агами цивилисации. Будьте добры исфинить меня, пока я обслуживаю простолюдинов.
Флори присел и немедленно взмок горячим потом, пропитавшим рубашку. В комнате было удушающе жарко. Крестьяне из всех пор потели чесноком. Они подходили по очереди к столу, и доктор поднимался со стула, тыкал пациента в спину, прикладывал к груди свое черное ухо, бегло спрашивал что-то на грубом бирманском, затем садился за стол и царапал рецепт. Пациенты с рецептами шли через двор к аптекарю, а тот давал им пузырьки с подкрашенной водой. Основной доход аптекарь получал, приторговывая лекарственными препаратами, поскольку зарплата его составляла всего двадцать пять рупий в месяц. Впрочем, доктор этого не знал.
Редко в какое утро у доктора находилось время лично осмотреть больных, поэтому он, как правило, препоручал их одному из младших хирургов, чьи методы диагностики были просты. Они спрашивали у пациентов: «Где болит? Голова, спина, живот»? И, услышав ответ, давали им один из трех рецептов, заранее разложенных по стопкам. Пациентам такой метод нравился несравненно больше докторского. Доктор желал знать, страдал ли кто венерическими болезнями (беспардонный и бессмысленный вопрос), а то и наводил страху, предлагая операцию. «Пузорезку», как говорили крестьяне. Большинство из них предпочли бы десять раз умереть, нежели чем согласиться на «пузорезку».
Отпустив последнего пациента, доктор опустился на стул, обмахивая лицо бланками рецептов.
– Ах, эта жара! Бывают утра, когда я думаю, что никогда не выведу из носа сапах чеснока! Поражаюсь, как он пропитывает всю их кровь. Вы не садыхаетесь, мистер Флори? У вас, англичан, чувство обоняния едва ли не слишком расфито. Каким мучениям все вы должны подвергаться на нашем грясном востоке!
– Оставь свой нос всяк, сюда входящий, а? Могли бы написать это над Суэцким каналом. У вас, похоже, занятое утро?
– Как обычно. Ох же, друг мой, как бесотрадна работа врача в этой стране! Эти крестьяне – грясные, невежественные дикари! Даже убедить их прийти в больницу – все, что мы можем, а они лучше умрут от гангрены или будут десять лет таскать опухоль расмером с дыню, чем лягут под нож. А что са лечение дают им их, с посфоления скасать, снахари! Травы, собранные в новолуние, усы тигра, рог носорога, моча, менструальная кровь! Как могут люди пить такое? Отфратительно.
– Зато весьма живописно. Вам следует составить бирманскую фармакопею, доктор. Получится не хуже травника Калпепера[72].
– Сущие варвары, сущие варвары, – сказал доктор, облачаясь в белый халат. – Вернемся ко мне домой? Там есть пиво и, полагаю, остался кусочек-другой льда. У меня операция в десять – ущемленная грыжа – очень срочная. До тех пор я свободен.
– Да. Между прочим, я хотел с вами кое о чем поговорить.
Они прошли через двор к дому доктора и поднялись к нему на веранду. Доктор проверил ледник и, увидев вместо льда тепловатую водицу, открыл бутылку пива и раздраженно велел слугам поставить еще несколько бутылок в подвесную люльку из мокрой соломы. Флори стоял, глядя через перила веранды, не снимая шляпы. Дело в том, что он пришел извиниться. Он избегал доктора почти две недели – с того самого дня, когда подписал в клубе оскорбительную записку. И потому чувствовал себя обязанным извиниться. Ю По Кьин отлично разбирался в людях, однако допустил промашку, решив, что двух анонимных писем будет достаточно, чтобы всерьез отвадить Флори от его друга.
– Слушайте, доктор, вы знаете, что я хотел вам сказать?
– Я? Нет.
– Да, знаете. Насчет пакостного выпада против вас, что я позволил себе на той неделе. Когда Эллис повесил записку на доску в клубе, и я подписал ее. Вы, должно быть, слышали об этом. Я хочу попытаться объяснить…
– Нет-нет, друг мой, нет-нет! – доктор впал в такое смятение, что подбежал через веранду к Флори и схватил за руку. – Вам не надо объяснять! Пожалуйста, не вспоминайте! Я прекрасно понимаю… ну, совершенно прекрасно.
– Нет, не понимаете. Не можете понять. Вы просто не сознаете, что за давление испытывает человек, идущий на такое. Ничто не вынуждало меня подписать это. Ничего бы не случилось, откажись я. Нет закона, требующего от нас пакостить азиатам – совсем наоборот. Но… никто просто не смеет проявить к азиату лояльность, если она означает разлад с остальными. Так не делают. Если бы я уперся и не подписал записку, я бы впал в немилость в клубе на неделю-другую. Так что я поддался, как обычно.
– Пожалуйста, мистер Флори, пожалуйста! В самом деле, вы доставите мне неудобство, если вы не прекратите. Как будто я не в силах всячески войти в ваше положение!
– Наш девиз, как знаете: «В Индии поступай, как англичане».
– Конечно, конечно. И дефис благороднейший. «Держаться вместе», как вы говорите. Это секрет вашего превосходства над нас, асиатами.
– Что ж, пользы немного, если я скажу, что сожалею. Но для чего я пришел к вам, это чтобы сказать, что такого не повторится. Вообще-то…
– Ну, ну, мистер Флори, я буду вам приснателен, если вы оставите этот предмет. Что было, то было, забудем. Пожалуйста, сапивайте пиво, пока не погрелось, как чай. К тому же я хочу вам кое-что сказать. Вы еще не спросили, что у меня нового.
