– А зачем вам знать?
Шабер начал что-то отвечать, но он оборвал его:
– И если вы там и все всё знаете, то странно строить планы на меня – с моими бóльшими правами – и пробовать мстить мне. Потому что в таком случае я не прощу никого… – Шабер опять хотел ответить, и Андрей опять не дал ему раскрыть рта: – Так и скажите: если с головы Зельды и тем более с ее головы упадет хотя бы… – У него вдруг заперло горло, он закашлялся.
– Вы так говорите, как будто тут у них есть своя воля! – вклинился Шабер.
– У кого нет воли? – спросил Андрей. – У Факультета?
– Ну как вы не понимаете… – Шабер перешел на молящий, вкрадчивый полушепот. – Оставить все как есть – это значит для них подписать приговор всему, на чем они стоят. И, если уж на то пошло, да – сейчас не распоряжаемся ни мы, ни папа. Сейчас тут выступают такие… – Он помолчал, подбирая слово, но только ахнул с досады. – …вы даже не представляете! Пусть Государыня гениальна: чтобы спрятать ее здесь, среди этого балагана в миллиарды, который делали, чтобы только отвести глаза от нее там, на материке, – да, этого никто из них не ждал. Но Государыня выиграла дни. А теперь счет на минуты идет.
– Зачем им она?
– Им – ни за чем.
– То есть?
– Они ее ищут, как вы ищете название болезни. Но они знают свою статью.
– Какую еще статью?
– Да как они могут терпеть то, что отменяет их? Как это может быть? Что такое место под солнцем? Я удивляюсь, ей-богу, как нас тут еще не разбомбят в щепу, а вы…
Мотая головой, Андрей опять уставился в черный календарик. В эфире как будто что-то беспрестанно рвалось.
– Я и спрашиваю: что они собираются делать с ней?
– А что они делают в таких случаях? Почитайте хотя бы Евангелия. Но с поправкой на все это нынешнее… на рациональное это паскудство с микроскопами и скальпелями…
– Они не могут так просто взять и… убить ее.
– Еще как могут. И, уж конечно, не просто так. То есть я не назвал бы это убийством.
– А что это?
– Да что угодно. Ритуал. Вивисекция.
– Что?
Шабер, засопев, понизил голос:
– Камлания при работающем сердце. Довольны?
Андрей ткнулся плечом в стену и глядел на помаргивающий фонарь. За решеткой вентиляции в стене лежало что-то настолько обросшее грязью, что было не понять, ветошка это или притаившееся живое существо.
– Половина шестого, – сказал Шабер.
Андрей перевалился на спину.
– Лембке, я все-таки не пойму, ей-богу. Вы говорите про Зельду, говорите про паром, но…
– Дом мальтийского посланника, – чуть не выкрикнул Шабер. – Дом мальтийского посланника! Теперь – довольны?
– Что?
– Она приедет сюда, ко мне! Вы представляете?
Андрей обмер.
– Вы серьезно?
– …Вы поддакиваете моей паранойе, – продолжал, все более раздражаясь, Шабер. – А я еще давеча сказал, что стрелок будет здесь и будет охотиться за нами. И что вы теперь скажете? Говорите, странно, что Факультет хочет мстить вам. Но это не месть! Боже мой! Это – принцип, воздух для них! Прощать для них – то же самое, что стреляться. Вы, ей-богу, сидите на Факультете в какой-то ширме с солдатиками. А настоящий Факультет – вот он, еще только подбирается к вам. Как хотел, он не может по вам ударить, да. И он заменил вас Зельдой. Но он даже не подумал отступить от своего. И вы по-прежнему должны быть наказаны – у меня и заодно со мной… Вы слышите?
– То есть башня… – сказал Андрей при отпущенном клапане и медленно, как фигуру на доску, опустил трубку на аппарат.
Вид в смотровые щели бронеколпака скрадывал слабый снег. Фонари в предутренних потемках почему-то придавали дотам сходство с пасекой. Пикап стоял на своем месте у опущенного шлагбаума. Где-то вверху, за соснами, едва заметно полыхал отсвет маячного огня. Время от времени Андрей перебирался в соседний пункт наблюдения, откуда виднелись только черные силуэты скал и примыкавшая к сходу на берег площадка с противодесантным орудием. Шум моря отдавался под колпаками, как в раковине. В росе на щелях висели крохотные созвездья.
Вспоминая прежнюю свою поездку на остров, он был уверен, что мальтийский особняк где-то недалеко.
