужинать, застал Александра на оттоманке, с валиком под головой. Это показалось ему невозможным. Он помнил, как сидел в темноте, как потом на пляже включилось освещение и стало видно, что идет снег, – то есть было непонятно, каким образом он умудрился проспать больше трех часов. Странная мысль, что подобные провалы в сознании могли составлять бытие не его, а кого-то другого, привела его в себя. Выйдя на балкон, он таращился в ненастную мглу залива и топтался на площадке.
– Ничего, – приговаривал он, не слыша себя. – Ничего…
Так, засыпая и пробуждаясь, когда придется, он, как в тумане, провел еще два дня. Погода установилась бессолнечная, сырая, днем накрапывал дождь, ночью шел снег, и круглые сутки, то стихая, то усиливаясь, доносилось скребущее шарканье с кровли. На третий день он уже и рад был бы вернуться во Дворец, но звонки по прямой связи прекратились, а дворня, сочтя наконец его затворничество знаком траура, втихомолку заворачивала всех просителей.
Вызов человечка, служившего личным архивариусом Андрея, он принял случайно, когда на первом этаже, выгнав прислугу на заднее крыльцо, хозяйничала горничная. Человечек обратился с просьбой о «неотложной» аудиенции, Александр ответил согласием, и через полчаса они сошлись в гостиной.
Возбужденный с дороги, человечек отказался от чая и с улыбкой непонимания смотрел на камердинера, возившегося с посудой. Александр придержал слугу за локоть, сказал ему оставить их, но не отпускал, пока не почувствовал на себе тот же взгляд человечка. Камердинер замер. Александр убрал руку. Человечек проводил слугу глазами, привстал, сел, снова привстал и сел, закусил губу и уставился на люстру.
– Что-то случилось? – спросил Александр, подумав, что тот безликий мучитель, которого он выдумал себе, вот он, явился.
– Час тому назад… – ответил человечек вполголоса, не спуская глаз с люстры, поперхнулся и кашлянул. – Час назад у Государыни был удар, второй за сегодня… простите…
Слово «удар» прозвучало с заминкой, и сперва Александр понял его буквально, как удар о что-то твердое, вроде аппаратов жизнеобеспечения. Когда же до него дошло, что у матери второе за день и, скорей всего, сильнейшее кровоизлияние в мозг, он прижал пальцем край повязки на переносице, встал, подошел к окну и уперся кулаками в подоконник.
Пляж блестел от луж, между навалами взморника чайки что-то выклевывали и тащили из песка, над морем парили рваные завесы дождя, а он глядел в туманную бровку деревьев на другой стороне залива, и там, в сосняке, ему рисовалась опушка с берложьим лазом.
Осторожный оклик человечка заставил его вернуться в кресло. Человечек говорил об «ужасном случае» с Иваном, о «нечеловеческих переживаниях» Государыни и «греческом хаосе», царившем теперь во Дворце. Александр не торопил гостя и почти не слышал его. Рассматривая то клокастый край гобелена, висевшего между окнами за спиной человечка, то золотого петушка на вертушке часов в другом простенке, он сравнивал себя с приговоренным к казни.
Человечек беспокойно ерзал в кресле. Взяв в руки пустую чашку на блюдце, он смелел, набирался духу с каждой фразой. Александр продолжал смотреть на гобелен, но уже так, как вглядываются в пустоту перед припадком. Ненастный полдень сгущался в комнате до плотности закатной тени. Свет из-за стекол словно выгорал на полпути.
Так, подгоняемый безотчетным страхом, он взмахнул рукой, чем заставил человечка тоже обернуться к стене, и, путаясь, стал зачем-то рассказывать историю гобелена. Это была репродукция брейгелевского «Зимнего пейзажа с ловушкой для птиц». Какой-то там век. Что-то в картине приглянулось Ивану, и Государыня заказала копию на ковре. Поначалу гобелен висел в покоях брата, затем в госпитале. Иван говорил, бахрома из белых косичек делает его похожим на пролом в настоящую зиму. Ллойд тоже находил сюжет подозрительным и не уставал облаивать его. Но облаивание было только поводом, чтобы гобелен переехал в балаганчик. Причиной стало Иваново переименование пейзажа в «Подледный ад»: когда-де потянут за веревочку и колышек упадет под крышкой, прихлопнет не только птиц на снегу, но и людей на льду, которые из-за совмещения планов тут одного размера с птицами.
Человечек закивал и накрест потер ладонью о ладонь.
– Богатая картина, – заключил он. – Взросление начинается с глаз. Настоящие художники больше прячут, чем рисуют. Нам бы сюда одного. Ведь почти та же история. Одни ходили по льду, другие дергали за веревочки. Ей-богу, ваше высочество…
– Вы о чем? – спросил Александр.
– Брожения на островах начались не с археологии.
– А когда?
– Когда государь не позволил папе… – Человечек надул щеки. – …насчет одной… спецмиссии.
– Спецмиссии? О чем вы?
