заказанную для пришлых, он, как будто просыпаясь, понимал, что орудует не топором, а боевым ножом, которым отводит от лица лезущие с потолка волокна, что в другой руке у него пистолет, и он то тычет им назад, в направлении трясины, то пытается привлечь внимание девушки, идущей по коридору впереди.
«Мы вообще не поднимались из вестибюля», – заключил он, еще не столько думая, сколько испытывая сонную мысль, накачивая ее воспоминанием, как разминают затекшую руку. Разминка не удалась – он вспомнил и спуск по пожарной лестнице из номера, и все, что произошло потом. Гостиница была оцеплена, но захватчики, мало того, что стягивались к номеру на втором этаже, оставили без внимания прачечную в полуподвале. Меж тем запасный выход из нее отсутствовал только на бумаге. В дальней половине, за выгородкой, где сохранился фундамент разбомбленной комендатуры, доживала свой век допотопная стиральная машина, и цементный слив за ней маскировал вход в потерну. Загвоздка была в том, что сливная решетка прикипела к раме. Андрей, подыскивая, чем можно ее поддеть, вернулся в предбанник и здесь налетел на спецназовца, который, судя по мизерным преклонениям колен, заплутал на пути в уборную. Андрей прихлопнул его по бронированной груди, посторонился и продолжал заглядывать в углы и в полки. Спецназовец спросил что-то и даже бормотал извинения. С тем, может быть, они и разошлись бы, но в руке у Андрея был пистолет. Обернувшись, он увидел, что молодчик нашаривает перекинутый за спину автомат. На скованном шлемом лице встречные приливы просветлений – начальник августейшей охраны, князь крови, объект задержания – не сменяли, но как бы смывали друг друга. Андрей на всякий случай помахал медальоном. Спецназовец кивнул лишь для того, чтобы столкнуть на глаза броневое стекло. В его пальцах проклевывался автоматный ствол. Тогда Андрей поднял пистолет. Первый выстрел, под ложечку, заставил упрямца отступить и кашлянуть, два других пришлись по забралу, отчего, казалось, шлем набился снежистым льдом. Спецназовец сел к стене, заскреб автоматом по полу. Где-то за потолком бухали шаги. Андрей забрал автомат, взял из набедренных ножен нож, а из разгрузочного жилета – две гранаты, обычную и дымовую. Молодчик что-то задушенно лепетал. Андрей приподнял разбитое забрало, спросил: «На крупного зверя?» – и обрезал шнур гарнитуры. На то, чтобы вернуться за выгородку и расковырять лаз в потерну, уже не было времени. Подпружиненная дверь толкалась на сквозняке. На лестнице гудели перила. Андрей сунул нож за пояс, выдернув чеку, бросил в витраж дымовую гранату и едва успел подхватить автомат – дверь застучала и затряслась под пулями так, словно по ней стали колотить молотками. Стекло полетело брызгами. Погас свет. Андрей ответил очередью, затем, когда ненадолго выстрелы прервались и дверь стало заволакивать фиолетовым дымом, схватил за шиворот спецназовца и втащил в прачечную. Пули, бившие через две двери, зарывались в составленные вдоль стиральных машин тележки с бельем. Молодчик сбросил шлем и что-то кричал Андрею. Их разделяли ходившие ходуном, щепавшиеся створки. У Андрея голова звенела колоколом, но главное он расслышал: группа захвата имела право использовать боевые гранаты. И, будто в подтверждение этих слов, в дверное окно влетела и закатилась под тележки железная груша. Спецназовец нырнул обратно в шлем и сложился калачиком. Андрей не нашел ничего лучшего, как накрыть уши и считать секунды до взрыва. Однако взрыва не было. Он опустил руки и таращился на тележку. Но еще бóльшим сюрпризом, как видно, осечка стала для атакующих. Они ринулись в прачечную, как если бы применение гранаты исчерпывалось броском. Безликие, шароголовые, точно слепившиеся из дыма фигуры в тепловых очках напоминали заблудившихся водолазов, и можно было подумать, что очередь в упор заставила их не отступить, а снова стать фиолетовой тьмой, развоплотиться. Расстреляв остаток магазина, Андрей бросил автомат и взял из кармана гранату молодчика. Бросок сквозь дым, судя по крику и громыханью ног, удался. Взрыв треснул в коридоре, как полено в огне. В прачечную нанесло фиолетового дыма, терпко дохнуло тротилом. Потом по дверям опять стали стрелять. Андрей ответил из пистолета и попятился за выгородку. Поддеть чугунную решетку слива ножом и открыть вход в потерну уже не составило труда. Он только не мог понять, где была его подопечная. То есть он помнил, что она находилась поблизости, но так, будто имел дело не с событием, а с другим воспоминанием. Он спрятал нож и хотел окликнуть ее, но осекся, вспомнив то, чего просто не могло быть, – как спецназовец, прикрывая его, стрелял из пистолета в шароголовых. Преображению молодчика предшествовала пара слов, до которых у памяти уже не доходили руки, она летела дальше, к неразорвавшейся гранате под тележкой, и тут, в потемках, забираясь под белье, под алюминиевую рубашку, под тротиловую мантию, утыкалась уже черт знает во что. Трубка замедлителя перед детонатором выгорела до середины. Огонь тлел, насилу переваливая с выдохшихся головешек на свежие зерна, будто порох утратил горючесть. Гнойник этот, наверное, мог проваливаться в себя до бесконечности, но было достаточно мысли о донном капсюле, чтобы вид на его солнечное ядро расчистился. Взрыв застал Андрея в потерне. Встав, он ткнулся пистолетом в каменную кладку. Под потолком моргала лампа. Волокна колыхались в тяжелом воздухе, как в воде. Девушка стояла впереди, и по ее приподнятой руке было видно, что она тоже ощутила толчок. Он хотел сказать что-то, но лишь отдернул пистолет и сам приложился лбом к камню.
