— Ура! — закричал Гешка Паклин и выскочил из засады. Ребята с криком бросились за ним. Не добегая до леса, они увидели, как из кустов выскочил парень и побежал в глубь болота. Оторопев, они остановились.
— Это Мардель, Дроботов это. Чего он испугался? — растерянно проговорил Гешка, подходя ближе к кустам. На траве, зажав голову руками, лежала девушка. Она стонала и что-то пьяно бормотала, но слов ее было не разобрать.
— Надо бы матери сказать, — заволновался Шурка.
— А где она? — возразил Ванька.
— Ладно, — повернулся Гешка, — айда к бане, там мой дядька. Вымоется он, мы ему все и расскажем.
— Я уж не пойду: мне домой пора, — заторопился Сташков и побежал на автобусную остановку. А ребята, возбужденные увиденным, заторопились к бане. Вскоре вышел и Виктор Звалов с Валерием Брыкиным. Ребятишки наперебой заговорили о том, что Мардель — Дроботов — избил какую-то девчонку, а сам убежал. Все вместе они пошли к лесочку. Звалов и Брыкин узнали девушку. Это была Пестерева. Она все еще что-то бессвязно бормотала, держась за голову.
— Вишь, нарезалась, — Звалов оглядел место пиршества. — И ведь не первый раз попадает, а все неймется!
— Отлежится, — махнул рукой Брыкин и зло пошутил: — Поучил немного девку Серега, чтоб пуще любила… Э-э! Сегодня поругались — завтра помирятся. Не наше дело! И болтать об этом зря нечего.
И они ушли, не придав значения случившемуся: одни, потому что привыкли рассматривать жизнь через призму широкореченских обывателей, а другие были просто неспособны критически оценить все, переложив это, как им казалось, на плечи взрослых.
Преграда молчания была сломлена. После того как Геша дал правдивые показания, их нужно было закрепить. Пришла пора браться за Брыкина и Звалова. Обоих сразу же вызвали на допрос.
— Знал я, что Дроботов избил Пестереву, — сказал Звалов, — но не думал, что все так кончится. И не беспокоились мы: бивали ее и раньше. Правда, на следующий день шли с Брыкиным мимо, завернули туда, где лежала Татьяна, но ее там не было. Только от того места тянулся к болоту след в примятой траве. Мы подумали, что это она ползала пить или умыться, а потом ушла. Позже слух прошел, что Татьяна куда-то уехала, и мы позабыли о том случае. Правда, когда провожали Дроботова в армию, я спрашивал, что, мол, ты тогда с Танькой-то сделал, но он выругался, а потом замял разговор, и больше ми не спрашивали, — закончил Звалов.
Дроботов действительно второй год служил в армии. Установили где, связались с командованием, выехали на место. Вернулись в Свердловск с Дроботовым — и прямо с самолета на допрос.
Пестереву он знал давно. Были они почти одногодки, и в ребячьей компании считалась она своим человеком. Но в последнее время Татьяна завела себе новых друзей, и он ее давненько не видел. А в тот день Дроботов, возвращаясь с работы, купил две бутылки вина и случайно встретился с девушкой.
— Как она, жизнь молодая? Все хорошеешь, — подкинул комплимент парень.
— Да где там. Не до жиру, быть бы живу. А ты, я смотрю, шикуешь. Вино? — Пестерева рассмеялась. — А я на мели.
— В чем дело, я угощаю, — театрально расшаркался Дроботов. — Подожди, только закусь возьму.
Они прошли краем стадиона и углубились в лесок. Там, на бугорке, разложили на газету огурцы и сыр. Кусок хлеба Дроботов разрезал перочинником. И только тогда вспомнил, что отец просил его прийти пораньше. «Вот связался», — ругнулся он про себя и положил на газетку часы: потороплюсь. Однако за выпивкой Дроботов позабыл обо всем, а вспомнив, не нашел своих часов.
— Танька, кончай дурить, тороплюсь я, — стряхивал он с газеты остатки закуски, — где ходики?
— Да ты что, позабыл, что ли, пока миловался тут со мной, что подарил мне их? — Она лукаво подмигнула и затянула пьяным визгливым голосом: «За любовь ей до-ро-го пла-ти-ли, за кра-су да-ри-ли жем-чуга». А ты — часы…
— Отдай, шлюха, — выругался парень, — ишь чего захотела, жемчугов, — подступал он.
— Не тронь! — вскрикнула Танька, и злоба исказила ее лицо. — Это я-то шлюха? Ах ты, пес шелудивый, кобелина проклятый, тебе бы только девку полапать. А нет чтобы уважение ей оказать, подарок сделать. Вишь, в чем хожу, — вытянула она ногу, — чулок добрых и тех нет…
— Вот тебе уважение, вот, — зверем метнулся к ней парень, один за другим нанося удары бутылкой.
Так и не окончив фразы, Танька, обхватив голову руками, обмякла и упала. Дроботов мгновенно протрезвел: он понял, что случилось. А к кустам с криком неслась орава ребятишек. Дроботов заметался, не зная, что делать, но инстинкт самосохранения гнал его прочь. Он бросился бежать прямиком через болото.
Дома он не мог найти себе места и, промучившись ночь, пошел туда, где это случилось, едва забрезжил рассвет. Таня была мертва. Он хотел пойти и повиниться во всем, но вместо этого подхватил труп и, протащив его метров тридцать в глубь болота, бросил под разлапистую корягу. Он мучился день, два, неделю. Но все было спокойно. Никто Татьяну не искал… «Авось пронесет», — подумал он и затих, замкнулся в себе, зная только дом да работу, а осенью ушел в армию.
Дроботов закончил свою исповедь и, откинувшись на спинку стула, облегченно вздохнул.
— С тех пор мне все время казалось, что за мной кто-то идет. Я постоянно оглядывался, даже прятался. Я ждал и боялся. Все пугало меня: телефонные звонки, письма, шум проезжающих мимо автомашин — это за мной. — Он обхватил голову руками…
Юшаков поднялся и раскрыл окно. Упругий ветер, оттолкнув штору, бросил в прокуренную комнату охапку ночной свежести, запахов тополей и чего-то еще особенного, неуловимого. Все глубоко вздохнули. Настоянный ароматами воздух пьянил. И может быть, от этого или от того, что сложный поиск наконец завершен, этим уставшим людям ни говорить, ни думать не хотелось. Они молча слушали ночь.
— А не пора ли нам, пора… — первым очнулся Антропов. — Я ведь, как прилетел, — сразу сюда.
— Светает, — согласно кивнул Юшаков.
— А я подремлю здесь, — потянулся Русановский. — Утром ко мне люди должны прийти…
Разбудил его телефонный звонок. Новый день начался, а просыпаться так не хотелось: ему снилось детство и пахнущие парным молоком руки матери.
Вера КудрявцеваМУЖСКИЕ ГОЛОСАПовесть
Санька проснулся, открыл глаза: вся комната была залита красноватым светом — всходило солнце. Оно-то и разбудило его так рано. Он посмотрел в окно, и ему показалось, что солнце похоже на разрезанный перезревший арбуз. Даже слюнки потекли. Санька улыбнулся солнцу и тут же опять уснул. И приснилось ему, что ест он этот арбуз, захлебывается ароматным сладким его соком. И так у него на душе было радостно и легко в этом утреннем сне. А когда проснулся, солнце уже было не красным, а обыкновенным и на арбуз не походило. Но все равно радостно и легко чувствовал себя Санька отчего-то. Давным-давно уже ему так хорошо не было. И тут он вспомнил: воля! свобода!
Свобода для Саньки начиналась не с первого дня каникул, а с того дня, когда уезжал в отпуск отец. Уезжал он каждое лето, и обязательно по путевке, как лучший машинист депо. «Мне надо пожить на режиме», — важно говорил он матери. Мать застыло смотрела в одну точку, а когда отец выходил с чемоданом за ворота, начинала плакать и жаловаться Саньке:
— Ох, какой же он у нас самолюб! Какой самолюб! Вернется когда-нибудь в пустой дом! Вот возьму и уеду! Тебя за руку, чемодан в другую — и к бабушке! Ищи ветра в поле!
