Флори не видел Элизабет до вечера, когда пошел в клуб после ужина. Он не стал искать ее и требовать объяснения, что было бы вполне естественно. Он не мог видеть в зеркале своего лица без содрогания. С родимым пятном на одной щеке и ссадиной на другой он имел столь безобразный, отталкивающий вид, что не решался показаться на людях при свете дня. Входя в салон клуба, Флори прикрывал пятно ладонью под предлогом того, что его укусил москит. Расстроенные нервы требовали как-то сгладить этот момент. Однако Элизабет там не было.
Сам того не ожидая, он оказался втянут в чужую ссору. Эллис и Вестфилд только вернулись из джунглей и накачивались спиртным в скверном настроении. Из Рангуна пришла весть, что издателю «Бирманского патриота» дали всего четыре месяца за клевету на мистера Макгрегора, и Эллис вовсю распалялся по этому поводу. Едва вошел Флори, Эллис принялся донимать его замечаниями «об этом негритосике, Венике-сраном». В такой ситуации возможность перебранки меньше всего прельщала Флори, но он ответил неосторожно, и завязался спор. Страсти накалялись, и когда Эллис назвал Флори негритосным лизоблюдом, а тот ответил ему в схожей манере, Вестфилд тоже вышел из себя. Характер у него был добрый, но большевистские идеи Флори иногда его раздражали. Он никак не мог понять, зачем Флори, когда обо всем на свете существовало очевидно верное и неверное мнение, всегда с готовностью выбирал неверное. Он сказал Флори «не заводить свою пролетарскую шарманку» и прочитал ему ершистую проповедь, взяв за основу пять главных добродетелей пакка-сахиба, а именно:
Поддерживать престиж,
Твердая рука (без бархатной перчатки),
Нам, белым, надо держаться вместе,
Дай им палец, руку отхватят, и
Esprit de Corps[84].
Между тем тревога Флори оттого, что он никак не мог увидеться с Элизабет, так его измучила, что он почти не слышал, что ему говорили. К тому же он слышал это так часто, слишком часто – сотни раз, возможно, тысячу, с тех пор, как попал в Рангун, когда его бурра-сахиб (старый шотландец, пропитавшийся джином, выдающийся заводчик скаковых пони, впоследствии отстраненный от участия в скачках за то, что выставлял одну лошадь под разными именами) увидел, как он снимает топи, проходя мимо траурной процессии туземцев, и сказал с упреком: «Запомни, салага, и не забывай, мы – сахибы, а они – грязь!» Услышав теперь от Вестфилда нечто подобное, Флори не выдержал и грубо оборвал его:
– Ой, да заткнись! Тошнит уже от этого. Верасвами – чертовски хороший малый; получше, черт возьми, чем кое-кто из белых. В любом случае, я собираюсь предложить его кандидатуру в клуб на общем собрании. Возможно, он слегка расшевелит этот гадюшник.
Не миновать бы серьезной свары, если бы собравшихся не выручило – как выручало не раз – появление буфетчика, услышавшего громкие голоса:
– Хозяин звал, сэр?
– Нет. Пошел к черту, – сказал Эллис угрюмо.
Буфетчик удалился, но прения на этом стихли. Тут же послышались шаги и голоса на веранде – в клуб пожаловали Лэкерстины.
Когда они вошли в салон, Флори не смог заставить себя взглянуть на Элизабет, но заметил, что все трое одеты значительно нарядней, чем обычно. Мистер Лэкерстин даже был в смокинге – белом, по сезону – и совершенно трезвый. Крахмальная рубашка и пикейный жилет, казалось, держали его в узде, укрепляя моральные принципы, словно доспехи. Миссис Лэкерстин в красном платье выглядела обворожительно, как змея. В целом при взгляде на них возникало впечатление, что они ожидают какого-то важного гостя.
Когда подали напитки, и миссис Лэкерстин узурпировала место под опахалом, Флори присел по другую сторону стола. Но обратиться к Элизабет пока не смел. Миссис Лэкерстин заговорила в совершенно вздорной манере о дорогом Принце Уэльском, имитируя акцент хористки, репетирующей роль герцогини в музыкальной комедии. Остальные терялись в догадках, какая муха ее укусила. Флори расположился почти позади Элизабет. Она была в желтом платье, весьма коротком, по тогдашней моде, с чулками цвета шампанского и туфлями в тон, и держала большой веер из страусовых перьев. Она казалась такой изысканной, такой взрослой, что он робел, как никогда. Не верилось, что он мог целовать ее. Она легко щебетала со всеми разом, и Флори то и дело отваживался вставить слово в общий разговор; но она ни разу не обратилась к нему лично, и он не мог сказать с уверенностью, игнорирует она его или нет.
– Что ж, – сказала миссис Лэкерстин, – кто будет в бридж?
Она отчетливо произнесла «бритш». С каждым словом ее акцент делался все более аристократическим. Уму непостижимо. В бритш вызвались играть Эллис, Вестфилд и мистер Лэкерстин. Услышав, что Элизабет играть не будет, Флори тоже отказался. Он останется с ней наедине – сейчас или никогда. Когда все перешли в карточную комнату, он увидел со смесью страха и облегчения, что Элизабет задержалась. Он встал в дверях, преградив ей путь, и смертельно побледнел. Она чуть отшатнулась от него.
– Извините, – сказали они одновременно.
– Минутку, – сказал он, и голос его постыдно задрожал. – Можно пару слов? Не против… я должен что-то сказать.
