Когда Элизабет вошла в комнату, сердце у Флори так заколотилось, что перед глазами поплыло красноватое марево. Элизабет была в шелковой рубашке и джодпурах, кожа ее была тронута загаром. Она была даже прекрасней, чем Флори помнил. Он оробел и понял, что пропал; вмиг с него слетела вся напускная бравада. Вместо того чтобы приблизиться к Элизабет, он попятился. И задел журнальный столик, повалив вазу с циниями, которая шумно покатилась по полу.
– Простите ради бога! – воскликнул он в ужасе.
– Ой, ну что вы! Пожалуйста, не переживайте!
Она помогла ему поставить столик на место, щебеча при этом так заливисто, словно ничего не случилось:
– Вас так ДОЛГО не было, мистер Флори! Вы прямо чужестранец! Нам вас так не хватало в клубе. И т. д. и т. п.
Она интонировала каждое второе слово, придавая речи мертвящую, глянцевую любезность, к какой женщина прибегает, когда вымучивает из себя нравственный долг. Флори был в ужасе. Он даже не смел взглянуть ей в лицо. Она взяла портсигар и предложила ему сигарету, но он не взял. У него слишком дрожали руки.
– Я принес вам ту шкуру, – сказал он вяло.
Он развернул ее на столике, который они только что поставили. Шкура выглядела такой убогой, такой никчемной, что Флори пожалел, что принес ее. Элизабет приблизилась к нему, чтобы рассмотреть шкуру, так что ее персиковая щека оказалась на расстоянии фута от него, и он ощутил тепло ее тела. Но его одолел такой страх перед ней, что он поспешно отступил. В ту же секунду отступила и Элизабет, почуяв дурной запах шкуры и скривившись от отвращения. Флори был готов провалиться со стыда. Словно бы это воняла не шкура, а он сам.
– Спасибо вам огромное, мистер Флори! – она отдалилась еще на шаг от шкуры. – Такая прелестная большая шкура, не так ли?
– Была прелестной, но, боюсь, ее испортили.
– Ну, что вы! Я рада такому трофею! Вы долго пробудете в Чаутаде? Должно быть, в лагере сейчас ужасно жарко?
– Да, очень жарко.
Три минуты они проговорили о погоде. Флори был беспомощен. Все, что он пообещал себе сказать, все его доводы и возражения застряли у него в горле.
«Дурак, дурак, – думал он, – что ты несешь? Ты ради этого проделал двадцать миль? Ну же, скажи то, зачем пришел! Заключи ее в объятия; заставь ее выслушать себя, дай ей пинка, залепи пощечину – что угодно, только бы она перестала душить тебя этой чушью!»
Но это было безнадежно, безнадежно. Он не мог заставить себя сказать ни единого слова, кроме пустых банальностей. Как мог он высказывать какие-то возражения или доводы, когда Элизабет в зародыше душила их своим беззаботным щебетом, низводившим любое слово до клубной болтовни? Где она этому научилась, этой кошмарной светской любезности? Несомненно, в какой-нибудь новомодной женской школе. Лохматая падаль на столике с каждой секундой казалась ему все отвратительней. Он стоял, почти потеряв голос, чурбан чурбаном с желтушным и осунувшимся после бессонной ночи лицом, а его пятно было точно след от грязи.
Довольно скоро Элизабет его выпроводила.
– А теперь, мистер Флори, если не возражаете, мне в самом деле пора…
Он не столько сказал, как промямлил:
– Вы как-нибудь еще пойдете со мной? Прогуляться, пострелять… что-нибудь?
– У меня теперь так мало времени! Все мои вечера, похоже, заняты. Этим вечером я собираюсь кататься верхом. С мистером Верраллом, – добавила она.
Вероятно, ей захотелось ранить его. Ведь он ничего не знал о них с Верраллом. Он не сумел скрыть страха и ревности, когда спросил безжизненным голосом:
– Вы много катаетесь с Верраллом?
– Чуть не каждый вечер. Он такой прекрасный всадник! И у него такие чудесные поло-пони!
– Эх. У меня-то, конечно, нет пони.
Это были первые его слова, в которых имелась хотя бы тень смысла, и они задели Элизабет. Однако она ответила ему с той же веселой легкостью, как и раньше, а затем проводила его до двери. В гостиную вернулась миссис Лэкерстин, втянула носом воздух и тут же велела слугам вынести вонючую шкуру из дома и сжечь.
Флори топтался у своих ворот, делая вид, что кормит голубей. Он не мог отказать себе в пытке смотреть, как Элизабет поедет кататься с Верраллом. Как вульгарно, как жестоко она обошлась с ним! Ужасно, когда у людей не хватает порядочности даже выяснить отношения. Вскоре к дому Лэкерстинов подъехал на белом пони Верралл, а за ним – конюх на каштановом, и через некоторое время Верралл показался с Элизабет – он на каштановом пони, она на белом – и они вдвоем поскакали вверх по склону. Они болтали и смеялись, ее плечо в шелковой рубашке почти касалось его. Ни он, ни она не взглянули в сторону Флори.
Когда они исчезли в джунглях, Флори стал слоняться по саду. Жара начинала спадать. Мали сидел на корточках, выкапывая английские цветы, засохшие от солнца, и высаживая бальзам, петушьи гребешки и новые цинии. Час спустя в ворота Флори вошел невеселый темнокожий индиец в набедренной повязке и лососево-розовом тюрбане, с корзиной на голове. Поставив корзину на землю, он поклонился Флори.