– Ах, да, что нового. Так что же у вас нового? Как идут дела последнее время? Как там мамаша Британника? По-прежнему в упадке?
– Аха, очень слаба, очень слаба! Но не так слаба, как я. Я, друг мой, в патовом положении.
– Как? Снова Ю По Кьин? Все еще клевещет на вас?
– Если бы клевещет! На это раз он… ну, прямо скасать, осатанел. Друг мой, вы слышали об этом мятеже, который, вроде как, вот-вот расрасится в наших краях?
– Слышал много разговоров. Вестфилд ожидает бойни, но, насколько я в курсе, он не нашел никаких мятежников. Только обычных деревенских уклонистов, не желающих платить налоги.
– Ах, да. Дурачье несчастное! Вы снаете расмер налога, который почти никто не хочет платить? Пять рупий! Они устанут и саплатят не сегодня-сафтра. Эта беда у нас каждый год. Что же до мятежа – так насыфаемого мятежа, мистер Флори, – хочу, чтобы вы снали, что там есть нечто большее, чем кажется на первый фскляд.
– Да? И что же?
К удивлению Флори, доктор так отчаянно всплеснул руками, что выплеснул большую часть пива. Поставив бокал на перила веранды, он выпалил:
– Это снова Ю По Кьин! Этот невырасимый мерсавец! Этот крокодил, лишенный природного чувства! Этот… этот…
– Продолжайте. «Этот мерзкий желоб нечистот, этот распухший мешок водянок, этот кованый сундук пакостей»… Продолжайте. Что он задумал на этот раз?
– Слодейство беспримерное…
И доктор обрисовал ему план раздувания мятежа, почти как Ю По Кьин обрисовал его Ма Кин. Единственное, чего он не знал, это намерения Ю По Кьина самому добиться принятия в европейский клуб. Неверно было бы сказать, что доктор покраснел, но лицо его заметно потемнело от злобы. Флори стоял, как громом пораженный.
– Хитрющий старый черт! Кто бы мог подумать про него такое? Но как вы умудрились разузнать все это?
– А, у меня еще осталось несколько друсей. Но теперь, видите ли, друг мой, какую пагубу он мне готовит? Он уже опорочил меня слева направо. Когда этот абсурдный мятеж расрасится, он сделает все, что в его силах, чтобы свясать с ним мое имя. А я вам говорю, что малейшее подосрение моей лояльности может погубить меня, погубить! Если только слух пройдет, что я хотя бы симпатисировал этому мятежу, я конченый человек.
– Но, черт возьми, это же смешно! Ведь можете же вы как-то защитить себя?
– Как я могу защитить себя, когда я ничего не могу доказать? Я снаю, что все это неправда, но какая в том польса? Если я потребую публичное расследование, на каждого моего свидетеля Ю По Кьин найдет пятьдесят. Вы не соснаете влияния этого человека на местных. Никто не смеет говорить против него.
– Но зачем вам что-то доказывать? Почему не пойти к старику Макгрегору и не рассказать ему об этом? Он, по-своему, очень объективный малый. Он бы вас выслушал.
– Тщетно, тщетно. У вас не расум интригана, мистер Флори. Qui s’excuse s’accuse[73], не так ли? Мало проку кричать про саговор против одного.
– Так что же вы собираетесь делать?
– Я ничего не могу делать. Я просто должен ждать и надеяться, что мой престиж сохранит меня. В таких делах, где на кону репутация тусемного служащего, ни к чему докасательства, свидетельства. Все сависит от того, каков твой статус у европейцев. Если мой статус хорош, против меня не поверят; если плох, поверят. Престиж – это все.
Ненадолго между ними повисла тишина. Флори достаточно хорошо понимал, что «престиж – это все». Он не раз наблюдал такие туманные конфликты, в которых подозрение важнее доказательства, а репутация важнее тысячи свидетелей. На ум ему пришла мысль, неудобная, неуютная мысль, которая не могла прийти три недели назад. Это был один из тех моментов, когда человек ясно видит, в чем его долг, и, пусть бы даже весь мир пытался отвратить его от этого, чувствует уверенность, что исполнит его.
– Предположим, к примеру, – сказал он, – вас бы приняли в клуб. Помогло бы это вашему престижу?
– Если бы меня приняли в клуб! О, воистину, да! Клуб! Это крепость неприступная. Окажись там, и никто не станет слушать эти басни обо мне, как не станет слушать о вас или мистере Макгрегоре или любом другом европейском джентльмене. Но какая у меня надежда, что они меня примут после того, как их умы были отравлены против меня?
– Что ж, смотрите, доктор, что я вам скажу. Я выдвину вашу кандидатуру на следующем общем собрании. Я знаю, этот вопрос будет подниматься, и если кто-нибудь предложит кандидата, смею сказать, никто, кроме Эллиса, возражать не станет. А тем временем…
– Ах, друг мой, дорогой мой друг! – доктор чуть не задохнулся от избытка чувств и схватил Флори за руку. – Ах, друг мой, это так благородно! Поистине благородно! Но это слишком. Я боюсь, вы снова получите неприятности с вашими европейскими друсьями. Мистер Эллис, к примеру… вытерпит ли он, если вы предложите меня?