Своим крылом коснулась Петра Аристарховича и слава области. Когда ее награждали за успехи в выполнении народнохозяйственного плана, орденом «Знак Почета» отметили и его, старейшего работника торговли.
Но это была показная, видная всем сторона жизни и деятельности Петра Аристарховича. Другая, неосвещенная, как у Луны, оставалась ненаблюдаемой. Она была доступна только сыну Мише, на редкость рано созревшему и возмужавшему подростку, и отец виделся ему в этой тени образцом современного делового человека. Рыхлое еще, восприимчивое существо жадно впитывало отцовскую философию жизни, воззрения на свое место в ней. Не нравилось Мише только одно увлечение Петра Аристарховича — коллекционирование публикаций о рассекреченных проделках торговых работников. Какой-то зловещей казалась эта причуда отца. Петр Аристархович выстригал заметки из всех доступных ему газет, внимательно перечитывал и, грустно помотав головой, — до чего же неумно! — складывал в старинную, с перламутром, шкатулку, которую именовал музеем дураков.
Петр Аристархович, член комиссии народного контроля, член правления коллективного сада и потому вечно в заботах, вечно занят. Печься о Мише, присматривать за ним вменялось в обязанность часто меняющихся в доме молодых особ. Но после девятого класса Миша сам стал «присматривать» за этими особами и однажды был уличен в далеко не мальчишеской игре с отцовской двадцатилетней пассией по имени Анна.
Ветреная Аннушка получила от Петра Аристарховича порцию увесистых оплеух и едва не была вышиблена за порог «без выходного пособия». Спасла окрепшая к тому времени привязанность Петра Аристарховича к этой толстобедрой, простодушной девице. И вот Мише после экзаменов за десятый велено было отправляться в ссылку.
Перед отправкой отец и сын долго сидели за бутылкой вина и Нельский-старший наставлял:
— Ты должен получить высшее образование. Лучше — экономическое. Без диплома в наш век и в продавцах делать нечего.
Потом говорили о студенческой жизни, о Москве с ее неисчислимыми соблазнами.
— Получать от меня будешь, — прямо и жестко говорил Петр Аристархович, — столько, сколько потребуется на учебники, метро и стирку белья. На конфеты девчонкам и сигареты, если станешь курить, не жди. Дворником, сторожем в детсад на пару месяцев… Не зазорно студенту. Разумеется, я могу тебе презентовать и десять, и двадцать тысяч. Хоть сию минуту. Не жалко для сына. Но я, милый, никогда не сидел в тюрьме и не хочу сидеть. Тюрьма — для кретинов. Ты же, имея лишнюю сотню рублей и не имея житейского опыта, совсем нечаянно можешь лишить меня свободы, которую я ценю превыше всего. Тем более на склоне лет. Понимаешь? Я ценю и другое — свою репутацию. Я хочу умереть тем, кого, по меркам нынешнего общества, считают порядочным человеком: с гражданской панихидой в Доме культуры, с хорошими речами у гроба, с орденом на атласной подушечке…
Институт Миша закончил с отличием. Ему предложили работу в Министерстве торговли одной из республик, но Миша уже сориентировался, куда ему, голубю, лететь и зачем лететь. Он распределился в тьмутаракань директором продмага.
Там, в тьмутаракани, Миша получил известие, что отца уложил в постель давний тяжелый недуг. Петр Аристархович мужественно сообщал, что едва ли теперь поднимется и, пока в здравом уме, хотел бы распорядиться своим движимым и недвижимым имуществом. Дом и «Москвич», по всей видимости, он отпишет Аннушке, пусть на то не будет в обиде милый сын, а все остальное, что нельзя указать в завещании и что в десятки раз больше отрезанного в наследство молодой сожительнице, — ему, Михаилу. «Приезжай, передам из рук в руки».
Медленно подбирался рак к жизненным центрам Петра Аристарховича, а вот подлое свое дело сделал в одночасье. Миша еще переваривал смысл письма, плавал в угаре от свалившегося на него богатства, когда пришла телеграмма от Аннушки: Петр Аристархович умер.
После смерти все происходило так, как хотелось Петру Аристарховичу: публиковалось газетное сообщение о безвременной кончине уважаемого человека, в Доме культуры состоялась гражданская панихида, был и орден на атласной подушечке и все остальное, с чем провожают порядочных людей в запредельный мир.
К погребению Миша успел, а вот «получить из рук в руки»… Поэтому горе его было безутешным. Обстукал, исковырял стены от потолка до плинтусов, расшатал половицы, перевернул вниз крышей садовый домик, едва не по винтику разобрал «Москвич», перекопал подворье, но так и не нашел никакой шкатулки, кроме той старинной с мерзкими вырезками о судебных процессах.
Миша пять лет сидел на студенческой стипендии, как истый провинциал, сам стирал и штопал носки, питался «котлетой на хлебе» со спитым чаем… За каким чертом нужна была эта схима?! Почему отец тянул с передачей «из рук в руки»?
Может, Аннушка знает то укромное место?
На третий день тщетных поисков, измотанный, обалделый, Миша Нельский полез к Аннушке в постель, но Аннушка так горько и скорбно зарыдала, что Миша пулей вылетел на крыльцо — под освежающие струи вечерней прохлады. Аннушка успела искренне прилипнуть сердцем к немолодому, доброму и еще сильному человеку. Она была честна в своем горе.
