Он даже не сразу понял, что убил его. От четырех выстрелов из-за двери, каждый из которых был убойным, нацеленным в центр воображаемого маслянистого пятна под лопаткой, стрелок поначалу словно оторопел. Потом, когда из-под куртки появилась кровь, он отвалился от винтовки на балюстраде и так же медленно, как бы устраиваясь, разлегся навзничь на полу. Это был Корнилий. Испустив дух, он, казалось, продолжал чувствовать боль. Андрей смотрел на него, словно еще не мог поверить тому, что произошло. С лоджии на лестницу залетали снежинки, и он заслонялся от них ладонью, как от света.
Из оцепенения его вывел далекий звук клаксона. Сторонясь прибывающей лужи крови, он прошел на лоджию. От ворот особняка в сторону церкви отъезжал легковой автомобиль, в него кто-то запрыгивал на ходу. Андрей взял с перил винтовку, старую «беретту», пропахшую табаком. В жерло с крестовым прицелом было ясно видно двух человек на передних сиденьях в машине, причем одетый в штатское пассажир вертел перед собой солдатскую каску. Андрей взглянул на пустой двор особняка, на закрытую входную дверь, на слепые окна фасада и льва в фонтане, затем было опять прицелился в машину, но та уже мчалась по дороге за деревьями. Тогда, проверив полный, на пять патронов, магазин, он сложил сошки, зарядил ружье, вернулся на лестничную площадку и прислушивался к дороге. Машина, против его ожиданий, миновала церковь, не сбавляя хода. Он оглянулся на Корнилия, на кровь, уже забиравшую порог и словно теснившую его с площадки, и стал спускаться по лестнице. Чем ниже он сходил, тем больше уверялся в том, что он сделал что-то не то. Он чувствовал себя преступником, выползавшая с лоджии лужа указывала на него как на преступника, и при всем при том его преступление составляли не выстрелы в спину. Он не знал, что это было. О Зельде он вспомнил не сразу и даже поначалу поморщился от одного имени на языке, но понял, что сейчас это было единственное, что могло сделаться ключом к происходящему. Из пристройки он пошел не на улицу, а в подклет. Вход в подземный коридор к мальтийскому особняку был не заперт, однако в дубовую заслонку, запиравшую дверь в библиотеку, ему пришлось стучать – сначала кулаком, затем прикладом.
– Лембке, я знаю, вы там! – кричал он, отдуваясь. – Откройте!
На лестничной площадке была кромешная тьма. Из дома слышались шарканье и гулкий грохот, будто передвигали мебель. В сердцах он ударил по заслонке так, что с другой стороны посыпалось стекло – не выдержало зеркало на двери.
– Богом клянусь: считаю до трех и стреляю!..
– Сейчас! – ответил глухой, как из шкафа, голос Шабера. – Только, слышите, без глупостей! Тут мы… – Он не договорил. – Сейчас… всё!
Стукнули запоры, дверь подалась, и на лестницу хлынул свет. Андрей забросил ружье на спину, переступил осколки и вошел в библиотеку.
Шабер, таращась на него и накрывая ладонью прижатый к ляжке дамский пистолет, пятился к стене. На кафедре у стола стояла Зельда в дорожном платье и в мудреной шапочке с вуалькой. Она еще держалась концами пальцев за подлокотник кресла, из которого ее поднял шум, испуганно ухмылялась и не знала, сесть обратно или подойти к Андрею. Встретившись с ним глазами, она решила сесть.
– Как добралась? – спросил он.
Она не отвечала.
– Скажите, это правда? – обратился к нему Шабер.
– Что?
– То, что она говорит?
– С прибытием, – сказал Андрей Зельде.
– Так она говорит, вы ее вызвали, – тоном сплетни произнес Шабер.
Андрей как будто не слышал его и продолжал что-то спрашивать у Зельды. Та, поддаваясь его тону, так же издевательски отвечала. Огрызаясь, то есть на миг забыв про себя и свои шапочки, она была вызывающе хороша, и он с удовольствием распалял ее. И все же то, что было сказано Шабером, пусть не сразу, как идет с запозданием ударная волна, нагоняло его, опрокидывало в мыслях. И это кончилось тем, что он перестал слышать и себя, и Зельду, и Шабера. С какого-то момента он находился в библиотеке как бы обособленной частью, и даже если что-то сто´ящее, страшное пробивалось к внутреннему слуху – вроде того, что первый его звонок, пока Зельда не проснулась, был записан на автоответчик, а второй длился минут десять, так как ему стоило труда уговорить ее, чтобы она пропустила сегодняшний зачет по этике, – если все это и доходило до него, то как сквозь сон. Хитрость тут, вероятно, заключалась в громадном расстоянии, которое теперь отделяло его внешний слух от внутреннего, в том, что голая правда могла оставить от него мокрое место, но в то же время он чувствовал, что если не хотел сойти с ума, то должен был выяснить ее наверно. С видом, что хватился чего-то, он попросил минутку и вернулся в коридор. От самой лестнички он пошел так быстро, словно боялся погони. Но бежал он от своих приходивших в сознание мыслей, ударной волны, шедшей за ним. И она, эта простая, топорная, страшная мысль – что он наделал? – настигла его в подклете. На минуту он точно перестал чувствовать себя. Он метался среди бочек, сетей, каких-то валящихся багров и удочек и орал так, как, должно быть, орет на последнем издыхании тонущий в водовороте. Хватая и разбрасывая, что мог бросить, и ударяя в то, что было не сдвинуть, цепляясь за него что есть мочи, он будто требовал от окружающего сгинуть, поддаться той самой волне, что била в него изнутри. Но когда волна сошла и, задыхаясь, он смотрел на разгромленный подклет, он вспомнил, что собирался выяснить, почему все так произошло. И, бог весть с чего, теперь в этой мысли забрезжила надежда.
