[69], по рупии и восемь аннов. Прилично потратился, чтоб ты знала.
– Но, Ко По Кьин! Мятеж! Это же будут бить и стрелять, поубивают всех бедняг! Да в своем ли ты уме? Сам-то не боишься, что застрелят?
Ю По Кьин застыл на месте в изумлении.
– Боже правый, женщина, что ты вбила себе в голову? Ты ведь не думаешь, что я поднимаю мятеж против правительства? Я – государственный чиновник с тридцатилетним стажем! Упаси, господи, нет! Я сказал, что устрою мятеж, а не что буду участвовать в нем. Это деревенские дурачки будут своей шкурой рисковать, не я. Никому и мысли не придет, что я в этом как-то замешан, не считая Ба Сейна и еще одного-другого.
– Но ты сказал, что подстрекаешь их к мятежу?
– Конечно. Я обвинил Верасвами в подготовке мятежа против правительства. Что ж, я должен предъявить им мятеж, как иначе?
– Ах, вон оно что. А когда разразится мятеж, ты скажешь, что зачинщик доктор Верасвами. Так, значит?
– Дошло, наконец-то! Я-то думал, последнему дураку будет понятно, что я поднимаю мятеж только затем, чтобы его подавить. Я – как там мистер Макгрегор выражается? – агент провокатёр. Латынь, не по твоим мозгам. Я – агент провокатёр. Сперва я убежу этих дураков в Тонгве поднять мятеж, а затем арестую. Как только они изготовятся к мятежу, я схвачу главарей и всех побросаю в тюрьму. Вот тогда, смею сказать, могут возникнуть беспорядки. Кого-нибудь наверняка убьют, а еще нескольких отправят на Андаманские острова. А я между тем стану главным героем. Не кто иной, как Ю По Кьин подавит опаснейший мятеж в мгновение ока! Я стану местной знаменитостью.
Ю По Кьин, по праву гордый собой, продолжил мерить шагами комнату, держа руки за спиной и улыбаясь. Ма Кин какое-то время обдумывала услышанное. Наконец она сказала:
– Все равно в толк не возьму, зачем тебе это, Ко По Кьин. К чему все это? И при чем тут доктор Верасвами?
– Ты никогда не поумнеешь, Кин Кин! Разве я сразу тебе не сказал, что Верасвами мне поперек дороги? Этот мятеж – самое то, чтобы избавиться от него. Конечно, мы никогда не докажем, что это он зачинщик, ну и подумаешь? Все европейцы примут как должное, что он как-то в этом замешан. Так они привыкли. С ним будет покончено. А его падение – это мое возвышение. Чем больше я его очерню, тем краше сам предстану. Теперь поняла?
– Поняла-то поняла. Только думаю, низко это, гадко. Удивляюсь, как тебе не стыдно мне рассказывать?
– Вот что, Кин Кин! Давай ты не будешь нести эту чушь?
– Ко По Кьин, почему одни злодейства тешат тебе душу? Почему все, что ты ни сделаешь, должно быть кому-то во вред? Подумай о бедном докторе, которого лишат должности, и о деревенских, которых застрелят или будут бить бамбуком, а то и посадят на всю жизнь. Разве без этого нельзя? Зачем тебе еще деньги, когда ты и так богач?
– Деньги! Кто говорит о деньгах? Когда-нибудь, женщина, ты поймешь, что есть в мире кое-что, кроме денег. Слава, к примеру. Величие. Ты сознаешь, что губернатор Бирмы весьма вероятно приколет мне орден на грудь за мое служение отечеству? Разве такая честь не внушит тебе гордости?
Ма Кин сокрушенно покачала головой.
– Когда ты поймешь, Ко По Кьин, что не вечен? Подумай, что станет с теми, кто жил во зле. Можно ведь, к примеру, и крысой стать, и жабой. А еще есть ад. Помню, лама мне как-то про ад говорил, сам перевел из Палийского канона[70], сущий кошмар. Он говорил: «Раз в тысячу веков два раскаленных копья сойдутся в сердце твоем, и скажешь ты себе: «Еще тысяча веков мучений моих миновала, а впереди не меньше, чем позади». Не бросает в страх, как подумаешь о таком, Ко По Кьин?
Ю По Кьин рассмеялся и беспечно махнул рукой, подразумевая, что откупится пагодами.
– Ох, смотри, как бы смех твой слезами не обернулся. А сама бы я такой жизни не пожелала.
Она снова раскурила сигару, повернувшись боком к Ю По Кьину в знак неодобрения, пока он продолжал расхаживать туда-сюда по комнате. Когда же он заговорил, тон его стал серьезней, чем прежде, и даже как-то сдержанней.
– Знаешь, Кин Кин, есть еще кое-что за всем этим. Кое-что, чего я никому еще не говорил. Даже Ба Сейн не знает. Но, думаю, тебе я скажу.
– Не хочу больше слушать о твоих злодействах.
– Нет-нет. Ты сейчас спрашивала, зачем я затеял все это. Ты, наверно, думаешь, я решил сжить со света Верасвами просто из неприязни и еще потому, что его отношение к взяткам всем мешает. Дело не только в этом. Есть еще кое-что, куда как важнее, и это касается не только меня, но и тебя.
– Что же это?