– Ты кто?
– Книг-валла[95], сахиб.
Книг-валлы были бродячими книжными менялами, которые ходили от станции к станции по всей Верхней Бирме. У них можно было выменять любую книгу, доплатив за каждую четыре анны. Однако брали они не всякую книгу. Книг-валла, пожаловавший к Флори, хоть и не умел читать, был научен печальным опытом не брать Библию.
– Нет, сахиб, – сказал он жалобно, покрутив с сомнением «книгу книг» в темных тощих руках, – нет. Эта книга… эту книгу с черной обложкой и золотыми буквами, я ее не возьму. Не знаю, в чем дело, но ее мне дают все сахибы, а сами не берут. Что может быть такого в этой черной книге? Что-то дурное, это точно.
– Показывай свою макулатуру, – сказал Флори.
Он стал рыться в книгах в поисках хорошего триллера – Эдгара Уоллеса, Агаты Кристи или чего-то подобного; чего угодно, лишь бы отвлечься и усмирить свое беспокойное сердце. Пока он был занят этим, мали с книг-валлой стали голосить о чем-то, показывая в сторону джунглей.
– Декко![96] – сказал мали своим заплетавшимся языком.
Из джунглей вышли два пони. Без седоков. Они затрусили вниз по склону с потешно-виноватым видом домашней скотины, убежавшей от хозяина; под брюхом у них болтались стремена.
Флори застыл, бессознательно прижав к груди книжку. Верралл и Элизабет спешились. И это не было случайностью – даже самое смелое воображение не допускало мысли, что Верралл свалился с пони.
Они спешились, а пони убежали. Спешились зачем? Ох, что за глупый вопрос! Двух мнений здесь быть не могло; он все понял. Он так и видел все это, во всех нестерпимо непотребных подробностях, словно его посетила галлюцинация. Бросив книжку оземь, он направился в дом, огорчив книг-валлу. Слуги слышали, как он мерит шагами комнату, а вскоре он велел принести бутылку виски. Он глотнул из горлышка, но ему не полегчало. Тогда он наполнил высокий бокал на две трети, добавил немного воды и выпил в один присест. Не успело тошнотворное пойло дойти до желудка, как он налил и выпил второй бокал. Как-то раз, несколько лет назад, он делал так в лагере, мучаясь зубной болью, когда ближайший зубной находился за три сотни миль. В семь часов, как обычно, заглянул Ко Сла, сказать, что ванна готова. Флори растянулся в шезлонге, сняв куртку и расстегнув воротник рубашки.
– Ваша ванна, такин, – сказал Ко Сла.
Флори не ответил, и Ко Сла тронул его за руку, думая, что тот спит. Но Флори был мертвецки пьян. По полу покатилась пустая бутылка, оставляя за собой капли виски. Ко Сла позвал Ба Пе и взял с пола бутылку, цокая языком.
– Только глянь на это! Выпил почти полную!
– Как, опять? Я думал, он завязал.
– Наверно, дело в той проклятой бабе. Теперь нам надо аккуратно отнести его. Ты бери за ноги, а я – за голову. Вот так. Поднимай!
Они перенесли Флори в другую комнату и осторожно положили на кровать.
– Он действительно женится на этой ингалейкме? – сказал Ба Пе.
– Кто его знает. Сейчас она гуляет с молодым офицером полиции, так мне сказали. Нам их нравов не понять. Но кажется, я знаю, чего ему захочется ночью, – добавил он, снимая с Флори подтяжки.
Ко Сла владел искусством, необходимым для слуги холостяка, раздеть хозяина, не разбудив. Остальные слуги скорее обрадовались, чем огорчились, увидев, что хозяин вернулся к холостяцким привычкам.
Флори проснулся около полуночи, голый и весь в поту. В голове у него словно пульсировал металлический многогранник с острыми углами. Сквозь москитную сетку Флори увидел, что у кровати сидит молодая негритянка и обмахивает его плетеным веером. У нее было приятное лицо, золотисто-бронзовое в свете свечей. Она объяснила, что работает проституткой, и Ко Сла привел ее под свою ответственность, дав десять рупий. Голова у Флори раскалывалась.
– Бога ради, принеси что-нибудь выпить, – промямлил он.
Она принесла ему содовую, которую Ко Сла заранее охладил, смочила полотенце и обернула ему голову. Негритянка была толстой и доброй. Звали ее Ма Сейн Галэй и помимо проституции она зарабатывала продажей корзин на базаре, рядом с лавкой Ли Йейка. Головная боль чуть утихла, и Флори попросил сигарету. Подав ему сигарету, Ма Сейн Галэй простодушно сказала:
– Мне раздеться, такин?
«Почему бы нет?» – подумал Флори вяло и подвинулся на кровати.
Но знакомый запах чеснока и кокосового масла отозвался в нем такой болью, что он заплакал, уткнувшись головой в толстое плечо Ма Сейн Галэй. Он не плакал с пятнадцати лет.
Следующим утром в Чаутаде поднялся переполох, так как давно ожидаемый мятеж наконец разразился. Флори услышал об этом лишь общие сведения. Едва встав на ноги после похмелья, он вернулся в лагерь, и только по прошествии нескольких дней, когда он прочитал длинное негодующее письмо от доктора Верасвами, ему стала известна подлинная история мятежа.