рых мы ищем, я был почти уверен. Решительно постучал. Послышался шум, возня, крики. Выбежав на улицу, увидел, что по льду пруда бегут двое. Сомнений нет: это Краев преследует одного. Свет в комнате уже не горит. С разбегу толкнул плечом дверь и ввалился в помещение. Сразу услышал звон — второй обитатель прыгнул на подоконник, разбив при этом стекло. Схватив его за ноги, стянул на пол, заломил руки и быстро обыскал. В кармане пальто — нож, больше ничего нет. Моя стремительность, видимо, совершенно обескуражила парня. Он что-то нечленораздельно промычал и покорно пошел к машине. Скоро Краев привел туда и первого.
Вместе с Валентином Крохалевым вернулись в дом, чтобы тщательно осмотреть комнату. Включили свет. Валентин стал обшаривать все углы, а я внимательно перебирать тряпье на кровати. И вот чудо! Из тряпья на меня смотрели испуганные, черные, как у мышонка, детские глаза. Еще один жилец?
— Ты кто такой? — спросил я как можно доброжелательнее.
Мальчишка сел на кровати. Одет неважно, но опрятно. Пальто и брюки заштопаны чьей-то заботливой рукой. Просто невероятно: в такой грязи, в нетопленой, холодной комнате с разбитыми стеклами — и вдруг такой парнишка. Разговорились. Витя, так его звали, рассказал, что ему девять лет, учится в третьем классе, а один из обитателей комнаты — его брат Владимир Цыганков.
— Где же твои родители?
Витя опустил голову:
— Маму посадили… Она в магазине продавцом работала… А папа здесь, в Свердловске. Только он тут не живет. Володя его бьет и деньги отбирает. Он и ночует у тети Зои, а то на работе или еще где-нибудь.
— Сам-то как живешь, Витя? — спросил я, чувствуя, как к горлу подступил ком.
Лицо мальчика просветлело.
— Я-то живу у Сережи, он в нашем классе учится. Его мама меня жалеет. Школьную форму купила. Мы вместе с Сережей занимаемся и в школу ходим. Только Володя не разрешает с ним водиться, бьет, а сегодня учебники и тетрадки порвал: хватит, говорит, учиться.
И, горестно вздохнув, мальчуган вытащил из-за спинки кровати портфель с изорванными тетрадками и книжками. Взгляд его не по-детски серьезных глаз выражал боль и недоумение.
Подошел Валентин. Он обыскал весь дом, но обнаружил лишь две почтовые квитанции, судя по адресу, принадлежащие потерпевшей. Сумки нигде не было.
— Витя! — попросил я мальчика. — Ты нам должен помочь. Скажи, брат ничего не приносил с собой сегодня вечером?
Глаза мальчугана наполнились слезами.
— Я знаю, что вы ищете, — прошептал он. — Сумку они во дворе в уборную бросили.
Когда сумка была найдена, я повез Витю к его другу Сереже.
Дверь квартиры открыла женщина лет сорока, с мягкими, нежными линиями лица и серыми глазами. Увидев Витю, она обняла его.
— Где же ты был? Мы тебя совсем потеряли!
И, бросив настороженный взгляд в мою сторону, спросила:
— Уж не натворил ли ты чего?
Я как мог успокоил Сережину маму, а Витя повторил свой грустный рассказ.
— Да что же мы стоим в коридоре?! — спохватилась женщина. — Проходите.
Вскоре я уже пил крепкий чай в просторной кухне семьи Журавлевых. Витя, умытый и накормленный, ушел спать. А Нина Ивановна, словно извиняясь, сказала:
— Мальчик очень хороший. Добрый, ласковый. Они давно с Сережей дружат. Жалко ведь: пропадет совсем. Родителей его судьба не интересует.
Помолчала…
— В школе-то знают, что он у меня живет. И Сереже с ним лучше. Они как братья. Да и нам он как родной. Мы вот во время войны у тетки четверо воспитывались. В голоде, в холоде… А все выросли, людьми стали. Евдокия Ивановна, тетя моя, для каждого находила и кусок хлеба, и ласковое слово. А при нынешней-то жизни что не жить? Нет! Витю я не отдам. Вырастет, выберет дорогу, сам решит, как ему жить.
На минуту задумалась и, улыбнувшись чему-то своему, тихо сказала:
— Он ведь меня мамой называет. Так что я теперь богаче стала. Как-никак мать двоих сыновей.
Не без добрых людей свет.
2
Однажды я чуть не усомнился в своей профессиональной пригодности. Случай этот стал уроком на всю жизнь. С благодарностью вспоминаю человека, который открыл мне главную тайну милицейской профессии. Спустя два года он погиб в схватке с вооруженным бандитом. Этим человеком был шофер-милиционер Рим Мингачевич Хабиев. Невысокого роста, широкоплечий, черноволосый, с удивительно нежным, чистым, каким-то застенчивым взглядом черных глаз, он невольно вызывал чувство симпатии.
Как-то вечером выехали на квартиру, где пьяные супруги устроили дебош. Действовал я, как мне казалось, быстро и решительно: взял заявление, предложил соседям прийти в отделение милиции для дачи объяснений, а разбушевавшихся мужа и жену посадил в машину, считая свою задачу выполненной до конца. Но Рим нерешительно топтался у подъезда дома. «Чего он медлит? Адресов столько, что до утра хватит ездить!» — подумалось мне.