– У тебя никогда не возникало желания чего-то высшего, Кин Кин? Никогда досада не брала, что, несмотря на все наши успехи, – точнее сказать, мои успехи – мы почти в том же положении, как и в самом начале? Сейчас я стою, смею сказать, два лакха[71] рупий, однако взгляни, на что похоже наше жилье! Взгляни на эту комнату! Она же ничем не лучше крестьянской. Я устал есть пальцами, вращаться среди бирманцев – бедного, второсортного народа – и жить, скажем прямо, как жалкий муниципальный служащий. Одних денег мало; мне бы еще хотелось чувствовать, что я достиг какого-то положения. Разве тебе иной раз не хочется жить жизнью чуть более – как это сказать – возвышенной?
– Не знаю, куда нам хотеть больше, чем у нас уже есть. Когда я девочкой была в деревне, я и думать не думала, что буду жить в этаком домище. Глянь на эти английские стулья – я в жизни ни на один не присела, но гляжу на них и уже горжусь, что они мои.
– Тьфу! Зачем ты вообще из своей деревни вылезла, Кин Кин? Тебе бы только языком чесать у колодца, с каменным кувшином на башке. Но у меня честолюбия, слава богу, побольше. И сейчас я тебе открою настоящую причину, зачем я плету козни против Верасвами. Я задумал нечто поистине величавое. Нечто благородное, блистательное! Нечто такое, что есть высочайшая честь для азиата. Теперь понимаешь, о чем я?
– Нет. О чем?
– Ну же! Величайшее достижение моей жизни! Неужели не догадываешься?
– А, поняла! Ты решил купить автомобиль. Только, Ко По Кьин, не рассчитывай, пожалуйста, что я на нем поеду!
Ю По Кьин взметнул руками в возмущении.
– Автомобиль! Базарный твой умишко! Да я бы, коли захотел, мог купить двадцать автомобилей. Только какой от него прок в этаком месте? Нет, это нечто намного грандиознее.
– Что же тогда?
– А вот что. Мне стало известно, что через месяц европейцы собираются принять в свой клуб одного туземца. Они этого не хотят, но подчинятся, когда получат приказ от комиссара. Так-то они бы приняли Верасвами, он же первое официальное лицо среди туземцев. Но теперь я Верасвами очернил. Так что…
– Что?
Ю По Кьин ответил не сразу. Он посмотрел на Ма Кин, и его широкое желтое лицо с широкой челюстью и бессчетными зубами так смягчилось, что обрело почти детские черты. Даже рыжевато-карие глаза чуть увлажнились. И он сказал тихим, почти благоговейным голосом, как бы поражаясь грандиозности этих слов:
– Разве не видишь, женщина? Не видишь, что если Верасвами лишится уважения, в клуб примут не кого иного, как меня?
Эффект был поистине колоссален. Больше у Ма Кин аргументов не осталось. Величие замысла Ю По Кьина лишило ее дара речи.
И немудрено, ведь достижения всей жизни Ю По Кьина были ничто по сравнению с этим. Это подлинный триумф (а в Чаутаде и подавно), чтобы служащий низшего ранга пробился в европейский клуб. Европейский клуб, этот далекий, таинственный храм, святая святых, попасть куда труднее, чем достичь нирваны! По Кьин, голодранец из мандалайских трущоб, вороватый клерк и мелкий чиновник, войдет в это святилище, станет звать европейцев «старина», пить виски с содовой и гонять белые шары по зеленому столу! Ма Кин, деревенская баба, увидевшая свет в щелястой бамбуковой хижине, крытой пальмовыми ветвями, будет восседать на высоком стуле, затянув ноги в шелковые чулки и туфли на высоком каблуке (да, она ведь будет ходить в туфлях по клубу!) и разговаривать с английскими леди на индийском языке о пеленках-распашонках! От таких перспектив кто угодно потерял бы голову.
Ма Кин долго сидела молча, приоткрыв рот, и думала о европейском клубе и обо всем его великолепии. Впервые за всю свою жизнь она погрузилась в интриги мужа без осуждения. Пожалуй, Ю По Кьин мог гордиться свершением посерьезней, чем штурм клуба – он сумел заронить зерно честолюбия в мягкое сердце Ма Кин.
Когда Флори вошел в ворота больницы, четверо оборванных метельщиков выносили труп какого-то кули, завернутый в дерюгу, чтобы закопать в джунглях на глубине фута. Флори прошел по твердой, как камень, земле между больничными корпусами. На широких верандах, заставленных рядами коек без простыней, молча и неподвижно лежали люди с серыми лицами. Там и сям дремали или грызли блох лохматые дворняги, про которых говорили, что им скармливают ампутированные конечности. Над больницей витал дух небрежения и разложения. Доктор Верасвами всеми силами старался поддерживать чистоту, но против него была пыль, перебои в водоснабжении и халатность метельщиков и полуграмотных младших хирургов.
Флори сказали, что доктор в амбулаторном отделении. Это была комната с оштукатуренными стенами, в которой имелись только стол, два стула и пыльный портрет королевы Виктории, довольно скверный. От стола тянулась очередь бирманских крестьян с узловатыми мышцами под грубой одеждой. Доктор сидел без пиджака и очень потел.
При виде Флори он вскочил на ноги с радостным возгласом и, поспешив к нему в своей обычной суетливой манере, усадил на свободный стул и достал из ящика стола жестянку с сигаретами.
– Какой чудесный висит, мистер Флори! Пожалуйста, чувствуйте себя с комфортом… конечно, если в таком месте можно быть комфорту, ха-ха! После, у меня дома, мы будем говорить с пивом и прочими бл