– Будьте любезны дать мне пройти, мистер Флори.
– Прошу! Прошу! Мы ведь одни. Вы не откажетесь просто выслушать меня?
– Ну, в чем дело?
– Да вот, собственно. Чем бы я вас ни обидел, прошу, скажите чем. Скажите, и я это исправлю. Я бы скорей отрубил себе руку, чем обидел вас. Просто скажите, не оставляйте меня вот так, в неведении.
– Я, право же, не понимаю, о чем вы. «Сказать вам, чем вы меня обидели»? С чего вы взяли, что обидели меня?
– Но это несомненно! После того, как вы себя повели!
– «После того, как я себя повела»? Не понимаю, о чем вы. Я совершенно не понимаю, с чего вы несете такую околесицу.
– Но вы со мной даже не разговариваете! Сегодня утром вы меня просто в грязь втоптали.
– Несомненно, я вправе поступать, как захочу, и не отчитываться?
– Но прошу, прошу! Разве вы не видите, вы должны видеть, каково мне испытывать такое презрение. Ведь не ранее, как вчера вечером…
Она залилась краской.
– Я думаю, это совершенно… совершенно по-хамски, упоминать такие вещи!
– Я знаю, знаю. Я все понимаю. Но что еще мне остается? Вы прошли утром мимо меня, словно мимо камня. Я знаю, что чем-то обидел вас. Можно ли винить меня в том, что я хочу знать, что я такого наделал?
Каждым своим словом он, как обычно, только усугублял ситуацию. Он почувствовал, что чем бы ни вызвал такое отношение к себе, сама обида была не так сильна, как нежелание Элизабет говорить о ней. Она не собиралась ничего ему объяснять. Она собиралась оставить его в неведении – окатить презрением и делать вид, что ничего не случилось; типично женская тактика. Однако он продолжал настаивать:
– Прошу, скажите. Не могу допустить, чтобы все вот так закончилось между нами.
– «Закончилось между нами»? Нечему заканчиваться, – сказала она холодно.
Такая вульгарность больно ударила его, и он затараторил:
– Это так не похоже на вас, Элизабет! Нехорошо так втаптывать в грязь человека после того, как вы проявили к нему доброту, и даже не говорить ему причину. Со мной вы можете быть откровенной. Прошу, скажите, что я такого наделал.
Она взглянула на него с горьким презрением – горьким не оттого, что он сделал, а оттого, что заставлял ее говорить об этом. Но ей, похоже, не терпелось закончить эту сцену, и она сказала:
– Ну, что ж, если вы непременно вынуждаете меня сказать об этом…
– Да.
– Мне сказали, что в то же самое время, когда вы притворялись, что… ну, когда вы были… со мной… фу, какая пакость! Не могу выговорить.
– Ну же.
– Мне сказали, что вы держите бирманку. А теперь, будьте любезны дать мне пройти.
И с этим она отчалила – по-другому не скажешь – отчалила, проплыв мимо него, шелестя короткими юбками, и исчезла в карточной. А он стоял и смотрел ей вслед с самым дурацким видом, потеряв дар речи.
Какой кошмар. После такого он не мог смотреть ей в глаза. Ему захотелось немедленно покинуть клуб, но он не смел пройти мимо двери в карточную, боясь, что она увидит его. Он зашел в салон, думая, как ему незаметно выбраться, и в итоге вылез в окно, перелез через перила веранды и спрыгнул на лужайку, сбегавшую к Иравади. По лбу у него струился пот. Ему хотелось кричать от злости и негодования. Что за коварная судьба! Попасться на таком. «Держит бирманку»… Да ведь это к тому же неправда! Но какой смысл теперь отрицать это? Хотел бы он знать, по какой ужасной, гнусной случайности Элизабет стало известно об этом?
Однако никакой случайности тут не было. На то имелась веская причина, и она же объясняла странное поведение миссис Лэкерстин в клубе. Прошлым вечером, перед самым землетрясением, миссис Лэкерстин читала «Цивильный лист» (тот, что сообщал точный доход каждого чиновника в Бирме), вызывавший у нее неистощимый интерес. Она пыталась сложить зарплату с премиями главного лесничего, виденного ей однажды в Мандалае, когда ее посетила мысль проверить лейтенанта Верралла, который, как ей сообщил мистер Макгрегор, прибывал в Чаутаду назавтра, с ротой военной полиции. Найдя его фамилию, она увидела перед ней слово, приведшее ее в неописуемый восторг.
Словом этим было «Достопочтенный»!
Достопочтенный! Достопочтенный лейтенант по любым меркам редкость, в Индийской же армии они редки, как алмазы, а в Бирме – как птица додо[85]. А когда у тебя единственная племянница на выданье (она же единственная незамужняя девушка на пятьдесят миль вокруг), и ты узнаешь, что завтра утром прибывает Достопочтенный лейтенант, о чем тут еще говорить! С негодованием миссис Лэкерстин вспомнила, что Элизабет находится в саду с Флори, этим жалким пьяницей, чей доход едва ли составлял семьсот рупий в месяц, который, по всей вероятности, был готов сделать ей предложение! Тут же она принялась звать Элизабет, но ей помешало землетрясение. Тем не менее ей представилась возможность перекинуться словом с племянницей по дороге домой. Миссис Лэкерстин ласково приобняла Элизабет за плечи и сказала нежнейшим голосом, на какой была способна: