Колдун в черном стоял рядом с постаментом и творил стужу. С его рук стекали, змеились по полу морозные узоры, но быстро таяли. Лицо колдуна оставалось нечеловечески спокойным, но чем ближе подступал бой, тем яснее становилось видно, что колдовство стоит ему всё больших усилий.
Ниула рубанула наотмашь, тварь отскочила, пошла по дуге вокруг нее. Якут тут же оказался за спиной девушки. Что-то коротко сказал, та присела в низкой боевой стойке. А Якут неторопливо пошел к колдуну. Он не смотрел по сторонам, вроде бы даже и не заметил, что его пытается зарубить один из немногих оставшихся на ногах наемников. Просто чуть склонил голову и двинулся дальше.
Наемника заколола Ниула и тут же, возвратным движением, достала-таки моргру. Тварь обиженно заплакала, как ребенок, и отскочила, баюкая перерубленную лапу.
Противостояние давалось Якуту непросто. Он закусил губу, двигался рывками, словно его ноги вязли в невидимой смоле, но шел к своей цели.
Он вел бой сразу в двух мирах – такое умели немногие, и плата за это умение была высока. Лицо Шамана истончилось, кожа обтянула скулы, глаза горели болезненно-ярким огнем. Но он не останавливался.
Шел, не отрывая горящих глаз от колдуна.
Столяров неподвижно стоял, бессильно опустив руки.
Где-то глубоко в подсознании у него мелькнула мысль, что он представляет собой страшное и жалкое зрелище, особенно его смущали несвежий расстегнутый ворот рубашки и заросшие седыми волосами запястья, торчащие из рукавов пиджака.
Он стоял сгорбившись, бессмысленно водил глазами по сторонам, что-то искал в камере, но что? Он не помнил или не хотел вспоминать.
Чувствовал: если вспомнит, то будет так стыдно и страшно, что жить с этим станет невозможно.
Взгляд остановился на очертаниях неподвижного тела под одеялом.
Столяров тяжело шагнул к двери, сжал кулак, с удивлением посмотрел на него, будто вспоминал, что это такое и что нужно делать с этим дальше.
Стукнул в дверь раз, другой. Заколотил уже двумя кулаками.
Стерегли Столяровых двое.
Сторожам наказали смотреть зорко, членовредительства не допускать, поскольку вопросы к купцу у нанимателей еще оставались. Какие – наемники не спрашивали. Стеречь оставили тех, кто помоложе, в делах еще особо не участвовал и долю имел поменьше. Пусть, мол, обкатываются.
– От двери отойди, – крикнули снаружи, и Столяров послушно отошел.
Вошел один охранник, второй остался снаружи. Вошедший стоял правильно, чуть в стороне, чтоб, ежели что, сразу захлопнуть дверь. Короткое копье смотрело наконечником точно на купца.
– Жене… плохо, – глухо выдавил Столяров. Плечи его снова опустились, руки безвольно повисли.
Охранник подошел к матрасу, нагнулся, осторожно потряс завернутый в одеяло сверток.
– Эй… Эй, ты что там?
Тело было расслабленно-неживым, тяжелым… Мертвецов наемник, несмотря на молодость, повидал достаточно.
– Да чтоб тебя, – прошипел он, вставая на колени рядом с закутанным телом.
Взялся за край одеяла, потянул.
И даже не почувствовал, как остро заточенная щепка вошла в глаз, пробила мозг и скрежетнула по кости.
Столяров вылетел из камеры одним прыжком. Почувствовал что-то неудобное, мешающее в животе.
Стало горячо. Взревел. Ударил человека с копьем головой о стену раз.
Другой.
Третий.
Отпустил обмякшее тело.
Повернулся к жене. Что-то все равно мешало, и было очень больно и горячо.
Копье пробило живот наискосок, стальное жало вышло из бока, торчало окровавленным птичьим клювом.
Купец устало сел, привалившись к стене так, чтоб древко не упиралось.
Посмотрел на жену.
– Ты иди. Иди за Маришенькой.
Помолчал, всхлипнул:
– Раньше надо было старому дураку…
Женщина сняла с пояса убитого нож, неумело, но крепко сжала рукоять и ушла.
Якут молча смотрел на чашу.
Казалось, он не делал ничего, но Иван понимал, что именно исходящая от него незримая сила до сих пор не дала вихрю нащупать в чаше точку Воплощения.
Битва продолжалась. Порождения пространств и разумов бились уже не за право воплощения. За само существование Многомирья, за право быть в нем.
Гигантские змеи, выросшие из-за спин многоруких воинов, вознеслись в облака тех миров, где обитают боги, и обрушились на призванную иноком дружину.
На их пути встал старец в снежно-белых одеждах. Раскинул руки, подставляя широкую грудь с сияющим крестом, и твари остановились, закружили, забили хвостами, не в силах его коснуться.
Рядом с Медведем возник и пошел, деревянным посохом отбивая удары многоруких воинов, высокий человек в длинной шубе. Он рос, высился, превращаясь в великана, возложил руку на голову Медведя, и зверь взревел, встал на задние лапы и разорвал одного из многоруких. Его тут же обвила гигантская змея, и духи-звери покатились по облачной тверди, терзая друг друга.