Метров через сто потерна выходила в подвал жилого дома. Под почтовыми ящиками спала рыжая кошка. Полуденная улица была пуста, моросило. Прикрывая девушку бортом плаща, Андрей шел до вывески о сдающихся комнатах. Хозяйка пансиона выглянула на стук и лишь отмахнулась. Не успел Андрей опомниться, как дверь отворилась снова, и женщина втащила их с девушкой в подъезд: «Простите, ради бога!» На ней был стоявший колом плотницкий фартук, в вязаной шапке и в бровях засели, точно снег, опилки. Провожая новых постояльцев в квартиру на втором этаже, она суетилась так, словно не могла вспомнить их. Последний клиент съехал четыре месяца назад, и теперь ей показалось, это «опять ходят эти, с богом и с предложениями». Андрей заплатил за три дня вперед, запер дверь, прошелся по комнатам и спросил девушку, не нужно ли ей чего. Та огладила волосы и только пожала плечами.
Приняв душ, он, чтобы не заснуть, сел в кухне и глядел на улицу. Спать он хотел страшно, но еще больше не хотел повторения того, что случилось. Проем окна с цветком в горшке гулял, как иллюминатор. Цветок напоминал ему садовничий домик, где он прятался от нагоняев матери. Он прогонял наваждение, но память возвращала его к садовнику, и он, как будто уступая чьей-то просьбе, решил, что лучше иметь в мыслях домик, чем мощеную кровь.
Полуглухой старик с похожей на печеное яблоко лысиной был, кроме собак и кошек, единственным существом в усадьбе, равнодушным к его беспокойному присутствию. Домик, как в сказке, стоял под развесистым дубом и звался «хрустальным» за то, что по осени желуди дырявили крышу пристроенной оранжереи. Однажды, тайком встав на пороге кухни, Андрей увидел, как садовник, держа за уши ослепительной белизны кролика, ударил ни в чем не повинное животное молотком между глаз, сунул ему в глотку нож, подвесил к перекладинке и запросто, будто застрявшую варежку на руке, стал сдергивать с него шкуру. Изо рта кролика бежал маслянистый сок, белоснежная шубка раскрылась осклизлым пузырем, а от тела осталось расщепленное бурое поленце. Андрей потом прятался в зарослях до темноты. Происшедшее открылось ему на другой день. Он узнал от матери все. Хрустальное убежище обратилось в загородку для волчьей ямы, где жизнь, выворачиваясь на осклизлую изнанку, разверзалась адом, про который говорили на воскресных проповедях. В домик с тех пор он заходил только однажды, надеясь вымолить жизнь отца, но, когда понял, что храбрится впустую, выбил в кухне окна. Тогда же он заработал, как говорила мать, «первую звезду» – шрам на лбу от отскочившего камня.
Где-то в доме слышалось завывание циркулярной пилы.
Андрей вышел в прихожую и встал перед дверью. Работали внизу, скорей всего, в подвале. Спохватившись, он сдернул с вешалки перевязь с кобурой. От пистолета еще разило порохом, курок стоял на взводе. Он вынул магазин и передернул затвор. Патрон, выскочив, подкатился к оброненной открытке с базаром. Андрей подобрал и патрон, и карточку. От воды, натекшей с плаща, бумага покоробилась, и было не понять, пролежала открытка тут все четыре месяца, как съехал последний жилец, или выскользнула нынче из кармана. Залитые солнцем торговые ряды несли следы ретуши. В размякшем небе проступали волокна целлюлозы. Он отложил открытку, но, как будто пропустив что-то, опять взял ее. В объявлении, в последней строке, значилось: «Парковка с видеонаблюдением».
В ресторанчик он возвратился, когда стемнело. После дождя стоял туман. Камера наблюдения, глядевшая на стоянку с полудюжиной машин, крепилась к столбу у самого входа в заведение. Свет фонаря едва достигал базарных прилавков.
Зал ресторанчика оказался полон. За стойкой перебирал листы заказов тот самый бармен, что был тут утром. Андрей сел за стойку. Когда бармен подошел к нему, он раскрыл на столешнице портмоне и сказал, что должен изъять записи с камеры наблюдения. Бармен не сразу узнал его, узнав же, оперся прямыми руками на стойку.
– Их забрали.
– Кто? – опешил Андрей.
Бармен кивнул в угол зала.
Андрей обернулся.
За угловым столиком, похожий на филина, в свитере, в своих очках с увеличительными стеклами, сидел господин первый советник. Находясь лицом к барной стойке и притом, как будто нимало не догадываясь о присутствии Андрея, он смотрел на конверт с компакт-диском, которым постукивал по чайной чашке. Андрей пошел в угол и сел перед стариком.
– Как вы узнали, что я вернусь?