— К бабушке-прабабушке? В деревню? — радовался Санька и всякий раз надеялся, что они так и сделают: уедут в ту распрекрасную деревню к доброй-предоброй бабушке-прабабушке.
Но мать после отъезда отца дня два-три плакала, потом успокаивалась и даже веселела. И про чемодан забывала.
— Мам, а к бабушке-то, к прабабушке — ты говорила? — напоминал Санька робко, боясь спугнуть заветную мечту.
— Дурачок, — печально смотрела на него мать. — Куда же мы из своего-то гнезда кинемся? Кому мы там нужны?
«Ему мы тоже не нужны, — думал Санька об отце. — А то бы взял нас с мамой хоть раз. Эх, съездить бы куда-нибудь далеко-далеко!..»
Так было каждое лето, и теперь-то уж Санька не обращает даже внимания на материны угрозы уехать в деревню: не верит ей больше и старается попользоваться наступающей свободой вовсю. Эх, как здорово! Целый месяц! Хочешь — лежи до обеда, хочешь — иди в лес, на пруд или… Сердце замерло и тут же как сорвалось: заколотилось, заколотилось. Точно! Так он и сделает! Весь день он будет сегодня кататься на трамваях! По всему городу! Сейчас встанет, перекусит и… Но вставать не хотелось. Совсем близко, казалось — мимо самых окон, стучат-постукивают колесами поезда. Пассажирские легонько-легонько, а товарные порожняки бухают по рельсам: топ-топ-топ! Когда на улице становилось влажно или ветер дул от железной дороги в сторону поселка, то их станция Сортировочная, будто по волшебству, перепрыгнув через пруд, через горушку да лесок, сразу оказывалась так близко, что слышно было, о чем говорят-переругиваются диспетчеры, а поезда стучат-постукивают колесами у самых окон. Если закрыть глаза, то можно представить, что лежишь на вагонной полке и тебя покачивает, покачивает под этот стук колес. Санька закрыл глаза и — поехал, далеко-далеко…
В третий раз за это утро он проснулся, когда солнце уже повернуло в окна, выходящие во двор. И, проснувшись на этот раз, он сразу увидел задание себе на весь месяц. Рано-то утром стенка эта была в тени, вот он и не заметил лист ватмана, разрисованный знакомыми буквами.
крупно озаглавил отец лист.
Первое: прочитать 10 книг.
Второе: решыть 20 задачь.
Третье: скласть в поленницу все дрова.
Четвертое: каждый день поливать цветы и огурци…
Праздник был испорчен. Отец бессменно оформлял у себя в депо стенгазету, очень этим гордился и дома разрисовывал для Саньки с самого первого класса разные задания, расписания уроков да режимы дня. И чем красивее и ярче были эти листки, развешанные над Санькиной кроватью да столом, тем меньше почему-то хотелось заглядывать в них. Особенно же ненавидел он мальчишку, изображенного на «Режиме дня» и живущего по минуткам. Вот он, в маечке и трусиках, делает зарядку. Вот умылся и радостно растирается полотенцем. Вот завтракает. Вот сидит за партой, правильно положив перед собой руки, весь внимание. Из-за этого-то паиньки-мальчика, в режим жизни которого Санька никак не мог уложиться, он и не любил, наверно, свой дом. Потому и пристрастился уезжать в город, колеся то трамвайными, то троллейбусными маршрутами. В автобусы он не садился: не успеешь ничего рассмотреть как следует, уже приехал. То ли дело в трамвае: сидишь себе у окошечка, смотришь на дома, на памятники, на скверы, на людей. И если захочешь — выйдешь, побродишь, побродишь по незнакомым улицам, будто в другом городе побываешь. А потом дальше едешь. И впереди все время ждет тебя что-нибудь новое. Жалко, что отправлялся он в свои путешествия только в те дни, когда отец бывал в поездках.