– Ваня, чаша, – шепнул Якут. Раскинув руки, Шаман чуть шевелил пальцами, словно жонглировал чем-то невидимым.
Он коснулся Ивана, и они вознеслись над схваткой, оказались совсем рядом со смерчем, в котором все яснее проступали очертания существа, и были эти очертания настолько чужды этому миру и страшны, что у Ивана закружилась голова.
– Чаша, Ваня, – повторил Якут, – надо разбить чашу. Иначе долго не протянем. Я дам тебе время.
И Якут обнял смерч.
Этого не могло быть, смерч накрывал уже весь мир, поглощал его, и лишь там, внизу, где кипела битва, сверкали искры оранжевого и бело-серебристого света.
Но старый шаман смог.
Он держал вихрь, не давая закручиваться и втягивать в себя окружающую реальность, выигрывая драгоценные мгновения.
Иван слился со Звездным Лисом. Запетлял между сражающимися духами и неведомыми существами, подскочил к чаше и уперся в ее гладкий бок.
И почувствовал чей-то далекий, едва ощутимый отклик.
Стеклянному деду было сразу и хорошо, и плохо. Он растворялся, забывал себя, и это было хорошо. Ведь он забывал все плохое, что с ним творилось, уходила боль, исчезал страх, больше не было свистящего острого стекла, которого он так боялся.
А что до плохого, до того, что исчезали лица друзей и знакомых, так это были мелочи. Он давно уже их не видел, и никто из них ни разу не пришел его навестить.
Значит, и не нужны они ему.
Он устремлялся в выси, о которых никогда и не думал, терял себя, а остатки его существа все сильнее заполняло единственное желание – притянуть, вобрать в себя то, что было где-то там, наверху.
Далекий, едва слышный зов снизу коснулся его, словно кто-то хорошо знакомый положил руку на плечо. Едва-едва касаясь.
Но этого хватило. Дед Харитон услышал зов, который был обращен именно к нему. Он был кому-то нужен.
Кому?
Он хорошо знал этого человека… Человека? И он сам, значит, тоже человек?
То, чем Харитон становился, сжало его горло так, что потемнело в глазах, потащило за собой, растворяя в общем потоке, создающем колдовскую чашу.
Но на краткий миг бывший порубежник почти полностью обрел себя. И увидел полные надежды глаза.
Старик не помнил его имени. Зато помнил, как тот, вместе с другом, приходил и говорил с ним. Помогал. Делал очень простые, но такие нужные вещи. И сейчас этот человек шепнул одно слово: «Помоги».
Стеклянный дед попытался встать, но не смог – его держали крепкие широкие ремни. Тогда он сделал то, что когда-то умел, но чего теперь боялся.
Вокруг него засвистели осколки колдовского стекла, вспарывая душу, взрезая сознание, и это было очень страшно.
Старый порубежник закричал и умер.
Исчезла всего одна нить, сплетавшая чашу.
Лишь на миг изменилось гудение, исходившее от чаши, лишь мгновение звенящей тишины повисло и прошло.
Лис тявкнул и толкнул чашу передними лапами.
Закричав, Якут стиснул основание вихря, сдерживая существо, которое пыталось вырваться и неотрывно смотрело на него провалами беззвездной пустоты, выпивая душу.
Великан с посохом и Медведь толкнули чашу вместе с Лисом.
Взмахнула крыльями вернувшаяся Сова, с разлета ударила грудью, чаша закачалась и начала падать, теряя равновесие и осыпаясь по краям.
В Яви Якут покачнулся и так же, как смерч на изнанке Мироздания, обхватил колдуна. Крепко сжал.
Сцепившиеся в неистовом объятии фигуры окутал морозный туман. Сгустился, превратился в прорастающее ледяными ветвями-иглами дерево, которое росло, поднималось к потолку, уперлось в него и вдруг со звоном распалось. Ледяные осколки полетели во все стороны, задевая всех, кто оказался на их пути. Стас прикрыл лицо рукой.
Снежная пыль осела. Якут с трудом развел руки, сделал шаг назад. Пиджак на нем потрескивал – ломалась насквозь промороженная ткань.
Колдующий стужу завалился на бок. Ударился об пол и раскололся. О том, что произошло дальше, каждый рассказывал по-своему, делясь собственными впечатлениями.
Ниула помнила, как летела на нее моргра, видела, как раскрывалось ее туловище, превращаясь в огромную пасть, усеянную присосками и мерзкими наростами. Девушка только и успела шагнуть в сторону и полоснуть поперек саблей. Как исчезла из кресла девочка, Ниула вообще не заметила.
Стасу запомнился грозный гул, от которого затряслись стены зала. Он раздался в тот момент, когда женщина с землисто-серым лицом и безумными провалами глаз выдернула девочку из кресла и закрыла собой.
Он помнил, как страшно кричал майор Хацкий, отрывая руки женщины от ребенка, а потом вдруг поперхнулся, закашлялся и начал как-то робко, по-детски трогать выросшую из шеи рукоять ножа. Ноги его подломились, и он упал с помоста.
А женщина побежала к двери, и девочка сжимала мать так крепко, что детская тонкая ручка побелела, и эту светлую ручку Стас запомнил, она ему потом долго снилась.
В этот момент он решил, что все кончилось, но оказалось, что еще нет.