В половине седьмого он спустился в каземат, разбудил девушку и сказал, что должен уйти ненадолго. Дело было пустяковое, но если бы он и задержался, ей следовало не подходить к «парадному» входу, не впускать ни Петра, ни дядю, ни даже его самого, если он не постучит условным стуком, а именно, если это не будет сигнал SOS – ничего лучшего ему не пришло в голову – три коротких удара, три длинных и три коротких. Он взял ее руку и пальцем выстучал SOS на узкой, сжимавшейся от щекотки ладони. Затем подвел к двери с черепом и молнией, показал, как ставить и снимать стопор, и попросил, чтобы она сама подняла и опустила рычаг. Она покорно подняла и опустила рычаг. Андрей довольно кивнул и постучал условным стуком по черепу. Она губами, как на музыкальную фразу, отозвалась на стук. Отперев люк, он уже хотел войти в потерну, как она задержала его и потянулась к нему. Он думал, она хочет сказать что-то, но, встав на носки, она лишь обняла его за шею. Он ощутил щелчок под ухом и сухие, накрывшие немую складку шрама губы на лбу. Тотчас что-то как бы полилось ему за ворот. Он пропустил пальцы под свитер и с шалой улыбкой шарил по ключице, пока не взялся за серебряный крестик на цепочке. «Зачем?» – сказал он, чувствуя, что кровь бросается в лицо, и, значит, тот молокосос, каким вчера она видела его на пляже, опять просыпался в нем. Она молча смотрела на него. Он тоже загляделся на нее, и этот взгляд, похожий на обморок, точно кто-то спускался внутри него по ступеням и выключал все, что попадалось по пути, заставил его искать опору. Пробормотав что-то, он не столько вошел в потерну, сколько спрятался в ней и даже не помнил, как задраил за собой люк. Потом, открыв «рукав» и сняв со стены ручной фонарь, он вернулся проверить дверь и ткнулся в нее лбом. Дверь была заперта, замок поставлен на стопор.
«Рукав», такой тесный, что не разминулись бы двое, затхлый, с гофрированным сводом, напоминавшим грудную клетку, змеиный костяк, тянулся в темноте на все двести метров и выходил в предбанник с дверью, присохшей к раме. От удара ногой дверь просто упала плашмя. Обождав, пока сядет пыль, Андрей выбрался в низкий, покрытый цементной пылью и усеянный обломками кирпича подвал. Наверх, в рассветную муть, вели разбитые ступени. Он оставил фонарь, взял пистолет, высматривая, не поджидает ли кто снаружи, поднялся в проем и встал с разведенными руками. Разбитые ступени вели в недостроенный и уже заброшенный храм. Подпол порохового погреба занимал место крипты. Снежинки опускались через голые стропила на груды строительного мусора и полурастащенные штабеля балок. В алтаре стояла бетономешалка без двигателя.
Андрей было двинулся вдоль главного нефа, но поглядел в окно и свернул в трансепт, к ближайшему выходу. За окном маячил церковный шпиль, снизу его перехватывал, словно срезая, проблесковый огонь, а еще ниже, по камню, трепетали космы плюща. Хотя сразу стало ясно, что это за шпиль и что за огонь с камнем, для того чтобы убедиться, что все это составляло то место, куда он поднимался несколько дней назад с Шабером, Андрей должен был непременно выйти наружу. Сердце гуляло у него в груди. Он смотрел на громоздкую, похожую на донжон и, вероятно, когда-то служившую донжоном церковную башню, вспоминал ее виды на открытках и удивлялся, как не понимал прежде, до чего она была замечательно сложена. Башня перекрывала вид на мальтийскую резиденцию, и, значит, с лоджии, на которой сейчас должен был находиться стрелок, не просматривались ни заброшенная стройка, ни западные подходы к самой церкви. Все же, опасаясь, что снайпер мог переходить с места на место и поглядывать в эту сторону и кто-то мог прикрывать снайпера с земли, Андрей пошел к маяку в обход, по дну обросшей вереском лощины.
Он старался не думать, что его ждет впереди, но притом не допускал мысли, что Шабер, падкий до общих слов и забывавший свои собственные, мог обманываться или был обманут. Развлекаясь, он осматривал пистолет, сдвигал затвор, глядел на патрон в патроннике, вытаскивал магазин и не сразу, как не сразу замечают пропажу, увидел, что у него всего четыре патрона. Оказывается, после гостиницы он не перезаряжал пистолет, а запасной магазин остался в бункере, в подсумке на ремне измазанных солидолом брюк. «Хватит и этого», – заключил он, пораженный своей мальчишеской оплошностью.
Кругом церковной ограды и внутри нее не было ни души. Снег припустил, но таял быстрее, чем ложился. Выйдя из лощинки, Андрей перебежал дорогу против ворот. На парковке стояла легковушка настоятеля, со свежей грязью на порогах.
О самого настоятеля он споткнулся в складской пристройке. Из пристройки вели ходы в подклет и на лестницу в башню, и, судя по еще мокрым следам, с лестницы сюда и стащили тело. Священник, моложавый, военной выправки человек, лежал на боку поперек двери. На ветровке под левой лопаткой лоснилось небольшое и от торчавшей рукояти стилета как бы червивое, сгущенное посередине маслянистое пятно. Андрей закрыл за собой дверь, протиснулся между трупом и стеной и, успокаивая дыхание, прислушиваясь, встал у выхода на лестницу.
Тут, в полутьме, над трупом, он впервые подумал, что не только недооценивал своего врага, но, в сущности, никогда не верил в него. До сих пор он представлял себе какого-то злого гения и только сейчас понял, что и ненавидел его детски, не всерьез. Ненавидеть же готового к отпору врага было все равно что падать перед ним без чувств. Следовало просто набраться терпения. Когда мимо церкви к особняку пройдет машина, даже самому подготовленному врагу станет не до того, чтобы приглядывать за лестницей. Андрей приник лбом к камню и считал удары сердца. Он не ожидал, что мог так растеряться. Вскоре с дороги и в самом деле послышался шум машины, а вверху башни как будто стукнула дверь. От нижней площадки до той, что выходила на лоджию, было ступеней полтораста, и он поднимался по ним не столько к стрелку, сколько от своей детской ненависти к нему.