Рим подошел и, виновато глядя в сторону, тихо спросил: «Коля, а как же ребятишки?» Я вначале не понял вопроса, но, когда дошло, горячая волна стыда захлестнула меня. Я сразу вспомнил двух мальчишек, испуганно глядевших на нас из кухни. Как же я, дежурный инспектор, офицер, человек, поставленный для наведения порядка и справедливости, мог забыть о детях!
Да, такому в институтах не учат. Это особая наука, наука человечности. И тот, кто не постигнет этой науки, не вправе работать в милиции. Но об этом я подумал позже. А пока я стоял перед Римом, сконфуженный его замечанием, заливаясь краской стыда. Спросил наконец:
— А что же с ними делать?
Рим помолчал, а потом так же тихо сказал:
— Я попрошу соседей за ними присмотреть, а завтра сообщим инспекторам детской комнаты.
— Правильно! — обрадовался я, и будто камень свалился с сердца.
В Риме поражала какая-то удивительная скромность.
В то время он еще жил с родителями. Но когда женился младший брат, Рим ушел в общежитие, чтобы не стеснять молодую семью.
В органы милиции Рим Хабиев пришел с Верх-Исетского металлургического завода по комсомольской путевке. Отличный столяр и слесарь, водитель-профессионал, он стал постовым милиционером. А потом был день, когда разбушевавшийся хулиган учинил погром в доме. Когда прибыл наряд милиции, преступник, закрывшись в квартире, грозил убить всякого, кто посмеет к нему войти. Старший сержант Хабиев первым шагнул в квартиру. Преступник отчаянно сопротивлялся. Рим выбил из его рук топор. Но тот бросился с ножом. Один из ударов оказался смертельным. И все-таки Рим вместе с подбежавшим товарищем успел скрутить бандита и только после этого упал.
Он очень любил детей. И они тянулись к нему, видя в нем доброго, искреннего человека, который поймет, объяснит и поможет. В большой толпе провожавших в последний путь героя-комсомольца от Дома культуры железнодорожников островками виднелись детские головки.
3
У Николая Клевакина украли ружье, старую одностволку. Лежало оно на полатях уже много лет. Четырнадцатилетний сын Володя клялся, что ружья не брал. Кто же?
Подозрение пало на Мишу Семенова и Сашу Вершинина, товарищей сына. Клевакин запрещал Володе водиться с дружками, о которых в Реже ходила дурная слава: занятия они пропускали, грубили учителям, повсюду ходили в сопровождении своры собак, которые, казалось, сбегались к ним со всего города.
— Кому, как не им? — подытожил Клевакин.
Осмотрели дом, опросили соседей и поняли, что подозрения Клевакина не лишены оснований.
В квартиру Саши едва достучались. Вершинин-старший, в грязной майке и мятых брюках, по всему судя, мучался с похмелья. Он отворачивал лицо, икал, но объяснил, что его «спиногрыз» уже неделю не ночует дома…
В доме второго подростка — Михаила — услышали нестройный хор. Хмельные голоса со старанием выводили историю о замерзающем в степи ямщике. Валентина Николаевна, мать Миши, пыталась втолковать нам, что не может объяснить, куда делся сын.
Инспектор детской комнаты милиции, молодая, смуглая женщина, тяжело вздохнув, сказала:
— Попробуйте поискать в лесу, у дороги… Много раз их там находила.
Долго бродили по осеннему лесу. Скоро с Валентином Ряковым, помощником, даже из виду потеряли друг друга.
Вдруг неподалеку раздался громкий лай, вскрик. Побежал на крик и увидел помощника, окруженного сворой собак. Валентин был в растерянности. Соображая, чем бы ему помочь, я заметил в тени небольшую избушку. Он тоже увидел строение и решительно пошел вперед. Двинулся и я. Окруженные лающей стаей, мы и вошли в странную обитель. Внутри она напоминала блиндаж. Все сделано прочно и добротно. Справа от дверей печь и стол, слева — деревянные нары. На нарах рядышком, как воробышки, сидели черноволосый худощавый Саша и белобрысый, вихрастый, голубоглазый, весь в веснушках Михаил. Оба удивленно смотрели на гостей. Не ждали…
— Привет хозяевам! — поздоровался Ряков и, уверенно пройдя к столу, сел на лавку.
Разговор вначале не клеился, но постепенно, видя наше дружелюбие, хозяева достали закопченный котелок с кипятком и чугунок с картошкой. Разговор перешел на школьные и домашние дела, и я решил спросить их о ружье. Ребята не запирались. Да, ружье взяли они. Нет, красть они не собирались. Вернули бы со временем сами…
— Думали, что дядя Коля уже и забыл, что оно у него есть. Страшно одним в лесу. Да и браконьеров развелось — тьма! — серьезно сказал Миша.
Это выражение так не вязалось с его веснушками и оттопыренными ушами, что Ряков, не удержавшись, громко, с удовольствием захохотал.
Миша принес ружье. Мальчишки постарались на славу. Ствол блестел, как зеркало. Но, несмотря на расположение к ребятам, я вынужден был сказать:
— Собирайтесь, хлопцы. Нужно ехать.
— Товарищ лейтенант! — попросил Саша. — Только не водите нас домой, а то… отец опять драться будет.
Я заехал к Клевакину, возвратил ружье и попросил пока никому ничего не говорить.
В отделе Ряков накормил ребят домашними блинами.