– То, за что нам предлагали до десяти миллиардов. Двести миллионов сразу, живьем, остальное в долевых проектах…
– Какими деньгами? – снова перебил Александр. Несколько передохнув, но все еще торопея в ожидании страшного, он досадовал, что собеседник никак не перейдет к делу. – Каким живьем?
Человечек сложил перед собой ладони, умоляя не прерывать его.
– Все началось по рождении вашего высочества. Мощи стащили в Ватикан, а когда выяснилось, что костям сто лет от силы и часть из них от хорька, дознаваться, кто что откопал, было поздно. – Он уставился в окно… – Почему-то считают, что взрыв этот направлялся против государя. Но по-настоящему рвануло только через двенадцать лет – на площади храма Пресвятой Богородицы…
«Да что ж такое, сколько можно», – подумал Александр.
Человечек замолчал, озадаченный переменой в его лице. Александр кивнул, давая понять, что отвлекся.
– Итогом площади, в свою очередь, считается второй брак Государыни. То есть – Даниил… – Тут ни с того ни с сего человечек встал, подошел к окну, поглядел в обе стороны на пляж, шаркнул ладонью по подоконнику и оперся на него с шалой улыбкой. – Ну, уж это… – Он встряхнул головой. – Простите, ради бога… но здесь надо… Ведь с чего бы комитету окучивать Даниила? Сугубо в интересах бездетного монарха. Но ваша матушка завернула депутацию сватов. Тут-то и является Рождественский комитет. Даниила вынуждают не только отказаться от женитьбы на подруге детства, но заставляют убедить ее, чтоб она приняла предложение государя. Он уговаривает ее. И через день уходит в первый запой. А еще через неделю – голосование в парламенте, то самое…
– Какое? – спросил Александр. Он прекрасно знал, о чем речь, но говорить ему сейчас нужно было, чтобы хоть как-то держать себя в руках.
Человечек обмер. Только теперь он обнаружил, что стоит у окна, а не сидит на своем месте. С видом ребенка, застигнутого на месте проступка, он вернулся в кресло.
– Про какое голосование вы говорите? – повторил Александр.
– Когда… единовременную поправку… в Акт о престолонаследии… ну, чтобы государь… о наследовании сначала супруги, а не ребенка. – Человечек вопросительно взглянул на Александра, и тот снова кивнул. – Поправку внесли правящие, но автор, как говорится, предполагается. Да и не важно кто. Важно, что государь, имевший бесплодный брак, так или иначе не оставлял трон без наследника.
«Клонит к созыву Императорского Совета, – решил с облегчением Александр. – Но к чему такая гонка?»
– …Однако рождение наследника, вас, вызвало беспокойство не у этого меньшинства, – разъяснял человечек уже с каким-то учительским видом. – Заволновался тот, кто обеспечивал поправке большинство, – комитет.
– И вы хотите сказать…
– Пока – ничего. В том-то и дело: все сидели сложа руки. Кряду еще шесть лет глядели богородицами на то, как стране подкладывают салюты под стул. И самое замечательное, что, когда гром грянул и все забегали, то не изменилось ничего. Никто даже не мог толком услышать про цели спецмиссии. А именно, что она обеспечивает – говорю дословно – условия и надзор явлению Сына Человеческого. Смех и грех: сама миссия и казалась нам папской ширмой на островах…
– Господи, – не выдержал Александр, – сколько вы еще будете мучить меня?
Человечек, казалось, только и ждал вопроса. Подавшись к Александру, сколько было возможно, чтобы не выпасть из кресла, он произнес полушепотом:
– Затем, что сейчас вы можете разрешить этот кошмар. Кошмар, который затевался во имя же вас. Который может прорваться настоящим подледным адом на днях.
Александр сидел с приоткрытым ртом.
– О чем вы?
– Отдайте им… этого… человека, – сказал человечек еще горячее. – Отдайте! Так или иначе, они добьются своего. Но мы, если не согласимся сегодня, завтра будем на пепелище, будем отброшены на годы назад. Да и к тому же смотрите – нужда в этом отпала. Его высочества нет, Государыня при смерти. Звоните начальнику охраны, прошу вас.
– Андрею?
– Да.
– Зачем?
– Скажите, что он должен выдать того, кого незаконно удерживает на острове.
Александр отер лоб.
– Беглого агента?
Человечек с обессиленным видом навалился на подлокотник.
– Так вы ж ничего…
– Что? – нахмурился Александр.
– Ее! – выпалил человечек; по лицу его, на мгновение будто сдувшемуся, очертившему донный рельеф какой-то равнодушной наставнической злобы, шли бурые пятна. – Все это время мы говорим только о ней, ваше высочество. О пациентке вашего госпиталя, о соседке вашего брата. О ней и ни о ком больше! Господи!
У Александра было ощущение, что он погружается в полынью. Из всего известия человечка он воспринял не то, что оно значило, а то, что шло за ним – свою острую обиду на нее. «И она туда же, – заключил он. – Значит, конец. Теперь – конец». И с этой нелепой, ниоткуда не следовавшей обидой что-то отмерло, окончательно высвободилось в нем. На