Из церкви он кинулся обратной дорогой по лощинке. Снег падал крупными, похожими на перья клочьями. Раскисшая земля сплошь подергивалась белым. Ему чудилось, он идет в каком-то незнакомом месте, даже в другом мире. Красные россыпи вереска горели точно гирлянды на рождественской вате. Воздух был свеж, и это пусть казавшееся не к месту ощущение новизны, преображения мира ободряло его настолько, что, пройдя больше половины оврага, он услышал, как шепчет какой-то вздор. Сбавив шаг, он понял, что повторяет то, что говорил много лет назад, когда отец уронил в гостиной елку и крошево из слюдяной изнанки звезд вспыхнуло на полу: «Ну па-ап…» Картинка эта, свежая, как снег, нисколько не теряла при том, что детской фразой он обращался к нынешнему разгрому в подклете, и развлекала его, пока он не дошел до заброшенного храма.
Общее обновление ничуть не касалось этого места, напоминавшего то незаделанную дыру, то место крушения. Тут было меньше и снега, и света. И такое же тяжелое предчувствие беды схватило его, когда он спускался к «рукаву». Он искал оставленный фонарь, но вместо фонаря почему-то подбирал всякий хлам. Его бросало то в жар, то в холод. Ребристый, заплывший плесенью свод «рукава» наползал на него из темноты, как нёбо. По полу змеилась гнилая разлезшаяся веревка. Дверь в замаскированный под щитовую тамбур была приоткрыта. Млея, он уже было потянул ружье из-за спины, но догадался, что, скорее всего, сам и оставил ее так. В потерне тотчас пошли моргать, зажигаясь, лампы. Он осторожно двинулся к люку в бункер, но уже через пару шагов не стерпел, сорвался на бег. Дверь оставалась запертой и заблокированной. Просияв, он постучал условным стуком и смотрел на большой рычаг-маховик. Ответа не было, да и не могло быть так скоро. Он навалился на броню, прихлопнул по ней и снова постучал. Не только потерна откликалась эхом позади, но и за дверью был слышен отчетливый, пространный отзвук. Выбив очередной SOS, он прикладывался ухом к плите. Ни звука шагов, ни тем более щелчка снятого стопора он не услышал, но не унывал. Девушка могла со скуки отправиться гулять по бункеру и, чего доброго, заблудиться, могла, наконец, опять заснуть в каземате, и поэтому терпеливо, как стучат, когда знают, что обязательно откроют, он продолжал нахлопывать по рычагу. Со временем перерывы между его вызовами укорачивались. Делался более отрывистым, нервным и сам стук. Потому что никто не отзывался ему. И потому что он начинал понимать, что никто не отзовется. В бункере стояла тишина. Мизерное эхо стуков лишь оттеняло ее. Чувство беды, ожидания чего-то страшного теперь целиком забирало его. Он уже как будто просил не открыть, а помочь ему. И не столько стучал, сколько скребся. И когда ему стало ясно, что это мольба о помощи и ничто другое и что после всего произошедшего он велением то ли гордости, то ли глупости продолжал надеяться на помощь и возвращался сюда именно за помощью, он оттолкнулся от двери и пошел прочь. Наверное, если бы сейчас потолок стал опускаться ему на голову, он не удивился бы, но и зная, что потолок не опустится, все равно думал, что невозможно это было потому, что теперь он не заслуживал даже подобного. Пройдя до конца потерны, он уперся в такую же дверь, что вела в бункер, и, прежде чем отпереть ее, зачем-то тщательно вытер руки о штормовку.
Из дота, в амбразуру, выходившую на подъездную дорогу к бункеру, было видно военный джип, карету «скорой помощи», стоявший под парами черный лимузин и автобус с обрешеткой. Вокруг машин собралось человек шесть спецназовцев, все при полном снаряжении и автоматах. Был там и кто-то еще, прохаживавшийся за автобусом, кого он не мог разглядеть, пока тот сам не показался в виду, и не просто показался, а буквально атаковал спецназовцев. Андрей не поверил глазам – солдатам устраивал разнос священник, тоже, можно сказать, при полном снаряжении: в расшитой золотом белой ризе, в митре, с длинным, выше себя, и таким же раззолоченным епископским посохом. Риза почти пропадала на снегу, отчего при беглом взгляде возникало чувство, что перед спецназовцами реет привидение.
Плюнув, Андрей пошел искать выход к батарее, но на двери висел замок. Лаз в подземный ход, сообщавшийся с другими точками, был накрыт листом фанеры. Ход вел в самый восточный, ближайший к батарее дот. В амбразуру боевого каземата тут по-прежнему было видно лишь рощу с дорогой. Медленно, стараясь унять вдруг взявшее в разгон сердце, Андрей забрался по насыпи на крышу.
На заметаемой снегом земле пологий подъем к батарее походил на грязную, оброненную каким-то чудовищем подкову. Люди – в основном штатские, но часто под дырявым настом зонтов виднелись бирретты и фуражки – стояли так сосредоточенно, каждый на своем месте, что образовывали не столько толпу, сколько процессию. Вот-вот все как будто собирались сдвинуться куда-то и поглядывали как на распорядителей на нескольких человек у входа-сквозника. Смотрительский пикап на стоянке за шлагбаумом был затерт военными джипами и автобусами в решетках. Между стоянкой и «подковой», лицом к «подкове», раскинулся шатер с большим, почти пропавшим под снегом красным крестом поверху. Шумело невидимое море.