Утихомирив колотившееся сердце, Миша вернулся и уронил свое грузное тело к ногам Аннушки, умоляя пойти за него замуж. Аннушка трезво отвергла это предложение:
— Не на мне ты хочешь жениться, Миша… Знаю, есть деньги, большие деньги. О них он тебе писал, но где — духом не ведаю. Клянусь всем святым.
Деньги были законспирированным богом Петра Аристарховича, иконами на божнице верующего, он на них мог только молиться. Да и то один на один. Нет, не мог Петр Аристархович доверить своего бога не очень-то резвой на ум Аннушке.
Миша известил свое начальство, что занемог, и еще неделю убил на переборку сарая, перелопачивание погреба и садового участка. Страдающая Аннушка умоляла его:
— Миша, возьми все: дом, машину — все. Не надо мне никакого наследства. Тряпками Петр Аристархович обеспечил на много лет, есть еще восемьсот рублей… Проживу.
Миша не принял жертвы и отбыл к месту работы. Надо было спешить наживать капитал самому.
За все время работы где-то на Севере он трижды наведывался в Свердловск. Целыми днями Миша Нельский зыбался в кресле-качалке молодой вдовы. Его полубезумное стремление отгадать родительскую загадку наводило на Анну падучую тоску. К тем годам кошелек Михаила Петровича изрядно распух, но сердце, как и прежде, терзалось и дико скорбело, что золотой телец — псу под хвост. Нельский с ужасом ловил себя на том, что думает об отце с бешеной ненавистью.
К сорока годам Михаил Петрович оставался холостяком. Делиться богатством с чужой посторонней женщиной? Эта мысль казалась невероятнейше дикой. А женщины, желанной его сердцу, способной стать родной до забытья презренных купюр, не находилось. Никого не любил Нельский. И его, рыхлого, охваченного скрытой для всех тягой к наживе, тоже не любили. Конечно, без женщин не обходился, уворовывал ночь-другую, на том и ставил точку. И на тебе — в сорок лет как в угаре! Влюбился. Обворожительная Софья Загорская, решительная в делах и суждениях, — будто звезда с неба. Нельский со всей серьезностью стал размышлять о давних, полузабытых наставлениях отца, пытаясь вернуть себе благоразумие. Не пора ли, как говорят граждане уголовники, рвануть когти, вовремя смыться? Не только в значении дать тягу. Нет, смываться по-настоящему: смыть Нельского, как смывают неугодные пятна.
Настороженно, чутко жил он все эти годы. Достигая очередного «пика желания» и чуя, как начинает нагреваться земля под ногами, Нельский находил благовидный предлог для увольнения, сообщал об отъезде в город Икс и включал третью скорость в направлении города Игрек. С его отбытием в отделах кадров исчезали фотографии и всякие бланки, касающиеся его личности. На Камчатке был Сливко, в Якутии — Мулявин, в нефтеносном крае — Деулин.
А чем плоха фамилия Загорский? Еще бы к фамилии невесты документ об инвалидности… Без такого или подобного документа милиция, чего доброго, к тунеядцам причислит. Нельскому же не хотелось больше пользоваться конституционным правом на труд, претила ему профсоюзная, служебная и всякая другая дисциплина. Он согласен на зависимость только от самого себя.
Еще в Усть-Янске пытался трезво оценить обстановку, разумно посмотреть на себя со стороны: не патология ли, унаследованная от отца, вот это неукротимое желание разбогатеть? Не деформировалась ли у него, Михаила Петровича, психика? Поглядел и так и этак на себя, убедился: нет, он здоров, просто устал.
Завершив намеченное в пушных факториях Камчатки, Нельский утопил паспорт Зиновия Львовича Сливко в Пенжинской губе и под собственным именем объявился в родном городе, решил отдохнуть от утомительных, крайне нервирующих дел.
Неимоверно растолстевшая Аннушка страдала одышкой, жаловалась на сердце, и врачи рекомендовали ей незагрязненную деревенскую атмосферу, родниковую воду и спокойный быт. По-родственному совсем дешево уступив Нельскому пришедший в упадок дом покойного Петра Аристарховича, она уехала в какие-то Выселки коротать остатнюю жизнь в непосредственной близости к природе.
Пятнадцать лет усадьба стояла без мужского догляда: наружная штукатурка местами обвалилась, давно не крашенная кровля прохудилась, расшаталось крыльцо, прогнили дверные и оконные косяки. Нельский не стал обременять себя ремонтом: засиживаться в Свердловске он не планировал. Перебрал только полы. Да и то все по той же давней причине — искал отцовское богатство.
Став во главе вокзального ресторана, Нельский за несколько месяцев сделал его образцово-показательным. С треском увольнялись лихоимцы и любители чаевых, хапуги и грубияны, которых Нельский никак не мог терпеть возле себя. Все шло к тому, что Михаил Петрович мог покинуть Свердловск с великолепными характеристиками в кармане.
Но вот же судьба-злодейка! Все прахом, все — независимое положение, свобода личности, по гроб обеспеченная жизнь… И на чем зацепили — на каких-то пошлых пирожках!